Текст книги "Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы"

5. Радиус перемещений

Зимой ездили в Капу. Город был в сущности такой же, как осенний Жемс, только мокрый, заледеневший, серо-коричневый и местами непроходимый. Синие лампы в пыльных витринах приглашали самую долгую ночь в году и еле виднелись в бесцветности дня. Запах пережаренных зёрен и миндального молока сообщал блужданиям то, с чем не справлялась иллюминация.

Стемнело в начале четвёртого. Лампы не вспыхнули, но растворились в плашках фасадов и выемках подворотен. Капа превратилась в городок без малого призрачный, лимбически томный.

– Мы будто приезжаем в одно и то же место, – сказал Ил, – но каждый раз не туда.

– И дело вовсе не в смене сезонов, – согласился Андерсен. – И не в выборе между населёнными пунктами.

– Почему нам нельзя отдаляться от интерната более чем на сорок четыре мили, – Ил свёл на нет вопросительную интонацию.

Он подозревал, что есть некое общее знание, в характерной манере от него ускользнувшее.

– Будь я преподаватель словесности, – тонко улыбнулся Андерсен, – я бы сейчас трагически заломил руки: ну вот, началось, они ищут ответов – что, что мы должны им сказать? Но вряд ли кого-то из учеников шокирует правда – они её знают. Ты заметил? Запреты на перемещения демонстрируют оцепенелое постоянство, на первый взгляд контрастирующее с метаморфозами исторических параграфов. Юридическое обоснование эдиктов – ежегодно прирастающий слоями хлам искусственных слов. Меж тем, причина проста. Как ты думаешь, люди за стенами домов, мимо которых мы идём, могут без запинки назвать имена своих родителей?

Ил помедлил.

– Полагаю, как ни странно, могут.

– Верно, даже если таковые давно умерли или сдали детей на руки друзьям, родственникам, соседям и прочим. А в Фогре могут?

– Я не знаю, чем столица отличается от провинции.

– Ничем, кроме размера. Слепи четыре городка, открытые для дневных поездок, присыпь дополнительной горстью латунной мелочи – получишь раздрай центральный.

– Серьёзно? – Ил поднял бровь, скорей индифферентный, чем удручённый.

– Серьёзно, – уверенно кивнул Андерсен и продолжил, минуя паузу: – Вопрос второй, факультативный. Место своего рождения ты тоже назвать не можешь?

Ил посмотрел вперёд, улыбаясь налево. Вспомнил, как Нелли объявила, что половина стран, фигурирующих в историях Андерсена, придуманные. Даже прибегла к библиотечному понятию «фэнтези». Тогда Ил показал ей на карте чужую столицу. Сказал: «Когда-то я жил в городе с этим названием, но Соляное Полукружие, Фогра и Жемс считались бы там плодами воображения». «За границей сейчас все необразованные! – с восторгом вступила Нелли. – Это нарочно… Но и у вас уровень знаний ниже плинтуса, потому что некоторым до фени…". Разумеется, Нелли не поняла, что он имел в виду, как не понимала, откуда берутся незнакомые её слуху топонимы Андерсена, а слов «Когда-то я жил…» просто не услышала, потому что ей, в сущности, было до фени.

Ил улыбался налево, риторический вопрос придавал синей иллюминации смешливую дрожь.

– Сотня вариантов в некотором смысле равносильна отсутствию ответа, – тихо сказал историк. – А люди за стенами точно знают, что живут там, где появились на свет. При необходимости они укажут адрес госпиталя, год, дату, час, но фамилия, обозначающая принадлежность к роду – это всё-таки главное. Директор говорит, вы совсем одичаете, если не вывозить вас во внешний мир. Он запутался, бедняга: вы давно одичали. Вы обитаете в интернате, потому что успели одичать – хорошо, что немногие знают, насколько. Даже в качестве обыкновенных сирот, брошенных без опознавательных знаков, вы считаетесь группой риска, ведь Фограва держится на всеобщем родстве: на беспочвенной уверенности – «наши пра-пра-пра жили на этой земле с момента зажжения солнца в небе». Формула меняется, посыл остаётся: на отношения с государством наложена схема неоплатного долга отпрысков перед отцом и матерью. А вы не в курсе, кому задолжали. Учебники, конечно, призваны объяснить, но дидактический трёп не встроит в организм то, чего не вбивает повседневность. На данный момент треть Фогрийской Дюжины считает, что дневные поездки – безрассудное попустительство, практика устаревшая или как минимум бесполезная, и, вставая на их позиции, трудно не согласиться, но мы-то взираем на положение дел со своей колокольни. С той самой, на починку которой бюджета издревле не хватает. Пока в силе те, кто снисходительно принимает радиус перемещения в сорок четыре мили, можно не поддаваться панике. Не поддаваться.

– Где-то я уже слышал такие песни… – протянул Ил и добавил якобы невзначай: – Логично предположить, что никто из нас не помнит места и обстоятельств рождения, но при необходимости и то, и другое можно восстановить.

– Логично предположить, – отозвался Андерсен ироничным эхо.

Ил чувствовал себя избалованным, зная, что произнесёт через минуту. Учитель истории привил ему привычку выдавать мутные истины законченными предложениями – цельно, чётко, на выдохе. Вслух.

Поворот послужил сигналом – пора:

– Я вовсе не поручусь за то, что у меня были какие-то родители и натальная палата. Я не попал в интернат, я туда проснулся. Нет, если к стенке прижать, я, конечно, изобрету связку легенд разной степени фантастичности, и, прислушиваясь к тому, что несу, обнаружу, что в противоречащих друг другу версиях есть уловимая или неуловимая общность, которая лично мне покажется до неловкости похожей на правду. Но я в интернат проснулся.

– То есть эти маленькие города, дневные поездки, наша жизнь как на острове – явь? – уточнил Андерсен.

Ил оценил наводящий вопрос и ответил:

– Искренне сомневаюсь.

Историк прикрыл глаза, будто услышал то, на что рассчитывал. Подвёл черту:

– Люди за стенами совершенно уверенны в том, что бодрствуют. Может быть, именно поэтому они выживают. А мы – ни шатко, ни валко – живём. Ещё одна веская причина для сокращения радиуса.

– Где-то я уже слышал эти песни… – повторил Ил.

– Полагаю, найти песню, которую ты ещё не слышал и не насвистывал, довольно трудно, – заметил Андерсен. – Но разве это повод замолчать, заткнуть уши, не писать поперёк линеек, мимо клеток, поверх печатного текста?

Ил пружинисто оттолкнулся от рыхлого тротуара, и три гипотетических шага свелись к одному.

6. Гроб господень и арматура

У дверей магазина, в котором пахло пережаренным кофе – совсем как в Жемсе с поправкой на погодные условия – они столкнулись с Карлом-Густавом, преподавателем естественных наук, переименованным на том основании, что подлинной его страстью были дебри психоанализа. Предмета, целиком соответствующего сфере его интересов, в программе не было, и это отсутствие вызывало у Карла-Густава условно вежливое недоумение, даром что на вожделенную вакансию он со своими дипломами претендовать не мог.

Диплома было четыре, и все с отличием. По настроению список квалификаций сопровождался длинными резолюциями и краткими присказками: биология («В целом живо, но с туалетным юмором перебор»), медицина («Я отличный ветеринар-не-любитель: болтливым заклеиваю ссадины под общим наркозом, но если пациент всего лишь кусается, могу потерпеть»), химия («Органическая и не очень»), физика («С упором на червяков в одержимых гравитацией яблоках»).

«Позвольте этому типу вести факультатив по психоанализу, я сяду за парту и буду конспектировать», – вырвалось однажды у Андерсена.

Имелись основания думать, что лет через сто оброненное в голову директора семечко даст первый двудольный росток.

Вечернему столкновению Карл-Густав не удивился, только рыкнул раскатисто, одобрительно:

– Что, хитрецы, тоже отлыниваете от культурной программы? Злостно не просвещаетесь? Ну и славно, чует моё сердце – опять пригодитесь.

Последние слова были обращены к Андерсену, а произносились одновременно с вторжением на территорию молотых зёрен и торгово-рыночных отношений.

– Закрывайте двери, отопление не бесплатное! – заголосило из-за прилавка до того, как Ил перешагнул порог.

Андерсен не выказал признаков спешки, а Карл-Густав ублажал обоняние на халяву, остановившись в полуметре от кассы. Секунды капали, Ил оттаивал, женщина за прилавком теряла терпение: она жаждала увидеть дверь вновь открытой и немедленно закрытой с обратной стороны.

– Что брать будем? – не выдержала она меньше чем через минуту.

– Иерусалим, – захихикал Ил в сгиб локтя.

– «Микаэл, подержи огненный меч, дети меня в гроб загонят», – процитировал Андерсен древнюю шутку.

Прощупав ассоциативную цепь и обнаружив звено «Гроб Господень», Ил спросил:

– В самом деле, что бы вы ответили на призыв отправиться в крестовый поход?

– Который по счёту? – поднял бровь историк. – Всё зависит от факторов «откуда», «при каких обстоятельствах», «в какой компании». Полагаю, я бы ответил, что никогда не мечтал увидеть Спасителя в гробу. Но во что только ни ввяжешься ради смены климата – особенно политического, особенно по молодости лет. Опять же: тонкие ткани, узорные ковры, слоновая кость, зеркала из стекла. Другие фрукты, другие пряности. Качественные сдвиги в образе жизни – великое искушение. Нет, Ил, я не зарекаюсь, но слышишь, какие штампы всплывают в первую очередь? «Образ жизни», а не бесчинство смерти. Увы, я – избирательно брезгливый эгоист: прелесть фехтовального зала мне понятна, а вот махать мечом на поле боя было бы не слишком приятно. Профессия мясника никогда меня не прельщала. Опомнившись и осознав всё перечисленное, мне следовало бы остановиться на остроте «Не мечтал увидеть Спасителя в гробу» и выбрать для авантюрного путешествия более чистоплотное время. «Чистоплотное время»… Это оксюморон, не находишь? А на язык ложится так естественно.

Ил подумал, что он совсем не такой, как Андерсен. В его снах привычно и по-домашнему пахло железом, страхом и чужой смертью. Потом пришло в голову, что будь их больше – людей, хотя бы отчасти похожих на Андерсена – история текла бы гораздо медленней: не узким ручьём на острых камнях, а густой, широкой лавиной мёда. Или масла – непременно оливкового. Наполняющего амфору солнца, потом лунную амфору, потом солнечную, лунную, солнечную…

Подумалось о времени в интернате. Когда-то оно казалось смолой, но в янтарь превращаться не торопилось.

«И мёд, и масло обладают бальзамирующими свойствами», – записал Ил на воображаемой странице в казённую клеточку.

– Мы имеем дело с живыми, – шепнул Андерсен, – поэтому: увлажняющими и антисептическими.

До чтения мыслей историк не докатился: это Ил опять докатился до несанкционированных выступлений вслух. Симптом его не встревожил: болтать во сне опасно, когда спишь в ненадёжной компании.

Удостоверившись, что язык прочно заперт во рту, Ил замкнул рассуждения в круг: он и латунного гроша не поставил бы на то, что утроба Андерсена представляет собой спокойное море, никогда не пахнущее железом, страхом и смертью. Андерсен, мечтающий о «чистоплотном времени», не одобряющий «бесчинства смерти», потчующий его кофе на миндальном молоке и настойками на ускользающей истине, вовсе не был в мире с собой, а с обитаемым космосом вокруг интерната – подавно. Считая окружающую действительность не более чем средним звеном в исполинской матрёшке сновидений, историк относился к происходящему достаточно серьёзно, чтобы… Чтобы что?

«Он боится, – встрепенулся Ил. – Боится Фогры и городов Полукружия, дневных поездок и окончательного запрета на перемещения, боится, что наша твердыня с остовом колокольни сгинет под натиском чего бы то ни было, но думает, что интернат недостаточно хорош для нас, а он сам недостаточно хорош для интерната. Он сомневается, всегда сомневается. Уверенность в своей правоте – ни с чем не сравнимый допинг, иногда – условие выживания. Меж тем Андерсен умудряется дышать, говорить и действовать без волшебной таблетки, из-за чего по-моему он прав даже когда по-своему – нет».

– Что брать будем? – повторила женщина за прилавком. – Постоять и на улице можно.

Карл-Густав открыл глаза: он наконец нанюхался и ответил вопросом на вопрос, как нешуганный:

– Сколько у вас нынче сортов? Пять?

– Шесть, – женщина глянула надменно.

– Кто бы мог подумать, – улыбнулся Андерсен, который считал, что местное обращение с зёрнами все сорта превращает в один, имя которому – «средней паршивости».

Карл-Густав явно придерживался иного мнения. Или просто поступал так, словно был с историком несогласен.

– Тогда мне все шесть, по 50 граммов, в отдельные мешочки, – заключил он в мажорном ключе, обернулся к спутникам и пояснил, совершенно не стесняясь: – Два года копил.

– Жаль, что не двадцать, – не шелохнулась продавщица. – Мне что, ради вашей латунной кучки дальние ящики отпирать?

– Будьте столь любезны, – вкрадчиво настоял Андерсен.

Была в его вежливости странная угроза – неочевидная, но многообещающая.

Продавщица закатила глаза и полезла на стремянку.

Карл-Густав хохотал: про себя, но не сдерживаясь. Илу вспомнилась одна из его длинных присказок: «Да умей я применять в быту познания о душе человеческой, уже в Дюжине заседал бы, а не подростков гипнотизировал дополнениями и поправками к закону всемирного тяготения».

В области медицины у Карла-Густава теория с практикой друг друга не обгоняли. Закрадывалось подозрение, что в правительстве он заседать не желал, а контакт с магазинным цербером наладил бы самостоятельно, но тут подвернулся поверхностно невозмутимый, раздражающе корректный, глаза-мозоляще-аристократичный Андерсен, и вдобавок к трёмстам граммам кофе преподавателю естественных наук захотелось зрелищ.

***

– Что, вежливость города берёт? – подначивал Карл-Густав коллегу, когда троица вышла в синий от ламп и озноба вечер, избавив наконец продавщицу от своего присутствия. – И двуручный меч, и топор мясника не нужны? Одно слово – манее-еее-ееры…

– Пустое, – Андерсен дёрнул плечом, мельком взглянув на Ила. – Будь я с оружием наперевес или просто с пресловутой саженью в плечах, ей бы в голову не пришло критиковать объёмы вашего заказа.

– Что ж вы без топора ходите? – закатывался Карл-Густав. – Возьмите, на худой конец, дубину, раз уж на вес титана природа не расщедрилась. Зачем ваши «Будьте столь любезны», если с дубиной верней?

– А вам бы понравилось быть тем, кому всегда уступают во имя дубины?

– Да хоть во имя арматуры, – прогудел Карл-Густав. – Лишь бы работало.

– Оно и видно, – улыбнулся Андерсен. – Без пучка металлических прутьев из спальни не выходите.

– Тяжёлая педагогическая ноша, – кивнул преподаватель естественных наук, который, разумеется, снопов арматуры за собой не таскал.

Историк подумал и спросил, не шутя:

– Что бы вы сделали, если бы вас просили об одолжении, помахивая двуручным мечом?

– Ну это смотря какое одолжение… – Карл-Густав сдвинул широкие брови, якобы размышляя. – Двуручным мечом, значит, помахивая? Если бы дорогу спрашивали, я бы охотно подсказал. И за картой в карман не полез. Послал бы прямо…

– Не надо подробностей, мы осознали, – перебил Андерсен, будто предполагал, что Ил не в курсе, куда может послать просителя с мечом квалифицированный биолог.

– Приятно, когда тебя понимают, – сказал Карл-Густав без тени ехидства и, сочтя реплику подходящей для прощания на ходу, поспешил вперёд.

Должно быть, кофейная лавка не была последним пунктом его паломничества, но оклик Андерсена не дал ветеринару-не-любителю уйти далеко:

– Кстати, вы можете без запинки назвать имена своих родителей?

Внезапный выпад не выбил Карла-Густава из колеи.

– Как же, как же, – отозвался он, потирая ладони. – Насчёт батюшки имеются инсинуации, но мне по статусу не положено озвучивать недоказуемое. А по материнской линии…

– Я весь внимание, – скрестил руки Андерсен.

– Думаете, не назову? Коварно стремитесь уличить меня в отсутствии – как это говорится – корней и опоры…

– Как зовут вашу матушку? – сощурился историк, не давая юмореске стать эпосом.

– Эээволюция! – зычно гаркнул Карл-Густав. – Увидимся через час, смотрите, чтоб вас не потеряли: не будите лихо.

И ходко двинулся вниз по улице: плотный, низкорослый, разбитной.

– За что я ценю Карла-Густава, – протянул Андерсен вслед, – с ним можно препираться сутками, а можно дружить, обмениваясь горстью слов за десятилетие.

7. Несметные луны. Запись поверх параграфа об основании Фогры. (Год издания учебника восстановлению не подлежит)

Отражающие поверхности меняют природу света. Несметные луны – спутники бессчётных Земель – не синтезируют гелий из водорода, но полыхают в своей манере. Луч дневного прожектора, встреченный луной, неузнаваем: теперь он принадлежит ей.

В иных плоскостях луны полощут Терру в личном сиянии. Или жёлтый карлик с естественным спутником – две стороны одной медали. Или красный гигант – не полный финиш, а яблоко в полнеба.

В иных плоскостях соль не та же, что здесь, поэтому край, подобный Сайскому Полукружию, не найдёшь где попало.

Я пишу «в иных плоскостях», а надо бы изъясняться объёмами.

Я пишу «Сайское Полукружие». Устаревший топоним. П-р-о-в-о-к-а-ц-и-о-н-н-ы-й. Сай связан с эпохой постыдной и мрачной (или славной и к несчастью утраченной) – набор прилагательных зависит от того, какую половины Дюжины говорящий поддерживает, но меня это не касается.

Сай – красивое слово. Свистящий звук и широкая гласная. Только и всего.

История в исполнении Андерсена – не почва, на которой твёрдо стоишь, уходя в землю как гвоздь под ударами молота – по дюйму, по два, по три; не подшивка к судебному разбирательству; не чемодан с истлевшими артефактами и ручкой-канатом для перетягивания.

История в исполнении Андерсена – верёвочный мост в тумане. Как бы мы ни терзали зрение, хмарь не рассеется, но в ней клубятся фигуры, моря и башни. Мы населяем туман тем, что готовы увидеть – мы видим себя, а не то, что было.

То, что мы видим – и есть ядро времени. Неоднородное. Архитектоническое. У каждого своё.

У нас – подопечных интерната – нет прошлого, потому что прошлых несметно, как лун по колодцам. Нет будущего, потому что его ещё не придумали. Наше настоящее непрерывно, поэтому директору мы кажемся «не по возрасту хладнокровными», а Нелли – до цинизма беспечными.

Андерсен учит балансировать, не вцепляясь в перила. Любоваться клубами, но не гадать на туманной гуще. Идти по мосту непринуждённой походкой, не превращая его в единственный путь.

Шаг в сторону – не падение, а другая дорожка.

Сайский кошмар может повториться – что ж, от кошмаров не зарекаются. Сайские шахты кому-то дали могущество, процветание, ощущение силы. Их удача – не утешение для плохо расставшихся с дневным светом.

Всё это было до интерната.

Нелли говорит, мы обязаны помнить и думать в чью-то пользу.

Я говорю, мир людей обыденно страшен, но если не хвататься за перила как за ручку чемодана с истлевшими артефактами, можно спружинить на связанных досках и взлететь чуть выше.

Туда, где Сай – не эмблема застарелой полемики, а красивое слово и обезлюдивший город, заносимый песком.

Первое правило хорошего вкуса – отсекать лишнее.

Я только что понял, зачем Андерсен акцентировал эту банальность.

Но есть и второе правило: не отсекать излишество, если оно оправдано.

А оправдать можно всякое, было бы желание.

8. Не общее молоко

По возвращении под рукой не оказалось тетрадей. Верней, они были где-то в комнате, но свеча в фонаре кончилась накануне, новую Ил получить не успел, а при чистой луне, рвущейся в полу-арку окна, суетиться было не опрометчиво и даже не бессмысленно: просто неподобающе.

Солнце над интернатскими корпусами вытягивало выпуклость форм, заостряло углы, вычерчивало филигранные тени – чеканило рельеф, писало контрастами.

Лунная патина смещала ориентиры. Расстояния становились величиной непостоянной, предметы стекали по гибким стенам, а каждый проём – будь то дверь, окно или зеркало – приобретал обратную перспективу. Игральные карты брали на себя полномочия географических. Латунная мелочь звенела старинным золотом: просилась на перстни, шнурки, цыганские шали, в ушные мочки, в чаши фонтанов. У Ила не водилось латунной мелочи, но при чистой луне он знал её потенциал и личную волю.

Ни под кроватью, ни в узком шкафу не находилось ничего определённого. В тайниках тем более: из-под гуляющей половицы тонко пела знакомая бездна, в дупле за чьим-то рисунком пернато нахохливалась она же.

Ил не любил сдувать наваждения и профанировать ночь, поэтому шевелился бесшумно и скупо: брал в руки лишь то, что лежало на поверхности, и гладко, не задевая углов, перетекал на подоконник.

Оттуда он переговаривался с ласковым омутом, который подкрадывался через провал за гуляющей половицей и через нишу за чьим-то рисунком: эфемерное пение соединяло два потока в один, медленно выбиралось из тайников, концентрировалось в разомкнутой спальне, становилось глубоким, бархатным – подозрительно плотным, плотским, посюсторонним. Ил гортанно мурлыкал в том же регистре, а дышал со свистом, которого сам не слышал.

Про свист ему рассказала Сильвия, обитавшая этажом ниже. Слух у неё был феноменальный, поэтому днём девушка носила беруши, ночами же, по её выражению, «давала мембранам всласть попротивиться».

Как ни странно, пения бездны Сильвия не слышала, зато слышала звучание Ила. Летом, при открытых окнах, он тоже различал голос соседки снизу в полифонии прочих шумов: – «Ah, se ciò è ver, fuggitemi…».

«Если это правда, беги от меня…».

Откуда бы Сильвия ни проснулась, в прежнем месте её пребывания ставили «Травиату», но для Ила важней было иное: при каждом повторе музыкальная фраза означала совсем не то же, что в прошлый раз.

Под рукой не оказалось ни свечи, ни тетради, зато последний писк официальной истории лежал на подоконнике в количестве пяти штук: работал прессом, разглаживал огрызок в клеточку, который Ил слишком долго носил в кармане. То был жёванный, но ценный кусок дневника, содержащий всего три слова: «лес пугающих животных». К этому следовало вернуться.

Пока же Ил решил, что четыре кирпича давят не хуже пяти, открыл верхний том и, накапав в жерло ручки чернил, исписал страниц двадцать «спазматическим почерком» – забыв расслабить кисть и запястье. По правде, он всегда забывал: в итоге сводило не то что локоть – левую лопатку.

Поверх параграфа, посвящённого спорам о централизации власти, которые по версии учебника давно закончились, а по смутным ощущениям толком не начинались, лёг нефтяной постскриптум:

«Горьким миндалём пахнут оба стакана. Солидарность? Не только.

Андерсен тоже не может назвать имена родителей, не скрестив пальцы за спиной. Он тоже сюда проснулся (заснул, провалился, просыпался пеплом) и знает об этом.

Андерсен тоже не пьёт общечеловеческого молока».