Текст книги "Волшебная лютня. Зарубежная баллада"

Томас Кемпбелл

Был сильный вихорь, сильный дождь;

Кипя, ярилася пучина;

Ко брегу Рино, горный вождь,

Примчался с дочерью Уллина.

«Рыбак, прими нас в твой челнок;

Рыбак, спаси нас от погони;

Уллин с дружиной недалек:

Нам слышны крики; мчатся кони».

«Ты видишь ли, как зла вода?

Ты слышишь ли, как волны громки?

Пускаться плыть теперь беда:

Мой челн не крепок, весла ломки».

«Рыбак, рыбак, подай свой челн;

Спаси нас, сколь ни зла пучина,

Пощада может быть от волн —

Ее не будет от Уллина!»

Гроза сильней, пучина злей,

И ближе, ближе шум погони;

Им слышен тяжкий храп коней,

Им слышен стук мечей о брони.

«Садитесь, в добрый час; плывем».

И Рино сел, с ним дева села;

Рыбак отчалил; челноком

Седая бездна овладела.

И смерть отвсюду им: открыт

Пред ними зев пучины жадный;

За ними с берега грозит

Уллин, как буря беспощадный.

Уллин ко брегу прискакал;

Он видит: дочь уносят волны;

И гнев в груди отца пропал,

И он воскликнул, страха полный:

«Мое дитя, назад, назад!

Прощенье! возвратись, Мальвина!»

Но волны лишь ответ шумят

На зов отчаянный Уллина.

Ревет гроза, черна как ночь;

Летает челн между волнами;

Сквозь пену их он видит дочь

С простертыми к нему руками.

«О, возвратися, возвратись!»

Но грозно раздалась пучина,

И волны, челн пожрав, слились

При крике жалобном Уллина.

Джордж Гордон Ноэл Байрон

Царь на троне сидит;

Перед ним и за ним

С раболепством немым

Ряд сатрапов стоит.

Драгоценный чертог

И блестит и горит,

И земной полубог

Пир устроить велит.

Золотая волна

Дорогого вина

Нежит чувства и кровь;

Звуки лир, юных дев

Сладострастный напев

Возжигают любовь.

Упоен, восхищен,

Царь на троне сидит —

И торжественный трон

И блестит и горит…

Вдруг – неведомый страх

У царя на челе

И унынье в очах,

Обращенных к стене.

Умолкает звук лир

И веселых речей,

И расстроенный пир

Видит (ужас очей!):

Огневая рука

Исполинским перстом

На стене пред царем

Начертала слова…

И никто из мужей,

И царевых гостей,

И искусных волхвов

Силы огненных слов

Изъяснить не возмог.

И земной полубог

Омрачился тоской…

И еврей молодой

К Валтасару предстал

И слова прочитал:

Мани, фекел, фарес!

Вот слова на стене,

Волю Бога с небес

Возвещают оне.

Мани значит: монарх.

Кончил царствовать ты!

Град у персов в руках —

Смысл середней черты;

Фарес – третье – гласит:

Ныне будешь убит!..

Рек – исчез… Изумлен,

Царь не верит мечте.

Но чертог окружен

И… он мертв на щите!..

 
1
Ассири яне шли, как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки,
И без счета их копья сверкали окрест,
Как в волнах галилейских мерцание звезд.
2
Словно листья дубравные в летние дни,
Еще вечером так красовались они;
Словно листья дубравные в вихре зимы,
Их к рассвету лежали рассеяны тьмы.
3
Ангел смерти лишь на ветер крылья простер
И дохнул им в лицо – и померкнул их взор,
И на мутные очи пал сон без конца,
И лишь раз поднялись и остыли сердца.
4
Вот расширивший ноздри повергнутый конь,
И не пышет из них гордой силы огонь,
И как хладная влага на бреге морском,
Так предсмертная пена белеет на нем.
5
Вот и всадник лежит, распростертый во прах,
На броне его ржа и роса на власах;
Безответны шатры, у знамен ни раба,
И не свищет копье, и не трубит труба.
6
И Ассирии вдов слышен плач на весь мир,
И во храме Ваала низвержен кумир,
И народ, не сраженный мечом до конца,
Весь растаял, как снег, перед блеском Творца!
 

Сша

Генри Уодсворт Лонгфелло

 
Измучен зноем и трудом,
Он наземь бросился ничком.
Недвижно рис над ним стоял.
Палимый зноем, он дремал…
То был ли бред, то был ли сон —
Родимый край увидел он.
 
 
Увидел он: в степи глухой
Несется Нигер голубой;
Под сенью пальм стоят шатры;
К ним караван ползет с горы,
И люди веселы кругом;
Он в том народе был царем.
 
 
Среди цветов стоит жена,
Толпой детей окружена;
И дети к ней, ласкаясь, льнут
И в лес – отца искать – зовут…
И вот – сквозь сон, горячий сон —
В бреду заплакал тихо он…
 
 
И снова чудится во сне:
На борзом мчится он коне,
Как вольный вихорь конь летит,
Взбивая прах из-под копыт,
Златою сбруею звеня, —
И сабля бьет в бока коня…
 
 
Что миг – свободней дышит грудь!
Что шаг – торжественнее путь!
Всё ближе горы. Лев рычит,
Кричит гиена, змей свистит,
И тяжело по тростникам
Идет к реке гиппопотам.
 
 
Под небом темно-голубым
Фламинго красный, перед ним
Несясь вдали, крылами бьет,
Как знамя красное, – и вот
Ему открылся кафров стан
И в очи глянул океан!
 
 
И встал он там, и слышит вдруг:
Подобный трубам, мощный звук
Поколебал и дол, и лес,
И глубь пустынь, и глубь небес…
То звал к свободе из оков
Великий дух своих сынов.
 
 
И вздрогнул он, услыша клич…
И уж не чувствовал, как бич
По нем скользнул и как ногой
Его толкнул хозяин злой,
Как он, сдавив досады вздох,
Пробормотал потом: «Издох!..»
 

Эдгар Аллан По

 
Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлась Аннабель Ли, —
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
 
 
И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви, —
Я и нежная Аннабель Ли.
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
 
 
Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли:
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель Ли;
И родные толпою печальной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.
 
 
Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли, —
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли):
Ветер ночью повеял холодный из туч —
И убил мою Аннабель Ли.
 
 
Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,
Тех, что мудростью нас превзошли, —
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель Ли.
 
 
И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель Ли;
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной – с невестой —
с любовью моей, —
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
 

Франция

Франсуа-Огюст Паради де Монкриф

 
Зачем, зачем вы разорвали
Союз сердец?
Вам розно быть! вы им сказали, —
Всему конец.
Что пользы в платье золотое
Себя рядить?
Богатство на земле прямое
Одно: любить.
 
 
Когда случится, жизни в цвете,
Сказать душой
Ему: ты будь моя на свете;
А ей: ты мой;
И вдруг придется для другого
Любовь забыть —
Что жребия страшней такого?
И льзя ли жить?
 
 
Алина матери призналась:
«Мне мил Альсим;
Давно я втайне поменялась
Душою с ним;
Давно люблю ему сказала;
Дай счастье нам». —
«Нет, дочь моя, за генерала
Тебя отдам».
 
 
И в монастырь Святой Ирины
Отвозит дочь.
Тоска-печаль в душе Алины
И день и ночь.
Три года длилося изгнанье;
Не усладил
Ни разу друг ее страданье:
Но все ей мил.
 
 
Однажды… о! как свет коварен!..
Сказала мать:
«Любовник твой неблагодарен»,
И ей читать
Она дает письмо Альсима.
Его черты:
Прости; другая мной любима;
Свободна ты.
 
 
Готово все: жених приходит;
Идут во храм;
Вокруг налоя их обводит
Священник там.
Увы! Алина, что с тобою?
Кто твой супруг?
Ты сердца не дала с рукою —
В нем прежний друг.
 
 
Как смирный агнец на закланье,
Вся убрана;
Вокруг веселье, ликованье —
Она грустна.
Алмазы, платья, ожерелья
Ей мать дарит:
Напрасно… прежнего веселья
Не возвратит.
 
 
Но как же дни свои смиренно
Ведет она!
Вся жизнь семье уединенной
Посвящена.
Алины сердце покорилось
Судьбе своей;
Супругу ж то, что сохранилось
От сердца ей.
 
 
Но все по-прежнему печали
Душа полна;
И что бы взоры ни встречали, —
Все мысль одна.
Так, безутешная, томила
Пять лет себя,
Все упрекая, что любила,
И все любя.
 
 
Разлуки жизнь воспоминанье;
Им полон свет;
Хотеть прогнать его – страданье,
А пользы нет.
Всё поневоле улетаем
К мечте своей;
Твердя: забудь! напоминаем
Душе об ней.
 
 
Однажды, приуныв, Алина
Сидела; вдруг
Купца к ней вводит армянина
Ее супруг.
«Вот цепи, дорогие шали,
Жемчуг, коралл;
Они лекарство от печали;
Я так слыхал.
 
 
На что нам деньги? На веселье.
Кому их жаль?
Купи, что хочешь: ожерелье,
Цепочку, шаль
Или жемчуг у армянина;
Вот кошелек;
Я скоро возвращусь, Алина;
Прости, дружок».
 
 
Товары перед ней открывши,
Купец молчит;
Алина, голову склонивши,
Как не глядит.
Он, взор потупя, разбирает
Жемчуг, алмаз;
Подносит молча; но вздыхает
Он каждый раз.
 
 
Блистала красота младая
В его чертах;
Но бледен; борода густая;
Печаль в глазах.
Мила для взора живость цвета,
Знак юных дней;
Но бледный цвет, тоски примета,
Еще милей.
 
 
Она не видит, не внимает —
Мысль далеко.
Но часто, часто он вздыхает,
И глубоко.
Что (мыслит) он такой унылый?
Чем огорчен?
Ах! если потерял, что мило,
Как жалок он!
 
 
«Скажи, что сделалось с тобою?
О чем печаль?
Не от любви ль?.. Ах! Всей душою
Тебя мне жаль». —
«Что пользы! Горя нам словами
Не утолить;
И невозвратного слезами
Не возвратить.
 
 
Одно сокровище бесценно
Я в мире знал;
Подобного Творец вселенной
Не создавал.
И я одно имел в предмете:
Им обладать.
За то бы рад был все на свете —
И жизнь отдать.
 
 
Как было сладко любоваться
Им в день сто раз!
И в мыслях я не мог расстаться
С ним ни на час.
Но року вздумалось лихому
Мне повредить
И счастие мое другому
С ним подарить.
 
 
Всех в жизни радостей лишенный,
С моей тоской
Я побежал, как осужденный,
На край земной:
Но ах! от сердца то, что мило,
Кто оторвет?
Что раз оно здесь полюбило,
С тем и умрет».
 
 
«Скажи же, что твоя утрата?
Златой бокал?» —
«О нет: оно милее злата». —
«Рубин, коралл?» —
«Не тяжко потерять их». – «Что же?
Царев алмаз?» —
«Нет, нет, алмазов всех дороже
Оно сто раз.
 
 
С тех пор, как я все то, что льстило,
В нем погубил,
Я сам на память образ милый
Изобразил.
И на черты его прелестны
Смотрю в слезах:
Мои все блага поднебесны
В его чертах».
 
 
Алина слушала уныло
Его рассказ.
«Могу ль на этот образ милый
Взглянуть хоть раз?»
Алине молча, как убитый,
Он подает
Парчою досканец обвитый,
Сам слезы льет.
 
 
Алина робкою рукою
Парчу сняла;
Дощечка с надписью златою;
Она прочла:
Здесь все, что я, осиротелый,
Моим зову;
Что мне от счастья уцелело;
Все, чем живу.
 
 
Дощечку с трепетом раскрыла —
И что же там?
Что новое судьба явила
Ее очам?
Дрожит, дыханье прекратилось…
Какой предмет!
И в ком бы сердце не смутилось?..
Ее портрет.
 
 
«Алина, пробудись, друг милый;
С тобою я.
Ничто души не изменило;
Она твоя.
В последний раз: люблю Алину,
Пришел сказать;
Тебя покинув, жизнь покину,
Чтоб не страдать».
 
 
Алина с горем и тоскою
Ему в ответ:
«Альсим, я верной быть женою
Дала обет.
Хоть долг и тяжкий и постылый:
Все покорись;
А ты – не умирай, мой милый;
Но… удались».
 
 
Алине руку на прощанье
Он подает:
Она берет ее в молчанье
И к сердцу жмет.
Вдруг входит муж; как в исступленье
Он задрожал
И им во грудь в одно мгновенье
Вонзил кинжал.
 
 
Альсима нет; Алина дышит:
«Невинна я
(Так говорит), Всевышний слышит
Нас судия.
За что ж рука твоя пронзила
Алине грудь?
Но Бог с тобой; я все простила;
Ты все забудь».
 
 
Убийца с той поры томится
И ночь и день:
Повсюду вслед за ним влачится
Алины тень;
Обагрена кровавым током
Вся грудь ея;
И говорит ему с упреком:
«Невинна я».
 

Эварист-Дезире де Парни

 
Плещут волны Флегетона,
Своды Тартара дрожат;
Кони бледного Плутона
Быстро к нимфам Пелиона
Из Аида бога мчат.
Вдоль пустынного залива
Прозерпина вслед за ним,
Равнодушна и ревнива,
Потекла путем одним.
Пред богинею колена
Робко юноша склонил.
И богиням льстит измена:
Прозерпине смертный мил.
Ада гордая царица
Взором юношу зовет,
Обняла, и колесница
Уж к Аиду их несет;
Мчатся, облаком одеты;
Видят вечные луга,
Элизей и томной Леты
Усыпленные брега.
Там бессмертье, там забвенье, —
Там утехам нет конца.
Прозерпина в упоенье,
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет,
И молчит, и томно стонет…
Но бегут любви часы;
Плещут волны Флегетона,
Своды Тартара дрожат;
Кони бледного Плутона
Быстро мчат его назад.
И Кереры дочь уходит,
И счастливца за собой
Из Элизия выводит
Потаенною тропой;
И счастливец отпирает
Осторожною рукой
Дверь, откуда вылетает
Сновидений ложный рой.
 

Пьер Жан де Беранже

 
Как Дионисия из царства
Изгнал храбрец Тимолеон,
Тиран, пройдя чрез все мытарства,
Открыл в Коринфе пансион.
Тиран от власти не отстанет:
Законы в школе издает;
Нет взрослых, так детей тиранит.
Тиран тираном и умрет.
 
 
Ведь нужно все чинить и ведать —
Он справедлив, хотя и строг:
Как подадут детя м обедать —
Сейчас с их трапезы налог.
Несут, как некогда в столицу,
Орехи, виноград и мед.
Целуйте все его десницу!
Тиран тираном и умрет.
 
 
Мальчишка, глупый, как овечка,
Последний в школе ученик,
В задачку раз ввернул словечко:
«Тиран и в бедствиях велик».
Тиран, бессмыслицу читая,
«Он далеко, – сказал, – пойдет», —
И сделал старшим негодяя.
Тиран тираном и умрет.
 
 
Потом, другой раз как-то, слышит
Он от фискала своего,
Что там в углу товарищ пишет,
Должно быть, пасквиль на него.
«Как? Пасквиль?! Это всё от воли!
Ремнем его! И чтоб вперед
Никто писать не смел бы в школе!»
Тиран тираном и умрет.
 
 
И день и ночь его страшили
Следы измены и интриг.
Раз дети на дворе дразнили
Двоих каких-то забулдыг.
Кричит: «Идите без боязни!
Им нужен чужеземный гнет.
Я им отец – им нужны казни».
Тиран тираном и умрет.
 
 
Отцы и матери озлились
На непотребный пансион
И Дионисия решились
И из Коринфа выгнать вон.
Так чтоб, как прежде, благодатно
Теснить и грабить свой народ —
В жрецы вступил он. Вот так знатно!
Тиран тираном и умрет.
 

 
Во дни чудесных дел и слухов
Доисторических времен
Простой бедняк от добрых духов
Был чудной лютней одарен.
Ее пленительные звуки
Дарили радость и покой
И вмиг снимали как рукой
Любви и ненависти муки.
 
 
Разнесся слух об этом чуде —
И к бедняку под мирный кров
Большие, маленькие люди
Бегут толпой со всех концов.
«Идем ко мне!» – кричит богатый;
«Идем ко мне!» – зовет бедняк.
«Внеси спокойствие в палаты!»
«Внеси забвенье на чердак!»
 
 
Внимая просьбам дедов, внуков,
Добряк на каждый зов идет.
Он знатным милостыню звуков
На лютне щедро раздает.
Где он появится в народе —
Веселье разольется там, —
Веселье бодрость даст рабам,
А бодрость – мысли о свободе.
 
 
Красавицу покинул милый —
Зовет красавица его;
Зовет его подагрик хилый
К одру страданья своего.
И возвращают вновь напевы
Веселой лютни бедняка —
Надежду счастия для девы,
Надежду жить для старика.
 
 
Идет он, братьев утешая;
Напевы дивные звучат…
И, встречу с ним благословляя,
«Как счастлив он, – все говорят. —
За ним гремят благословенья.
Он вечно слышит стройный хор
Счастливых братьев и сестер, —
Нет в мире выше наслажденья!»
 
 
А он?.. Среди ночей бессонных,
Сильней и глубже с каждым днем,
Все муки братьев, им спасенных,
Он в сердце чувствует своем.
Напрасно призраки он гонит:
Он видит слезы, видит кровь…
И слышит он, как в сердце стонет
Неоскудевшая любовь:
 
 
За лютню с трепетной заботой
Берется он… молчит она…
Порвались струны… смертной нотой
Звучит последняя струна.
Свершил он подвиг свой тяжелый,
И над могилой, где он спит,
Сияет надпись: «Здесь зарыт
Из смертных самый развеселый».
 

Гюстав Надо

 
С улыбкой легкой и веселой,
С гитарой звонкой за плечом
И с тонкоствольным посошком,
Минуя города и села,
Идет веселый менестрель.
Весна цветет, звенит Апрель!
 
 
Вот он пред замком очутился,
Тот замок будто в землю врос;
Страж задает ему вопрос:
«Эй, менестрель, ты с чем явился?
Какую ты имеешь цель?
Что ты несешь нам, менестрель?»
 
 
«Я знаю множество забавных
Баллад на всяческий распев
О красоте любезных дев
И о турнирах достославных,
Накройте стол, несите эль —
Все вам исполнит менестрель!»
 
 
«Нам эта песнь давно знакома,
Хотим мы слышать от певцов
Не славу дедов и отцов,
А песню мести и разгрома!
Ее для нас пропеть тебе ль?»
Шагает дальше менестрель.
 
 
Другой дорогой он пустился,
Пришел в село – там бьют набат,
С дрекольем мужики стоят —
«Эй, менестрель, ты с чем явился?
Какую ты имеешь цель?
Что ты несешь нам, менестрель?»
 
 
«Мой голос чист и песни звонки,
Мелодий много есть таких,
Что хором все подтянут вмиг
И сами в пляс пойдут девчонки!
Накройте стол, поставьте эль —
Вам все исполнит менестрель».
 
 
«Нужны нам песни не такие,
Нам ни к чему твои слова!
Мы бьемся за свои права —
Ты спой нам песню Жакерии!»
Весна цветет, зовет Апрель,
Стоит в раздумье менестрель!
 

Леон Дьеркс

 
И мертвый Лазарь встал на Иисусов глас,
Весь бледный, встал во тьме своей глухой
гробницы
И вышел вон, дрожа, не подымая глаз,
Один и строг, пошел по улицам столицы.
 
 
Пошел, один и строг, весь в саване; вперед
И стал бродить с тех пор, как бы ища
кого-то,
Встречая на пути приниженный народ
И сталкиваясь вновь то с торгом,
то с заботой.
 
 
Был бледен лоб его, как лоб у мертвеца,
И не было огня в его глазах; темнели
Его зрачки, храня блаженство без конца,
Которое они, за гранью дней, узрели.
 
 
Качаясь, проходил он, как дитя; угрюм,
Как сумасшедший. Все пред мертвым
расступались;
И с ним не говорил никто. Исполнен дум,
Он был подобен тем, кто в бездне
задыхались.
 
 
Пустые ропоты земного бытия
Он воспринять не мог; мечтою несказанной
Охвачен, тайну тайн в своей душе тая,
По миру проходил он, одинокий, странный.
 
 
По временам дрожал, как в лихорадке, он;
Как будто, чтоб сказать, вдруг простирал
он руку, —
Но неземным перстом был голос загражден,
И он молчал, в очах тая немую муку.
 
 
И все в Вифании, ребенок и старик,
Боялися его; он, одинокий, строгий,
Внушал всем смутный страх; его завидя лик
Таинственный, смельчак спешил сойти
с дороги.
 
 
А! кто расскажет нам страданья долгих дней
Того, кто к нам пришел из сумрака могилы!
Кто дважды жизнь познал, влача среди
полей
На бедрах саван свой торжественно-унылый!
 
 
Мертвец, изведавший червей укусы! ты
Был в силах ли принять заботы жизни
бренной!
Ты, приносивший нам из вечной темноты
То знанье, что вовек запретно для вселенной!
 
 
Лишь только отдала свою добычу смерть,
Ты странной тенью стал, сын непонятной
доли!
И шел ты меж людьми, смотря без слез
на твердь,
Не ведая в душе ни радости, ни боли.
 
 
Живя вторично, ты, бесчувствен, мрачен, нем,
Оставил меж людьми одно воспоминанье
Бесследное. Ужель ты дважды жил затем,
Чтоб дважды увидать бессмертное сиянье?
 
 
О, сколько раз в часы, когда ложится ночь,
Вдали от всех живых, в высь руки простирая,
Ты к ангелу взывал, кто нас уводит прочь
Из жизни сумрачной к великим далям рая!
 
 
Как часто ты бродил по кладбищам пустым,
Один и строг, в тоске бесплодного томленья,
Завидуя тому, под камнем гробовым
Кто безмятежно спит, не ведав воскресенья.
 

Чехия

Ярослав Врхлицкий

ТРИ ВСАДНИКА

Три всадника ехали мраком дубравным,

Болотом и лесом, путем многотравным.

И кровью червонною запад горит,

А первый ездок за других говорит:

«Я в бой никогда не стремился – тоскуя,

Но дома сегодня оставил сестру я.

Так юное жалко ее мне житье,

Чужой – неприятель – похитит ее».

Тут новый раскинулся сумрак на небе,

И всадник другой повествует свой жребий:

«Сестра позабудет о горе своем,

Чуть звякнет подкова, сверкнув под окном.

Но горько мне – дома оставил жену я,

Чуть вспомню – и болью я полон, горюя.

Там детки остались, и грусть тут, и страх:

Под сердцем одно, и другое в руках.

Как терпкий терновник и горек, и ранит,

Так дети, где в доме сиротском отца нет».

Не ветер повеял от скал из могил,

И третий из глуби души возопил:

«Сестра ли, жена ли, то муки живые,

Но мать я родимую бросил впервые.

О, матушка, в старость, с надрывом,

с тоской,

Как ива с надломом она над рекой.

Испьет у ней очи та кара Господня.

Впервые я с ней разлучился сегодня.

Чуть только подумаю, в сердце гроза:

Ей кто же по смерти закроет глаза?»

В затишье угрюмом, все дале и дале,

Чрез топи, чрез скалы, им те же печали.

А прежде чем месяц сверкнул на горе,

Как первый ездок позабыл о сестре.

И только что ратную песню запели,

Весь лик у второго был полон веселий.

И вот уж в пожаре весь вражеский стан,

А третий все той же тоской обуян.

И, прежде чем мгла опустилась на травы,

Уж был довоеван весь бой тот кровавый.

Орел закогтился у первого в бровь,

В росе охладилась горячая кровь.

И волк на другого накинулся в чаще,

Добычу нашел в нем и пир настоящий.

Но с знаменем третий держался, как вал,

И с именем матери наземь упал.

А в смерти – и в смерти – о ней вся

кручина,

Из тела сыновнего встала калина.

Она зеленеет, цветет в свой черед,

И белая пташка на красной поет.

Поет пред рассветом, звенит, как рыданье:

«О мать!» – «О дитя!» – «О, какое

свиданье!»

Польша

Адам Мицкевич

 
Methinks, I see… Where?
In my mind’s eyes!
 

Shakespeare[1]1
Как будто вижу! Где?..В очах моей души!  Шекспир (англ.).


[Закрыть]

 
Девушка, что ты?
– И не ответит. —
Нет ни души здесь. Ну что ты?
Тихо местечко. Солнышко светит.
С кем говоришь ты в эти минуты?
Руки простерла к кому ты?
– И не ответит.
 
 
То в пустоту ненароком
Смотрит невидящим оком,
То озирается с криком,
То вдруг слезами зальется,
Что-то хватает в неистовстве диком,
Плачет и тут же смеется.
 
 
«Здесь ты, Ясенько? Вижу, что любишь,
Если пришел из могилы!
Тише! меня ты погубишь,
Мачеха дома, мой милый!
 
 
Слышит? – и ладно, пусть я в ответе!
Ты ведь не здесь – на том свете!
Умер? Как страшно в сумраке ночи!
Нет, мне не страшно, ты рядом, как прежде,
 
 
Вижу лицо твое, губы и очи!
В белой стоишь ты одежде!
 
 
Сам ты холстины белее,
Боже, как холодны эти ладони!
Дай их сюда – отогрею на лоне,
Ну поцелуй же, смелее!
 
 
Умер! Прошли две зимы и два лета!
Как холодна ты, могила!
Милый, возьми меня с этого света,
Все мне постыло.
 
 
Люди все злобою дышат,
Горько заплачу – обидят,
Заговорю я – не слышат,
То, что я вижу, не видят.
Днем не придешь ты… Не сон ли?..
Как странно!
Я тебя чувствую, трогаю даже.
Ты исчезаешь. Куда ты? Куда же?
Рано, совсем еще рано!
 
 
Боже! Запел на окраине кочет,
В окнах багряные зори.
Стой же! Уходит. Остаться не хочет.
Горе мне, горе!»
 
 
Так призывает девушка друга,
Тянется следом и плачет.
Голос печали слышит округа,
Люди толпятся, судачат.
 
 
«Богу молитесь! – твердят старожилы. —
Просит душа о помине.
Ясь неразлучен с Карусей поныне,
Верен был ей до могилы».
 
 
Я в это верю, не сомневаюсь,
Плачу, молиться пытаюсь.
«Девушка, что ты? – крикнет сквозь ропот
Старец и молвит солидно: —
Люди, поверьте, поверьте в мой опыт,
Мне ничего здесь не видно.
 
 
Духи – фантазия глупой девицы,
Что вы за темные души!
Спятила – вот и плетет небылицы,
Вы же развесили уши!»
 
 
«Девушка чует, – отвечу я сразу, —
Люди без веры – что звери.
Больше, чем разуму, больше, чем глазу,
Верю я чувству и вере.
 
 
Будет мертва твоя правда, покуда
Мертвый твой мир настоящим не станет.
Жизни не видишь – не видишь и чуда.
Было бы сердце, оно не обманет!»