Текст книги "Энглби"

Глава четвертая

«Обед совместников» в Тринити-колледже Крис из Селвин-колледжа назвал «отпадным». Народу пришло гораздо больше, чем ожидали. Пироги и вино мгновенно закончились. Джен засобиралась в супермаркет за какой-нибудь едой, я сказал, что я с ней. Народ скинулся по пятьдесят пенсов, и мы пошли… Вот только куда? Кажется, это был продуктовый отдел в «Маркс-энд-спенсере». Напротив аптеки, это точно. Довольно далеко от Тринити. Когда мы вернулись, выяснилось, что кто-то уже сбегал в буфет за сыром и хлебом.

Джен была немного раздосадована, что пропустила дискуссию, хотя, по заверениям Молли, ничего особенного не произошло. Понятно, парни из Фицуильям– и Черчилль-колледжа горячо желали заполучить девчонок в соседки, но даже студенты самых что ни есть древних – Крайст– и Корпус-колледжей – тоже были явно не прочь.

Девушки осторожничали. Они всецело приветствовали равноправие на всех флангах, но при этом чтили традиции своих «синечулочных» заведений и вовсе не жаждали «совместки» в их стенах. Не для того пассионарные феминистки учреждали когда-то женские колледжи, чтобы в опасной близости от девичьих спален разгуливали личности вроде Криса из Селвин-колледжа в футбольных трусах и с наглой ухмылкой.

Какой-то парень из самого Тринити предложил не спешить. Четыре женских колледжа, четыре мужских, остальные уже начали движение к совместному проживанию, насколько им позволяет статус, и лет через десять одолеют весь оставшийся путь.

Идею встретили в штыки. Автора обозвали «фабианцем» и кем похуже.

Парень из Гонвил– и Гай-колледжа сказал, что потребуется две трети голосов всех нынешних и прошлых членов совета, поскольку некое примечание к уставу предполагает учет мнений и пожеланий, в том числе и покойных членов.

Дебаты были жаркими и долгими, но общий настрой – совсем как на вечеринке. Все быстро перезнакомились, к явному взаимному удовольствию. В три часа в обеденный зал вошел привратник и потребовал ключ. Большинству в любом случае пора было убегать, кому на тренировку, кому на лекцию, кому в лабораторию (сам-то я уже опоздал на лекцию Австралопитека, она начиналась в два).

Крис предложил продолжить дискуссию, но, увы, у него самого тесновато. У Саймона из Пембрук-колледжа обнаружился знакомый член совета в колледже Синди-Сассекс, продвинутый чувак, преподает античную литературу, и жена у него гречанка, современная, конечно, но все равно прелесть, надо бы и его, кстати, вовлечь.

Сварливый привратник не отставал, и тут Молли сгоряча выпалила:

– Можно продолжить у меня дома. В семь. Каждый приносит бутылку. И приводит сторонника.

Дженнифер изумленно на нее уставилась: «У меня?!» – пока Молли раз за разом повторяла их общий адрес.

Потом я заскочил к Стеллингсу, но он слушал пластинку, музыку к фильму «Высшее общество», в своих шикарных наушниках и беседовать не пожелал. Я прошелся по муниципальной лужайке – не то Костям Иисуса, не то Останкам Христа, не то Телу Христову – и оказался на Кинг-стрит. На втором курсе мне удалось взять «королевскую дистанцию» – так у нас называется этот пивной марафон. Правила: в каждом из пабов (их на Кинг восемь) ты должен выпить пинту горького, на все заведения два часа, и без захода в сортир. Если все же блеванул или отлил, назначается штрафная пинта. На всех этапах тебя сопровождает «жокей», уже прошедший пивную инициацию. Моим жокеем был дружок Стеллингса Маккафри, кстати, он завсегдатай Ньюмаркетских скачек. Он посоветовал плотно поесть, ни грамма воды, но щедро все посолить. После мы отправились в первый паб. Парень, сидевший рядом, слишком быстро выпил пинту, его вырвало сразу, ему налили штрафную, – бедняга так в том же баре и застрял. Я справился с задачей за полтора часа и попал в тройку лидеров. Оказалось, не так уж это и трудно. По возвращении в бар колледжа я почувствовал упадок сил: пришлось принять две кружки крепкого темного эля и джина с тоником вдогонку.

Итак, после обеда совместников, раз уж не удалось поболтать со Стеллингсом, я заглянул к «Футболистам» и выпил пинту «Аднамса», оставив деньги у кассы, поскольку хозяин по обыкновению спал на полу под стойкой. Я уселся у камина и выпил еще, следя за тем, чтобы заплатить за каждую кружку.

В семь я направился к дому Дженнифер и по дороге выкурил косяк. Позвонил в дверь. Мероприятие только начиналось, но я чувствовал себя на удивление раскованным. Джен была на кухне, возилась с огромным блюдом риса, так что, пока собирались остальные, я сел поболтать с Энн.

К девяти в это холодное и тесное пространство набилось человек семьдесят. В кухню за вином протиснуться было почти невозможно. Весь коридор и дверной проем заняли армейские шинели, кожаные жилеты, бороды и патлы. Всюду, со всех сторон. Я выскочил на воздух, на соседней улице купил себе бутылку вина и сунул в карман, протолкнув пробку внутрь черенком ножа.

Играла музыка – Velvet Underground, Eagles, Can и Roxy Music. Среди гостей было много моих знакомых. Ник с Ханной, другие люди из Типперэри плюс те, кто был сегодня на обеде совместников. Народу набилось под завязку, при этом кто-то даже пытался танцевать, кто-то – выбраться из толпы, кто-то из последних сил удерживал на весу бумажную тарелку с рисом и салатом из зеленого перца с редкими кусочками тунца одновременно с бумажным стаканчиком и пластмассовой вилкой.

Чтобы не толкаться, я ушел со своей бутылкой наверх и открыл дверь спальни.

Там оказалось темно и очень холодно. У стены стоял выключенный газовый обогреватель. На кровать было брошено несколько курток, поверх пухового одеяла в чистеньком наглаженном голубом пододеяльнике. Таких я в Англии раньше не видел – скандинавский шик.

Я притворил за собой дверь.

На письменном столе лежали учебники по истории, три или четыре стопки. Я сел за него. Увидел тетрадки с ее почерком. Кусок фольги со второсортным гашишем (я сунул туда палец и лизнул), шиллингов на десять. Фотография улыбающейся пары средних лет на фоне домика, открытка с корабликом («С днем рождения!») и полупустая баночка с блеском для губ.

Я глянул в окно. В темноте поблескивали сланцевые крыши кирпичных домиков. Я представил себе сидящего там кота, включенный газовый обогреватель, толстые лыжные носки (хоть и не знал, как они выглядят) и дымящийся утренний чай. Представил живых, веселых, обеспеченных родителей и шутки про зубную пасту, знакомых парней и речей Брайана Мартина.

Я осторожно открыл ящик стола. Под несколькими конвертами, блоком писчей бумаги и невскрытой упаковкой противозачаточных таблеток лежал объемистый дневник, плотно исписанный убористым почерком.

Я вдруг подумал о матери – на какое-то мгновение. А потом выкинул из головы и ее, и еще многое другое.

* * *

Утром я нашел в своем почтовом ящике письмо от доктора Вудроу, упитанного профессора, к которому приходил на собеседование.

«Уважаемый мистер Энглби, буду крайне признателен, если вы в ближайшее время заглянете ко мне в приемную (G 12), есть небольшой разговор. Если вас устроит, то во вторник, в двенадцать. Питер Вудроу».

И вот теперь я, как в то зимнее утро, стоял у знакомой двери. Интересно, а что стало с тем умником, пришедшим вместе со мной? С тех пор я его ни разу не видел.

– Прошу, – сказал профессор.

Очки у него сползли на середину толстого носа; седые волосы настоятельно требовали стрижки. Он указал на кресло, в котором в прошлый раз сидел Джеральд Стенли и задавал свои дурацкие вопросы.

– Как вам естественные науки? Неожиданный разворот для гуманитария.

– Согласен. Сперва было трудновато, пришлось нагонять, но сейчас вроде бы все нормально.

– Насколько мне известно, вы замечательно справляетесь. Еще не думали, чем займетесь после окончания?

Вудроу сидел за тем же столом, вновь листая мои бумаги.

– Нет пока.

– Иногда мне удается оказать содействие. Вообще-то в университете есть комиссия по распределению… Но в некоторых случаях я могу неофициально… подойти не так формально… Не хотите рейнского? Или хереса?

– Я не пью.

– Понятно. Вы считаете себя замкнутым человеком?

– Не больше, чем многие другие. У меня есть друзья.

Стеллингс, Джен.

– Вот и хорошо, друзья – это важно. Но главное – самодостаточность?

– Пришлось ей научиться.

– Хорошо, хорошо. Совсем даже неплохо.

Интонация была вежливо-бодрой, будто мы на каком-то банкете, и Вудроу надо выбирать между сырным суфле и апельсиновым поссетом.

Он закурил трубку.

– Вы владеете иностранными языками? Немецкий?

Французский? Русский?

– Не особенно. Немецкий и французский на уровне средней школы.

– Значит, основы грамматики вы освоили.

– Надеюсь, что да.

– К тому же вы быстро схватываете.

– Как все.

– Доктор Уэйнфлит считает вас очень способным.

– Возможно.

– Насчет МИДа не думали?

Вообще-то нет. Самая мысль о Форин-офисе меня пугала. Мне казалось, там кишмя кишат выпускники Оксфорда, Итона и Винчестера, Регби и Веллингтона, – двуязычные, двоедушные, лощеные.

– Думал, и не раз.

– Можно замолвить за вас словечко, если вы действительно выбрали эту стезю.

Торчать в визовом отделе посольства где-нибудь в Белграде я не собирался, но был заинтригован. Откуда бы такой интерес к моей персоне? Может, я ему нравлюсь как мужчина?

Вудроу пару раз кашлянул.

– Какие у вас взгляды? Вас интересует политика?

Я подумал о Джен-кружке, о тори, вигах и лейбах. Разумеется, я хочу, чтобы людям было хорошо, но это вряд ли можно назвать политическими взглядами. И я предпочел промолчать.

Вудроу пытливо на меня посмотрел:

– На выборы пойдете?

Я помотал головой.

– Кто в Британии сейчас у власти? – спросил он.

Вопрос, конечно, интересный? Эдвард Хит или шахтеры? Хит или Вильсон? Или этот, как его… Нет, точно не он.

– Вы ведь принимали участие в марше по поводу колледжа Святой Екатерины?

– Но это была не политическая акция. Протест против раздельного проживания студентов.

– Там есть как политическая, так и человеческая составляющая.

Я не понял, к чему это он сказал.

– А откуда вы узнали, что я был на марше?

– Мне известно, что запланирован марш в знак протеста против размещения британского военного контингента в Северной Ирландии. Вы пойдете?

Если пойдет Дженнифер Аркланд.

– Я еще не решил. А когда он состоится?

– Если вы действительно хотите стать профессиональным дипломатом, лучше воздержаться от открытого противостояния властям. Вас не должны видеть на подобных мероприятиях. Это очевидно. – Вудроу рассмеялся.

Я кивнул.

– Разумеется, вы имеете право придерживаться каких угодно взглядов. Но дело это сугубо личное. Позволю себе повторить: лич-но-е.

– И все-таки, откуда стало известно, что я участвовал в каком-то студенческом маршике?

Вудроу шумно выдохнул:

– В вопросах государственной важности, таких как Северная Ирландия, наши службы безопасности проявляют особую бдительность. Информация им требуется до, а не после мероприятия.

У меня отвисла челюсть.

– Вы хотите, сказать, что фотограф…

– Не имею ни малейшего представления, какие там задействованы ресурсы. Я хотел лишь предупредить, что, если вы нацелились в Министерство иностранных дел, впредь вам следует хорошо подумать, прежде чем ввязываться в подобные акции.

* * *

Покинув владения Вудроу, я вернулся в Клок-Корт, завел Моцарта, потом – Rainbow in Curved Air Терри Райли.

Не могу понять я, в чем фишка Моцарта. Моцарта фишку не пойму я. Фишку Моцарта пойму не я. Не я Моцарта фишку пойму. Не фишку я пойму Моцарта. Я не фишку Моцарта пойму.

Не мелодия, а алгоритм. Алгоритм в пудреном парике.

Стеллингс вообще уверен: «классика» отомрет раньше современной поп-музыки, потому что там нет запоминающихся мотивов. (Хотя, справедливости ради, придется вынести за скобки оперу, в первую очередь Пуччини.)

И все равно это неправда. Я с ходу напою десять великих симфонических тем. Три у Элгара, одну у Холста, две у Шуберта, одну у Брамса, одну у Чайковского. Бетховен, пожалуй… Моцарт, мм… Погодите-ка! Разумеется, Сибелиус. Интермеццо из сюиты «Карелия».

Но по Стеллингсу, это не мелодии, а что-то вроде марша для духовых. Как у Джона Филипа Сузы в его лучшие дни. А настоящие мелодии, на взгляд Стеллингса, – в «Моей прекрасной леди», «Юге Тихого океана», «Порги и Бесс» – у Лоу, Роджерса, Гершвина. Они и лучше, и качественнее, чем весь «классический» канон.

Стеллингс любит ткнуть пальцем тебе в лицо и прогавкать альтернативу, причем выбрать требуется немедленно. «Основная тема квинтета „Форель“ Шуберта или „This Nearly was Mine” из „Юга Тихого океана“? „Фингалова пещера“ Мендельсона или „On the Street Where You Live” из „Моей прекрасной леди“»? С точки зрения чистой мелодики, о’кей? Двадцать третья Голдберг-вариация Баха или ”Stranger on the Shore” мистера Акера Билка? Фортепьянная ”Молитва” Сезара Франка или ”All I See is You” Дасти Спрингфилд?»

Стеллингс, конечно, чокнутый, но логика его понятна.

Хотя мелодии у Терри Райли тоже не сразу поймаешь, если честно. Приходится слушать много, много раз, чтоб нащупать контуры музыкальной фразы. Беглость пальцев у него какая-то запредельная.

А еще пониманию музыки Райли очень способствует хороший косяк качественной марихуаны. Уверен, автор в процессе сочинения себе это тоже позволял.

Этим я и занялся после визита к Вудроу. Хотя от этого допинга случаются кое-какие провалы в памяти, но я не в претензии. Помимо всякой приятной биохимии в мозгу, это еще так вкусно…

А вам, возможно, совершенно ясно, к чему клонил старый Вудроу.

В таком случае я неправильно запомнил его слова или неправильно их пересказал, потому что сам тогда ничего толком не понял.

* * *

Кажется, это было очень-очень давно, в другой жизни. Почему?

Потому что произошло нечто действительно ужасное. Во что трудно поверить, о чем невозможно думать всерьез. Не верится даже, что вот сейчас я сижу за своим письменным столом в Клок-Корте и пишу эти слова. Но похоже, это в самом деле случилось.

Мне никто не сказал, хотя, по идее, следовало бы. К моменту, когда о случившемся узнал я, это перестало быть новостью – известно было уже почти сутки. Первое, что я заметил, – что я стою, уставившись на факультетскую доску объявлений, ставших вдруг невидимыми из-за огромного плаката со слишком мне знакомой фотографией. Я не сразу понял жуткий смысл фразы под снимком. Дженнифер Аркланд, студентка третьего курса исторического факультета, пропала.

* * *

Странная это вещь, скандальная слава. Как только лицо Дженнифер появилось на плакате, она перестала быть собой.

Превратилась в пропавшую. Исчезнувшую. И сразу в ее образе забрезжило нечто возвышенное. Это уже не просто девчонка, которая сидит рядом на лекции. О ней и подумать-то нельзя без легкого благоговения.

Все только и твердят, как хорошо ее знали и какая она была замечательная – нет, не была, она есть. «Невозможно говорить о ней так, будто ее нет» – эти ханжеские оговорки звучат постоянным рефреном во время совместных чаепитий.

Однако все равно это уже незнакомка. А не она.

Несколько дней еще живет надежда, что она уехала по дипломным делам или решила прерваться на отдых, не предупредив ни соседей, ни родителей, ни друзей. Но такое было маловероятно, почти невозможно. Джен – девочка ответственная, понимала, что за нее будут волноваться. Она считывала эмоции окружающих и хорошо представляла себе, что они чувствуют. Это вошло в привычку: она не могла не считаться с теми, кто рядом.

Поскольку разгадка у тайны чаще всего оказывается самая банальная, многие предполагали, что Джен не завтра, так послезавтра найдется в Харрогейте, или в Париже, или в родном Лимингтоне, и все с ней в полном порядке.

Не нашлась. Ни назавтра, ни на послезавтра.

Что в «Кречете», что в «Причуде», что знакомые Джен, что те, кто вообще ее не знал, все сошлись в конечном итоге на общей версии, хотя руководствовались совершенно непохожими соображениями. Все они поддержали безобидную версию – девчонка велела привратнику передать, что и как, а тот забыл; либо сунула записку в почтовый ящик куратора, а она затерялась среди почты, – притом что полагали совсем иное. На банальности произошедшего люди настаивали как раз потому, что втайне хотели чего-то будоражащего: чтобы ее похитили, замучили и выпотрошили, – ведь это гораздо интереснее версий с утерянными записками. Но кошмарные предположения вслух не обсуждались, это ведь цинизм. Да и судьбу искушать не стоит. Когда надеешься сорвать куш, всем врешь, что рассчитываешь на минимальные двадцать пять фунтов.

Одно было очевидно: что бы в конечном итоге ни выяснилось, Дженнифер больше не с нами. Даже если она отыщется, она никогда больше не будет той, кого мы знали прежде. Никогда. Наивная девчонка, которая простодушно предложила тогда чуть ли не всем кружком съездить в Париж, которая собирала тарелки после нашего сборища в своих модных клешах и кашемировом сером свитере, заправляя за ухо упавшую волнистую прядку… Она уже не вернется.

* * *

Журналисты сориентировались не сразу. Несколько дней о произошедшем – или не произошедшем – говорили только в кампусе да в местной прессе. Наконец и в одной из центральных газет появилась большая статья на пятой странице.

Номер страницы мне известен, поскольку в данный момент она лежит передо мной на столе.

Заголовок: «Пропала одна из лучших студенток». Ну и сам текст: «Опасения за жизнь двадцатилетней Дженнифер Аркланд вчера ночью получили новые основания. Весьма талантливая студентка-третьекурсница, гордость географического факультета…»

Хоть название университета не переврали.

«Веселую и всеми любимую Дженни, родом из Линмута (Гемпшир), старшую из четырех сестер, в последний раз видели, когда она возвращалась к себе домой с вечеринки на Малькольм-стрит, неподалеку от Джизес-колледжа. Вот что нам рассказал ее бойфренд, Робин Уилсон, студент-историк с третьего курса в Клер-колледже: «У Дженни все было хорошо, никаких существенных проблем, насколько мне известно. Мы все очень волнуемся и умоляем дать о себе знать, как только она увидит эту статью».

Там было много и о семье.

«Ричард Аркланд, 52 лет, работает архитектором в местной фирме «Бойд энд Деннинг»; Лесли – домашняя хозяйка, 46 лет, родом из Ньюбери (Гемпшир)… Полиция обнаружила в комнате Дженни небольшое количество марихуаны… стиль жизни в духе «Возвращения в Брайдсхед»… в результате проверки маршрута, по которому в последний раз… Полиция просит откликнуться всех, кто располагает сведениями о местонахождении Дженнифер (где бы это ни было), и явиться для дачи показаний… См. с. 19: «Студенты: возраст Гамлета».

Сенсацию подхватили другие газеты. Они, думаю, с удовольствием воспользовались случаем опубликовать снимки пропавшей и выбрали отличный, где она хохочет на лужайке перед большим домом. В прошлом году, в Типперэри.

Одна из популярных газет (почему-то возомнившая себя лучшей) отправила к матери Джен своего звездного колумниста.

«На пороге меня встретила мать… симпатичная женщина, типичная представительница среднего класса… в зеленой юбке миди и лодочках… Чудесные, добрые, необыкновенно синие глаза… Еле заметная «стрелка» на колготках… «В школе Дженни всегда была звездой… так гордились ею»… Детская спальня… мягкие игрушки и мишки… Голос матери дрожит… Продолжаем надеяться… В комнату заглянул супруг, Ричард… Растворимый кофе, размякший крекер «Рич ти»… Талантливый архитектор и один из столпов местного… Три младшие сестренки сидели на угловом диване, перешептываясь и толкая друг друга локтями… Надо иметь каменное сердце, чтобы сдержать… Меня проводили к двери… На столике в холле фото пропавшей Дженни… ваза с увядшими тюльпанами… Но кто посмеет укорить…»

Таких вырезок у меня набралась целая папка. Синей ручкой я отмечал все фактические ошибки, потом оценивал их в баллах. Один – за ляпы, допущенные по объективным причинам. Например, что Робин Уилсон – ее бойфренд. Два – когда ничего не стоило перезвонить и уточнить: за «Линмут» вместо Лимингтона, за «географический» факультет вместо исторического, за «20 лет» вместо «21 год». Три балла – когда и звонить не требовалось, достаточно заглянуть в справочник, если сам не знаешь: что «Клер-колледж» на самом деле «Клэр», а город Ньюбери находится в Беркшире, а не в Гемпшире.

Удивительно, но наиболее точным в этом отношении оказался таблоид «Сан». К реальности написанное не имело никакого отношения, однако с «фактологией» – именами, названиями и прочим – был полный порядок.

Я показал свои оценки Стеллингсу. В ответ он рассказал, как один еженедельник готовил большую статью про его отца (деятеля киноиндустрии). Три месяца расспрашивали его самого, еще каких-то людей расспрашивали о нем, потом писали статью, потом все выверяли и подбирали фотографии. Три месяца.

– Журнал – другое дело, – сказал я. – У них есть время.

– На самом деле ляпов осталось не так уж много, – кивнул Стеллингс. – Мать насчитала пятьдесят два.

* * *

Вскоре тема стала центральной. «Дженни: последние новости» – кричали заголовки в газетных киосках, и каждый понимал, что это значит – хотя по-настоящему последних новостей никто не может знать по определению.

За последние сорок восемь часов возник некий «темно-рыжий мужчина в синей куртке с капюшоном». Его видела на улице Джизес-лейн шедшая из конторы домой уборщица, было это в час пятнадцать, как раз когда кончилась вечеринка. Его же опознал привратник колледжа, возвращаясь по Мэйдз-Козвэй примерно в час тридцать. И он, и уборщица отметили, что рыжий вел себя «странно».

Следователь, ведущий дело, – инспектор Пек – попросил Робина Уилсона подготовить субботнюю телепередачу про Дженнифер, короткую, чтобы уместилась между «Спортивной лотереей» и «Игрой поколений». Приятно будет увидеть Джен, увидеть Джен – это будет приятно. (Люблю хороший хиазм к вечернему субботнему чаю!)

В последних известиях сказали, что будет воссоздан путь Дженнифер от места вечеринки до дома. Не представляю, кто согласится изображать Дженни. Маленькая глупышка, констебль из полицейского участка, была бы рада, но едва ли у нее получится.

«Рыжий мужчина: поиски активизируются!» – гласил плакат в витрине книжного магазина «Боуэс & Боуэс».

«Мистер и миссис Аркланд убиты горем»… «Миссис Аркланд на грани самоубийства, она находится под надзором врачей» – уверяла «Дейли миррор». Сегодня «Сан» поместила фото Джен в бикини. «Дейли экспресс» опубликовала материал под заголовком «Тайная жизнь пропавшей отличницы», где привела «на условиях анонимности» откровения двух первокурсников, одного из Кингз-, другого из Даунинг-колледжа, о том, что у них в разное время «был секс» с Дженнифер, причем она оказалась «страстной и раскрепощенной» (Кингз-колледж) с «потрясающим телом» (Даунинг). Далее следовала ссылка на статью Джин Рук «Беспорядочный секс: студентов накрыла эпидемия» на с. 22.

Трансформация Дженнифер в совсем другого человека продолжалась.

* * *

С утра инспектор Пек созвал пресс-конференцию, чтобы сообщить о звонке в участок, к которому они отнеслись «со всей серьезностью», поскольку «информация, поступившая от неизвестного, свидетельствует о его близком знакомстве с Дженнифер. «Мы надеемся, что этот человек сможет существенно помочь следствию».

К сожалению, звонивший повесил трубку раньше, чем удалось определить, откуда произведен звонок. У него был сильный норфолкский акцент.

«Рыжий родом из Нориджа?» – тем же днем вопросил анонс вечерней газеты в витрине напротив галереи «Бродсвеллс-Корт».

А постер в витрине книжного магазина «В. Х. Смит» обещал: «Дженни: больше подробностей в конце недели в „Санди таймс“».

* * *

Мне пришлось идти к врачу. Постоянно болит голова. Самочувствие паршивое. Не могу ничем заниматься, невозможно сосредоточиться.

Приемная у доктора Воэна – на Кингз-парейд, неподалеку от ресторана «Медный чайник». В холле на стенах развешаны весла с названиями колледжей – видимо, трофеи с лодок, которые он протаранил или потопил, даже не знаю.

Знаменит Воэн тем, что у него на руках скончался самый известный университетский философ. Странная слава для врача: ладно бы оживил или откачал…

Ждать мне пришлось долго, наконец регистраторша сказала, что я могу войти. Видимо, Воэн окончил тот же медвуз, что и мой чатфилдский Бенбоу. Во всяком случае, подход к больному у них был примерно одинаковый. Полагаю, подходить к серьезно больным они вообще избегали, разве только чтобы засвидетельствовать смерть.

Однажды я попросил Воэна выписать снотворное, он в ответ посоветовал мне делать утреннюю зарядку. Тогда-то я и начал захаживать в «Кречет» к Алану Гринингу с его чемоданчиком.

Как-то в Чатфилде один парень, Пэдди, пожаловался Бенбоу, что все время думает о мальчиках и опасается, вдруг он гей. Вместо того чтобы отправить Пэдди к психотерапевту, Бенбоу велел ему, как только одолеют грязные мысли, идти играть в сквош. Это не помогло. (Правда, говорят, на втором курсе он попал в сборную Оксфорда по сквошу.)

Воэн велел сесть, сердито посмотрел на меня:

– Как болит? Где именно?

По-моему, он решил, что я все выдумываю.

– Здесь… и здесь, и еще тут. Сильно болит.

Он посветил фонариком в глаза, в уши, спросил, как работает кишечник.

– Давно были у окулиста? Мастурбируете? Употребляете алкоголь?

– Мне кажется, это из-за того, что я очень переживаю за одну свою знакомую.

– Встаньте. Освещение в комнате нормальное?

– А можно рецепт на обезболивающее?

– Никаких рецептов. Купите аспирин за свой счет, это пожалуйста. Пива не пейте. Все, можете идти.

* * *

Но мне по-прежнему было плохо. То ли слабость, то ли апатия. И боль. А еще чувство, что это все моя вина. Как в детстве из-за стариков в приюте. Будто все это на моей совести.

Я начал снова мотаться по деревням, как прежде, до встречи с Джен. Выруливал на своем «Моррисе-1100» с парковки и просто ехал. Гранчестер. Большой Уилбрэм. Малый Уилбрэм. Верхний Предел. Средний Класс. Нижний Мир. Сколько бы я ни пил и ни курил, боль в висках не унималась.

Пока темно-янтарная струя пива с шипением наполняет цилиндрический бокал, я нетерпеливо срываю целлофан с серебристой пачки сигарет «Собрание Вирджиния».

И, усевшись у барной стойки, пью, курю и то и дело почему-то вспоминаю отца. Думаю, каково это, когда ты умер.

Когда его не стало, я особо не переживал. Не плакал, хотя мама и Джули плакали беспрерывно. Я его не очень любил, так что особо и не грустил. Возможно, что-то со мной не так.

Почувствовал я только, что папина смерть – это издевка над всей его жизнью. Над фотографиями, над планами, над «будущим» – всем, чем они с мамой жили. Все – иллюзии. Вот черно-белая фотография, молодые родители с надеждой глядят в будущее. Ну и какой во всем этом смысл, если впереди такой жестокий и пошлый финал? При мысли о его жизни, о его замыслах я испытываю… неловкость. Мне неудобно, что отец мог так глупо обманываться.

После похорон, пока заказывали надгробие, мама попросила сделать метку на холмике, чтобы никто не принял его за вынутый строителями грунт или огромную кротовину. Холмик ведь могло даже смыть дождем, как могилу Фанни у Томаса Харди. Я нашел в сарае деревянный ящик для яблок, разобрал его. Нормальных инструментов у отца не было, но мне удалось сложить грубый крест из двух дощечек, на коротенькой поперечной я написал шариковой ручкой имя, а уж потом прибил ее старым гвоздем к длинной. Смерть оказалась штукой довольно обыденной. Что бы про нее ни говорили, ничего в ней загадочного нет. Я притащил свой самодельный крест на кладбище и воткнул в свежий холм, нескольких дюймов не достав до гроба с разлагающимся телом отца.

У Катулла есть строчка – мы переводили эти стихи в Чатфилде: Soles occidere et redire possunt.[23]23
  Пусть светила заходят и восходят (лат.) – строка из стихотворения Катулла «К Лесбии».


[Закрыть] Солнце сядет, но наутро снова встанет. А для нас, едва погаснет краткий свет, наступит долгая ночь бесконечного сна. В ответ Катулл призывает наслаждаться любовью, пока есть время. Звучит убедительно, особенно по-латыни. А с другой стороны, раз уж lux (свет) настолько brevis (краткосрочен) в сравнении с perpetua (вечной) nox (ночью) и нас ждет только бесконечный сон – dormienda, – то стоит ли волноваться по поводу того, что мы делали днем? Что такое мгновение для вечности? Несопоставимые величины. Оно не в счет. Совершенно не в счет.

Время обессмысливает нашу жизнь. Если оно и вправду таково, каким мы его себе представляем, то и жить незачем. Однако не исключено, что мы представляем его себе неверно и оно вовсе не линейно. Но коль скоро нам не дано увидеть его иначе, будем исходить из того, что есть.

Если зеленый цвет на самом деле красный, но все живое воспринимает его как зеленый, значит, в каком-то смысле он все же зеленый.

Раз уж естественный отбор с помощью случайных мутаций, возникших в ходе клеточного деления, создал наш разум неспособным понять – вернее, постичь – то измерение, в котором он сам существует, значит, в каком-то смысле мы мертвецы.

Остается надеяться на реинкарнацию, когда мы и наш разум чуть подразовьются – лет, скажем, через десять миллионов.

Сам я верю в реинкарнацию хотя бы потому, что знаю точно: я уже когда-то жил, причем, что неприятно, недавно, не раньше чем в прошлом столетии.

Господи, так скоро возвращаться сюда я не хочу.

* * *

Разумеется, про Дженнифер я тоже постоянно думаю. Читаю ее дневник, и кажется, что она словно бы опять тут. Слышу ее голос, звучащий так, словно она изо всех сил старается сдержать смех, боясь обидеть собеседника.

Ну да… Ее дневник. Я хотел потом потихоньку сунуть его назад в ящик, но теперь исключено, у них теперь полно полиции, так он у меня и застрял.

В субботу я спустился в общую гостиную с телевизором, посмотреть обращение Робина Уилсона. Он сидел за столом в лучах софитов, наверное, в какой-то лондонской студии. Усы все такие же, под Че Гевару, но волосы уже не до плеч, только уши прикрывают. Зря он постригся, это был словно бы знак публике, что от длинных волос – то есть от альтернативных ценностей, от контркультуры – можно легко отмахнуться, как только жизнь возьмется за тебя, покажет свое истинное лицо.

Он говорил взрослым тоном, но студенческие словечки иной раз проскакивали, например «фишка» вместо «идея».

«Если ты сейчас смотришь эту передачу, пожалуйста, отзовись, – сказал он. – А если бы ты прямо сейчас связалась с родителями, было бы совсем супер».

Хоть не распространялся про их «отношения».

Весь – понимание, сострадание и мужество. Миллионы зрителей, ждущих, когда же на экране появится, наконец, Брюс Форсайт, даже не догадываются, что все это вранье. Он ей такой же бойфренд, как этот Брюс.

Закончил он так:

– Друзья, если вспомните что-нибудь, прошу вас, отзовитесь. Свяжитесь со своим отделом полиции или позвоните на номер в нижней части экрана. Полная конфиденциальность гарантируется. Дженни, если ты нас слышишь и видишь – храни тебя Господь. Возвращайся к нам скорее.