Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

– Продукты есть. – Нина продолжала объяснять обстановку. – Ивасику приносят. Колбасу. – В углу были свалены штук десять колбасных палок. – Куры. Готовить негде. К холодильнику не подойдешь. Бульон на плитке, но лучше из кубиков, возни меньше. Денег Ивасик не берет категорически. А продуктами не все догадываются.

– Может, экономят. – Предположил я. – На Божьем человеке.

– Ах, – сказала Нина, – какая теперь разница. Хорошо, что я воду запасла…

Насчет туалета я спросить не решился.

– Жить можно. – Согласилась Вера. Честно говоря, я сомневался. Но у Веры недавно был пожар в доме, и она знала цену испытаниям.

– Да. – Подтвердила Нина. – Мы с Галкой меняемся. Она звонила, должна скоро придти. Я дверь на палку закрываю. Кушайте еще колбасу. Возьмите по курице с собой, все равно хранить негде.

– А за окном. В сеточке подвесить.

Нина махнула рукой и добавила туманно. – Теперь все равно.

В таких странных местах самые обычные вещи оказываются неожиданными. А заодно напоминают, как глубоко цивилизация пустила корни. Я удивился, когда зазвонил телефон.

– Возьмите трубку. –Попросила Нина. – Только построже. Можете их послать. Я стесняюсь. А вы мужским голосом.

– Кто это?

– Из газеты. Они все время трезвонят.

Действительно, оказались из газеты. Обходительный голос попросил позвать целителя. Я ответил, что невозможно. Тогда (только пожалуйста, не кладите трубку) скажите, что завтра придут на интервью. Просто передайте. А с кем я разговариваю?

– Друг. – Представился я. – Друг целителя.

– Просто напомните. Мы договаривались. Завтра утром.

– Боже, какие сволочи. – Сказала Нина. – Ивасик никому не отказывает. Газете, тем более. Так они пользуются. Час сидит, берет интервью, в потом лечит всю родню. На халяву.

– Без колбасы?

– Какой колбасы. Вот с такими портфелями прут. Как в прачечную.

– Не понял.

– Что тут непонятного? Вещи тащат, наволочки, белье. Ивасик приворожить может. Так они на любовников, любовниц. Один просил порчу наслать, знаете, на кого? На главного редактора. Жалуется, он им – демократам кислород перекрыл. С помощью Ивасика извести хотят. Узнали, что Ивасик за Украину болеет. И на своего: – Империалист. Росиянин. – Глаза у Нины были больные.

– А что Ивасик?

– Отказал. Потом ходил, переживал.

– Вам, когда все кончится, нужно дезинфекцию вызвать.

– Еще спрашивают. – Нина продолжала о своем. – За сколько вы ему сдаете квартиру? Вы слышите? Здесь и дезинфекцию, и ремонт нужно делать.

– А как номенклатура?

– Не заметно. – Нина сама удивилась. – В очереди стоять не привыкли, а через голову сейчас не больно попрешь. Разорвут. Я говорю, самая беспардонная публика – журналисты. Натурально.

– Но, вообще, помогает?

– Говорят, многим. – Серьезно отвечала Нина. – Потому и народа столько. Ешьте колбасу. Сейчас чай будет. В чашках завариваем. Курить хочется, Галка должна принести.

Но чаевничать не дали. Дверь распахнулась и в комнате объявились две распаренные дамы в шубах из синтетики.

– Мы тут посидим. – Смотрели они нагло.

– Боже мой. – Сказала Нина. – Вы дверь на палку не закрыли.

– Здесь жилая комната. – Сказал я.

Действительно, вроде бы, обстановка убеждала. Но то в обычной жизни. Сейчас, когда за дверью ощущалось шевеление масс, наше чаепитие казалось недопустимой роскошью.

Находчивость проявила Вера. Она освободила заваленный книгами стул – единственный еще свободный и понесла в коридор.

– Один на двоих. – Предупредила Вера.

– Нужно постоянно дверь закрывать. – Сказала Нина, когда штурм был отбит. – Они думают, что здесь зал Интуриста.

– Вот. – Вера вернулась с вылазки и положила перед Ниной две сигареты. – Одолжила в очереди.

– Я тоже выходила. –Сказала Нина. – Мне не дали.

– А за что вам давать? – Спросил я. – Расселись, комнату занимаете…

Пришла Галя. Увидела нас, не удивилась, поискала глазами, куда сесть, и устроилась на кровати.

– Вы на прием?

– Галя – это я. – Сказала Вера.

– А почему ты не можешь на прием?

– Мы бы с колбасой пришли. – Сказал я.

– Уходим, уходим. – Заторопилась Вера.

– Знаешь что. – Сказала Галя рассудительно. – Иди к себе. Мы скоро будем делать перерыв. Ивасик с утра не отдыхал. Если захочет, зайдем к тебе.

– Галя, опять они приходят. – Пожаловалась Нина.

– Я тебе сказала, – строго отвечала Галя, – закрывай дверь на палку и не реагируй.

– Если я не буду реагировать, будет, как позавчера.

– А что позавчера?

– Ерунда. – Галя махнула рукой. – Поздно вернулась, про дверь забыла. А там в коридоре с вечера засели дожидаться. Ночью мужики заявились. Чтобы мы койку до утра сдали.

– Ничего страшного. – Утешила Вера. – У нас после пожара и не такое было.

– Ты, Верочка, для нас не пример, – Чопорно сказала Галя. – С тобой всегда какие-то истории…

– Вот они – русские женщины. – Думал я. – Можно вообразить, чтобы какую-нибудь англичанку или француженку зрелых лет удалось втравить в такую передрягу? Из-за чего? Из общественного долга. Они понятия такого не знают. Но живут. А тут буквально на глазах совершаются героические усилия по обогреву космического пространства…

Мы удалились под неодобрительные взгляды. Еще бы. Маяться, пока другие чаи гоняют. На прощанье я оглянулся, Ни апокалиптических чисел, ни прибитых черепов, ни листьего хвоста, куриной головы, или хотя бы ветки омелы – ничего этого я не увидел. Колдун, как и наши женщины, был не чета европейским, без форса и подделок. К тому же трудился бескорыстно, что и вовсе не принято. Белый цвет двери. Тени ползли, выбиваясь из-под неплотно пригнанного порожка, дымок клубился, казалось, болезни покидают измученные тела и усилия не напрасны…

Спустя два часа мы сидели в Вериной комнате вместе с Иваси-ком. Невысокий человек с черепом чуть прикрытым седыми волосами, с крестьянским темно золотитым цветом лица, и широкими скулами. Очки в простой оправе, каких в городе не осталось, сам живой, готовый к общению. На лацкане серого пиджака – блакитно-голубой флажок. Сбылась Ивасика мечта. Но тема эта сейчас неинтересна. Гораздо занимательнее профессия. Мы с Верой сидим бодрые, а Галя в белой шубке улеглась на составленные стулья и наблюдает за разговором, прикрыв глаза.

По дороге Ивасик купил книги: буддийского врачевателя Бадмаева, и вторую – по восточной медицине. Книги сложил неподалеку и поглядывал на них нетерпеливым взглядом книгочея.

Когда имеешь дело со знаменитостью, в любопытстве есть что-то нескромное. Неудобно выспрашивать в лоб. Но демократизм Ивасика невозможно переоценить.

Он рассказывает, как строга природа к человеку. Что болезнями он платит за грехи предков вплоть до седьмого колена. Что только молитвой удается разобрать обрушенную стену и вызволить из-под нее страдальца – жертву давних преступлений. Не ведали, что творили, а нынешним теперь отвечать…

Потом Ивасик достает из кармана шлифованный кругляш, похожий на морскую гальку. В разных направлениях на деревяшку намотаны струны, как леска для рыбной ловли. Ивасик разматывает самую толстую, вытягивает перед собой и свободным концом неожиданно цепляет себе за зуб. Они у него все металлические, покосившиеся, струна приходится точно впору. Это – музыкальный инструмент дрында. Перебирая пальцами у себя под носом, Ивасик извлекает из дрынды прыгающую мелодию, добавляет еще струну и усложняет произведение. – Это для Гали.

Галя жмурится, не открывая глаз. – Спи, спи, – говорит Вера, хотя под дрынду спать трудно. Музыка явно танцевальная. Дома Ивасик руководит ансамблем из шести женщин, они играют на таких дрындах. Недавно выступали на фольклорном фестивале в Праге. Дипломы получили.

Мне, однако, мало. Все слишком просто. Хочется историю.

Ивасик вытаскивает струны изо рта, аккуратно сматывает, убирает музыку в карман и отвечает на мой вопрос, я только потом спохватываюсь: я ведь не спрашивал, только подумал.

– Це є такі люди, що несуть в собі зло.

– А как у меня?

– У вас є. Але не дуже. І ви через нього не маєте спокою. Воно в вас хоч невелике, але дуже прив’язчиве.

– Как это?

– Бентежить вас. Но то може бути. Є такі, що з ним мирно живуть, хоч мають набагато більше 1010
  Волнует вас. Но может быть. Есть такие, имеют намного больше, а живут спокойно.


[Закрыть].

Ивасик смотрит ровно поверх съехавших на нос очков, глаза у него бледно-голубые, а взгляд точный, неожиданный для случайного разговора. Потом переводит взгляд на Веру. – А в вас зовсім нема. Зла нема.

– Потому ты, Верочка, меня раздражаешь. – Сонно говорит Галя.

– А если захочу, как Фауст? – Спрашиваю я. – Много всяких планов. Хочется успеть побольше.

– Я бачу. (Я вижу.) – Говорит Ивасик просто.

– Ой, не надо. – Пугается Вера.

– Це таке кокетство. – Успокаивает ее Ивасик, а на меня смотрит серьезно. – Але треба шукати. Якщо справді треба. (Но нужно искать. Если действительно нужно.)

– Но где? Я видел в историческом архиве. Расписки писали козаки, когда хотели продать душу дьяволу. Кровью. Оставляли ночью на перекрестке, где нечистая сила. Главное, чтобы креста рядом не было. А теперь крестов не осталось, и нечистая сила гуляет, где хочет.

– У наших козаків ведмовство було поширене дуже (сильно распространено). Я тому знаю, що рід мій по батьківскій лініі йде з самого Запор1жжя. Прадід мій був козацьким полковником. А по материнській – з Галичини.

– Но где найти нечистую силу? Конкретно. – Спрашиваю я.

– Вона нікуди не поділася. – Мягко говорит 1васик. – Но треба спочатку прийняти рішення. І вона сама знайдеться. Коли серьозно. А інакше тим не треба кидатися.

– Ты же – врач. – Упрекает Вера.

– Це може мати непоганий результат.

– Представляю. – Хмыкает Галя.

– Раніш іі можна було придбати. – Сообщает Ивасик1111
  Раньше ее можно было приобрести.


[Закрыть]. – Где?

– До війни. Ще до першої. – Ивасик устраивается удобно, прихлебывает чай, напоминает телевизионного ведущего из передачи «Спокойной ночи, малыши». – За Польщі (он произносит Польщ¢і с сильным ударением на последнем слоге) було поблизу від нас таке місто Сегід. Тепер воно десь в Румуніі, або в Угорщині. Так там у крамниці можно було купити собі диявола. (Во времена Польши был недалеко от нас такой город – Сегид. Теперь где-то в Румынии или в Венгрии.)

– Да, да. – Я вспоминаю графа Дракулу. Как раз он из тех мест.

– Це коштувало багато, але було можна. – Продолжает Ивасик. – Треба було знати, що то за крамниця. Вона така собі звичайна. Заходиш. Можеш не поясняти. Вони самі розуміють, що тобі треба. Придивляються, хто ти. Потім у першій кімнаті сплачуєш своі гроші і йдеш далі. У другій посередині стоіть стілець, а поруч крутиться такий собі панок. Каже роздягтись. Роздягає геть начисто і садовить у це крісло, зовсім голого. Попереджае, щоб ти не рухався і виходить. Там холодно, але ти мусиш сидіти. 1 тоді в кімнату заповзає білий змій. На голові має золоту корону. Повзе до тебе, ти сидиш. Заповзає на тіло і повзе далі по ньому, а сам жалом злизуе мирро. На руках, на лобі, скрізь. Він сам знае, скільки його де було. Ще з крещення. Знаходить і злизуе дочиста, геть усе. Сам холодний, наче мрець. Якщо ти хоч трохи здригнувся, усе пропало. Він тебе кидає і зникає. Усі твоі гроші – то даремне. Но якщо ти висидів, то тебе вдягають в своі ж речі і ведуть до третьо1 кімнати. Там ти отримуеш такого сосуда, наче пляшку, але квадратну. На дні гойдаеться собі скаміечка, а на ній хлопець. В синьому камзолі, червоному плащі, на голові шляпа з царським пером, наче з жар-птиці. Сидить собі і погойдується. Дають тобі того сосуда і маєш йти з ним додому. Там мусиш стати обличчям між заходом і північчю. Ще можеш подумати. А далі, якщо не вагаешся, відчиняй. І тоді вже все. Бачиш, що там всередині скамієчка пуста, а в тебе на плечі – чорний кіт. Це і є твій диявол. Він тобі забезпечить, що тільки зажадаеш: гроші, скільки схочеш, золото, майно, худобу, жінок самих вродливих. Але по смерті забере твою душу до себе. От як було.1212
  Это стоило дорого, но было можно. Нужно было знать, где этот магазин. Самый обычный. Заходишь. Они сами понимают, что тебе нужно. Присматриваются, кто ты. Потом в первой комнате платишь деньги и идешь дальше. Во второй посредине стоит стул, а рядом крутится такой себе господинчик. Просит роздеться. И сажает раздетого в это кресло, совсем голого. Предупреждает, чтобы ты не двигался, и выходит. Холодно, но ты должен сидеть. И в комнату заползает белый змей. На голове у него золотая корона. Подползает, ты сидишь. Заползает на тело, ползет по нему, а сам жалом слизывает мирро. На руках, на лбу, везде. Он сам знает, где и сколько его было. Еще с крещения. Находит и слизывает полностью. Сам холодный, как мертвец, Если ты вздрогнул, все пропало. Он тебя бросает. Все твои деньги – зря. Но если ты высидел, тебя одевают в твои же вещи и ведут в третью комнату. Там ты получаешь сосуд, вроде бутылки, но квадратный. На дне качается скамеечка, а на ней паренек. В синем камзоле, красном плаще, на голове шляпа с царским пером, будто с жар-птицы. Сидит себе и качается. Дают тебе этот сосуд и идешь с ним домой. Там должен стать лицом между западом и севером. Еще можешь подумать. А дальше, если не сомневаешься, открывай. И тогда уже все. Видишь, в середине скамеечка пуста, а у тебя на плече – черный кот. Это и есть твой дьявол. Он тебе даст все, что хочешь, деньги, золото, добро, скот, женщин самых красивых. А после смерти заберет твою душу к себе…


[Закрыть]

В рассказе меня поразил облик дьявола. Камзол, шляпа с пером, изящество, корректность. Не наш отечественный душегуб с ржавым, как грабли, клыком, сажей в немытых ушах и хвостом в адской смоле.

Женщинам тоже понравилось. – А у Гойи они такие страшные – сказала Вера.

– По мере приближения к капитализму внешность и манеры будут улучшаться. – Предположил я. –Конкуренция.

– Еще неизвестно. – Галя села. – Ивасик пошли. Больные ждут. Ты за сегодня и завтра должен всех принять.

– А потом?

– А потом он идет в Министерство. Экзамены сдавать по нетрадиционной медицине.

Ивасик натянул серое пальто, шапку, взял в руки книги и стал похож на обычного горожанина, поспешающего в свой микрорайон, в тесную квартиру с коридором, завешанным сохнущим бельем, с линолеумом, выцветшим половиком, с сонными комнатушками (хорошо, если две), с приглушенным телевизором, с застывшей тишиной ночной кухни, винегретом в прикрытой тарелке и чуть теплой жидкостью в треснувшем чайнике с ситечком в металлическом носике. Представить человека редкой профессии там было невозможно. А, впрочем, почему нет?

Мы вышли на улицу и погрузились в темень. Вера с Галей, взявшись под руки, ушли вперед, а мы с Ивасиком побрели, не торопясь. Провинциала видно по тому, как он переходит улицу, присматривает издалека место, готовится, суетится и все равно умудряется попасть между встречных машин, на середине перехода, о чем будет вспоминать, как о счастливо завершившемся приключении. В сущности, улица, город были для Ивасика тем же, что ночной лес и река (не пляж, а именно, река) для коренного горожанина. Тем более, что улицы не освещались, и машины на подъеме с Крещатика выскакивали неожиданно из влажного сумрака. У Ивасика даже появилась одышка от напряжения. Но на разговоре это не отразилось. Я расспрашивал обо всем подряд: о переменчивой карпатской погоде, о голоде, о технологии сбора трав на полонине, о послевоенной партизанской войне. Вопросов я почти не задавал, Ивасик угадывал мой интерес. Я узнал о его детстве, о страстном желании читать. Отец брал его на базар, в город и оставлял в книжном магазине или в библиотеке. На день или даже на два, по договоренности с хозяевами, за мелкую работу. Там он читал до одури все подряд. Потому сейчас свободно понимает и читает по русски, русские книги там тоже были. И потом он читал всю жизнь, не получив никакого образования, читал еще за Польщи, когда пришли русские, опять немцы, опять русские и так до сих пор.

…Через день я договорился сопровождать Ивасика в Министерство. Я подошел к дому, он спустился, и тут я застыл, пораженный. Ивасик был, как гуцул с картины: в вышитом кафтане (кептарике), расшитых штанах, высокой расшитой шапке с пером (ей Богу), в высоких вязаных носках – постолах и кожаных, похожих на галоши, черевиках с бантом. В руке – длинный резной посох с топориком вместо ручки. Ивасик нес посох наперевес, а иногда пользовался, ударяя об асфальт. Если бы на этом месте забил фонтан или проросли фиалки, я бы не удивился. Лицо у Ивасика было непреклонным и строгим. Даже очки смотрелись грозно. Вот теперь он был похож на мельфара. И мы отправились на экзамен. Народ дивился, я в обычной одежде ощущал себя крайне нелепо. Ивасик не отзывался на любопытные взгляды. Шли пока молча. Мне в голову некстати лез вчерашний спор с приятелем. Ученый экономист – он пребывал в состоянии эйфории. – От России нам нужно держаться подальше. – Предостерегал он. – Они нас заглотят.

– Главное, чтобы всем хорошо было.

– Сами разберемся. Неизвестно, что они там нареформируют.

– А литература? – Заводился я. – Киев – мать городов русских. А русскую литературу будут преподавать как зарубежную. Час, два в неделю. Это как?

– Логика развития. – Приятель пожимал плечами. – Именно зарубежная. А какая же?

– Російська література, – заговорил вдруг Ивасик лекторским голосом и, главное, ни с того, ни с сего, – то найбільше багацтво, що мають слов’янські народи. Для нашого самосвідоцтва немає нічого більш важливого.

– Какая, какая? – Я опешил.

– Російська.

– А украинская?

– Украінська – рідна. Мова батьків. Вона, як дихання. А я кажу про інше. Без чого весь наш слов’янський світ був би бідніший. Не тільки про товариство. Але про наш спільний вклад до людства 1313
  – Украинская – родная. Язык отцов. Это как дыхание. А я говорю про другое. Без чего весь наш славянский мир был бы беднее. Не только про общество. А про наш совместный вклад в историю человечества.


[Закрыть].

– Чего вы вдруг об этом заговорили?

– Не знаю. – Ивасик глянул на меня искоса. – Так собі. А взагалі все буде добре. (А вообще все будет хорошо).

– Что все? (Что все?)

– Що вас турбує. (То, что вас беспокоит).

– Вы, я вижу, неплохо подготовились к экзамену.

– А як же. – Отвечал Ивасик скромно.

Киев, 1996 год

Сказанного достаточно, чтобы сделать любые выводы

 
Вот перед вами белый лист былого.
Cтраница – топкая страна.
В ней крылья наши.
Имена.
 

Георгий Фенерли

С Жорой я познакомился раньше, чем его увидел. Мой товарищ – художник Борис Лекарь показывал в мастерской свои работы (у меня была привилегия водить к нему знакомых), и среди них непременно этот портрет. Портрет Георгия Ф. – философа-метафизика. Так художник его представлял. Он показывал работы с некоторой поспешностью, пробежкой перенося их со стеллажа на мольберт (к концу показа темп убыстрялся), но портрет выделял, акцентируя изображение названием и даже паузой (минута молчания!), подчеркивающей значительность момента. Давал насмотреться. Философ-метафизик. Ого. Зрители напрягались. Ишь ты, метафизик. Признаюсь, я отнесся скептически. Чего вдруг? Хотя портрет будоражил. Лицо занимало всю поверхность работы, будто человек прильнул к оконному стеклу и в таком состоянии пытается что-то сказать. В распахнутые черные глаза художник добавил безумия. Смолоду такое выражение в них присутствовало. Это я увидел позже на фотографии. Жаль, я не расспросил Жору об истории портрета. Возможно, и написан он был с помощью такой фотографии, и художник был озабочен не столько живописной задачей, а приданием своей натуре надмирности, к которой всегда стремился. Не помню, было ли тогда в ходу само это слово – надмирность, но понятно, что речь шла о некоей экзальтации, личному производству по переработке (в очередной раз) пошлой материи в нечто духовное, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Выраженная в названии публичность этого процесса настораживала. Но Жора оказался одним из самых спокойных и рассудительных людей, каких только можно вообразить. Его можно было бы назвать тихим, если бы не некоторая двусмысленность, которая кроется в таком определении.

Борис нас с Жорой и познакомил лет сорок тому назад. Обстоятельства я сейчас не помню, время было древнее, не намного ближе античного, если измерять личную историю в терминах этой науки. Страна жила как персонал в доме престарелых, с надписью не беспокоить и собственными заботами, пока клиентов переворачивают с боку на бок, пичкают лекарствами, а верткие помощники потягивают чутким носом застоявшийся воздух, добавляя в него от собственных флюидов. Все это осознается потом, когда под предлогом проветривания в доме разбивают окно, сквозь которое, как на пожаре, тащат все подряд. А то самое несвежее время отмечено Жориными стихами, живущими предчувствиями, ощущениями замкнутого пространства, в котором движение носит характер маятника, от стены до стены, и рифма мечется, как птица в клетке…

 
Тревога летних дум,
Тревога дум залетных…
Когда фонарь-колдун
Качается за окнами,
Когда
В окраины земель течет вода
И годы
В окраины надежд текут –
Ни дна, ни броду.
Там сказок и печалей
Качания случайны,
И черный бег дорог –
Куда зовущей встречи?
И ночи черный грог
На мир пролит из течи
Пустынь…
 

Жил Жора всегда в местах прозаических. Первым жильем, где я побывал, была квартира на улице с оглушительным названием, а точнее, именем – Шамрыло. Это название представляется мне сказочной роскошью, в духе языческого эпоса народов Севера, первая – маска Шам, вторая – подлинное пугающее состояние натуры из застывшего тюленьего жира и крови. К моменту нашего знакомства первая северная часть имени казалась несменяемой и дарила эпохе показной оптимизм.

Шаманское имя Жоре бы подошло. Он не сомневался в магическом устройстве мира, и искал дверцу, чтобы туда протиснуться. Как сказал бы Жора, преодолению невозможного противостоит не реальность, а отсутствия воображения.

В том первом его жилище все было аккуратно, подогнано одно к одному, комната представляла замкнутый мир, прочая его часть находилась не только за стеной, но где-то в отдельном пространстве. Жену (Таню) я видел раза два, не больше, и теперь не могу вспомнить ее лица. Кажется, она была парикмахершей. Таня была второй, о первой жене я только слышал (не от Жоры), та была искусствоведом, водила музейные экскурсии и после развода оставила себе Жорину фамилию.

Позже Жора знакомил меня с предками, но я сохранил лишь общее впечатление добротных дореволюционных фотографий, с факсимильной подписью золотом на паспарту и оттиснутым штампом. Жора был отчасти грек, или скажем по другому, еврейской крови в нем не было. Не лишнее уточнение, когда рассказ идет о необычном, настораживающем чуткое обывательское ухо. (Или все-таки караим? Я знал, но почему-то забыл.) Сам Жора был слит со средой обитания обликом и обстоятельствами жизни. Он «не состоял, не привлекался и не участвовал». Он был странник, а такие люди не ищут чужого одобрения. Я легче мог представить его поправляющим обувь где-нибудь на обочине Млечного Пути (сравнение в Жорином духе), чем на «обязательном мероприятии», которыми время от времени одаривала нас унылая реальность.

 
И глаз чугунные решетки
Бросают тени на прохожих…
И полосатые спешат в календари,
Где много места
И неслышен крик
Ни старика, забытого за дверью,
Ни памяти,
Согбенной, как старик.
 

Внешняя сторона его жизни была проста. Фильмы Жора предпочитал индийские, за ясность отношений, и прямоту противодействия добра и зла. Он – бывший ученый, кандидат наук, стал жить плодами своих рук. С социумом он поддерживал поверхностные отношения и много от него не требовал. Не заменяй жизнь памятью о ней. С этой идеей он отказался от карьеры химика, а ударился в ремёсла, изготовление керамических украшений, шитье модных сумок и дизайнерство, что давало минимальный заработок и свободное время для живописи, чтения и размышлений. В таком виде я его и застал – автором двух книжек, которые были распечатаны на множительной технике и даже забраны в обложку (в то время повод для серьезного чекистского расследования). Книжки излагали учение идеалиста-романтика, набор афоризмов (которые интересно перечитывать), притч и поучений на ту же тему.

Учение, как оно было задумано автором, похоже на лодку или плот, построенный для плаванья (строительство как раз и описано), но отвязавшийся и уплывший сам по себе без пассажира. Мне так кажется, но спорить в связи с другими идеями по этому поводу я не стану. Нечто подобное случилось в бурю с плотом Геккльберри Финна. Эту историю Фолкнер (могу ошибаться) считал лучшей книгой американской литературы. И вообще (если вспомнить), перечень предметов, необходимых в плавании (или выброшенных на берег кораблекрушением), занимает воображение во множестве книг, рекомендованных для юношества. Не заменяются ли они с возрастом поиском неких истин? Мне кажется, такова общая судьба всех идеалистов. Нужда в компасе и порохе.

Зарабатывал на жизнь Жора совместно с напарником, таким же, как и он, деклассированным (а как еще назвать?) художником-оформителем. Мастерская была в начале улицы Нагорной в подвальном этаже большого дома. Теперь такие помещения на вес золота, а раньше представляли отстойники для иной жизни. Напарник обеспечивал их обоих (и собственную жену) заказами. Он был человек контактный и общительный. По существу, это была небольшая артель, так что Жора неплохо устроился.

Я помню Жору в разных обстоятельствах, как в декорациях. Мы провели вместе немало времени, дома, а еще больше во всяких прогулках, до которых Жора был большой охотник. Он великолепно знал городские окрестности, в любое время года было на что посмотреть. Летом мы обязательно ездили в Ходосовку – недальний пригород Киева. Вдоль изгородей, за которыми раскинулись деревенские огороды, мы выходили к холмам. Взбирались на покатые склоны, укрытые цветным ковром. Жора хорошо знал растения, но не собирал, не заготавливал. К каждому цветку он присматривался как бы отдельно. На верхушке мы усаживались отдыхать, глядя как навстречу нам тяжело восходят взмокшие от жары дельтопланеристы. Они располагались неподалеку, навешивали на спину крылья и бросилась с разгона на лежащий внизу луг. Разговаривали мы мало, лежали и смотрели. Когда забываешь о времени, разговор только мешает.

 
И потому в заливах голосов
Растут ракушки желтые,
И ныне, как вчера,
Уходят в промежутки вечера.
И потому за словом непрозрачным
Стоит неизреченного гора.
 

Исчезал и появлялся Жора внезапно, хоть я знал, где его найти. Но если он искал встречи, то мог быть настойчив. Он звонил мне между двенадцатью и часом ночи, и я, беря спросонок трубку, мог с уверенностью сказать, это Жора. Телефонный голос – негромкий, с покашливанием и посипыванием, как бы с телефонными искажениями, создающими некий потусторонний фон, – очень располагал к разговору именно к ночному. Однажды он меня удивил.

– Да, вот. Медовый месяц…

(За год до этого, во время прогулки, Жора буднично сообщил, что закончил отношения с женщинами).

– А Таня?

– Ушла. Она мне не подходит. И как человек, и в эзотерическом плане.

– В эзотерическом?

– В перспективе – для вечной жизни.

– Как это?

– Вот так. Живем здесь. Потом я ухожу. Или она. И там встречаемся.

– А потом?

– А потом сливаемся в одну частицу. Андрогин.

– Андрогин?

– Андрогин. Ангелоподобная субстанция, образовавшаяся из слияния мужского и женского начала. Андро-гин. От Гермеса и Афродиты. Из нее формируется духовный космос. Что, ты не знал?

– Как-то смутно. А Таня для вечной жизни не подходит?

Жора (кротко). – Она и для земной не очень подходит. Она меня не понимает. А Валя понимает.

– Валя? Это новая жена? Она подходит?

– Точно еще не знаю. Иногда кажется, подходит, иногда нет.

– Ну, хорошо. А как она к этому относится? К язычеству твоему. Она может с тобой не согласиться.

– Это не важно. Сейчас не согласится, согласится в следующем воплощении. Главное, найти друг друга.

– А если не найдешь, что тогда?

– Есть два пути: путь любви и путь отшельничества. Значит, останется второй путь.

– Ну, а дальше?

– Все равно будешь искать. Только в следующей жизни, не в этой.

– А ты, значит, нашел?

Жора (не раздражаясь): – Иногда кажется, нашел, а иногда вижу, что нет.

– Мне кажется, это удобная модель… для некоторых случаев…

– Для некоторых случаев есть более удобное объяснение. А этот путь для себя. Себя надолго не обманешь…

У Вали было плоское монгольское личико и фигурка цирковой гимнастки. Она не восхищала, не разочаровывала, она (скорее всего) озадачивала полнейшей обыденностью. От Жоры этого как бы, не ожидали, хоть, чего было ждать, оставалось неизвестно.

В связи с женитьбой и разменом квартиры Жора переехал в полуподвал на Подоле. Окно выходило в выложенный кирпичом стакан, поверх которого мелькали ноги прохожих. Художник-оформитель звал Валю Валентой, она, по видимому, влилась в артель, хоть в детали я не вникал. Достоинство было только одно – сугубо для меня личное, было легко добираться до нового жилья. Стоило пройти от метро три квартала, прогулка по Подолу никогда не была для меня в тягость.

В Жорином распорядке мало что изменилось, он находил время для общения и искал его, пожалуй, даже более настойчиво. Как ни странно, он любил зрелища. Не вовлеченность в них, как болельщик на стадионе, а присутствием постороннего. Помню Велогонку Мира, отставшую на две недели от взрыва в Чернобыле. Трассу отгородили от зрителей барьерами, а в проходах поставили милицию. Стояли они своими компаниями, праздно, заложив руки за спину, или облокотясь на ограждение, ворковали, как девушки на танцплощадке, дожидающиеся приглашения. Потом раздался металлический голос, служивые подтянулись, заглядывая в перспективу улицы. И, наконец, стоящая позади толпа ахнула. Едут. Мимо мчались велосипедисты в длинных трусах, скорченные, как эмбрионы, бешено суча ногами, будто норовили выпасть поскорее из материнского чрева. Никто не выпал. Больше всего народа собралось на площади Толстого, там был вираж вокруг клумбы. Но и там обошлось.

Потом Жора оказался по киевским меркам далековато – в районе станции метро Святошино (не помню уже, почему), о той квартире сказать нечего. Осталось только одно неслучайное воспоминание. Мы вместе ехали в город. Валя связала два одинаковых белых свитера. Они стояли, держась за руки, посреди вагона, одинаковые (они были одного роста), глядели друг на друга, не отрываясь, и не замечали никого вокруг. Тогда я вспомнил об андрогине.

Последняя квартира была на Харьковском массиве. Валя достроила кооператив, начатый еще до замужества. На новоселье Жора пригласил с утра. Было нас четверо: оформитель с подругой, Жора и я. За завтраком мы выпили водки и отправились гулять по пустынным околицам. Район еще застраивался. Погода была хорошая, майская. Мы стояли на огромном пустыре, как на другой планете, и играли в ножичка. Бросали его в очерченный круг, постепенно отвоевывая друг у друга жизненное пространство, до тех пор, пока на нем можно было разместиться одной ногой. Выиграл оформитель. Мы вернулись в новую квартиру, допили водку и разошлись.

Разгуливать здесь мне довелось еще раз, спустя несколько лет. Ландшафт к тому времени сильно изменился. Мы с Жорой сидели на берегу плоского, как лужа, озера,возникшего во время местных гидротехнических работ. На другой стороне озера стояли новые дома и торчали трубы теплоцентрали. Местность стоило рассматривать в бинокль, пытаясь отыскать что-то интересное, или не рассматривать вовсе. Жора к тому времени был болен и заговаривался. Он подбивал меня съездить вдвоем в Крым, за тем он меня и вызвал, чтобы уговорить. У меня хватило ума отказаться (через месяц он умер), но безрассудной частью своего сознания я понимаю, что был неправ. А пока мы просто сидели на берегу среди кустиков ивняка, курили и смотрели на воду.

Заботу о Жориной памяти Валя взяла на себя. Ежегодно мы собирались в конце апреля. Народа прибавлялось. Валя вела работу, появились люди, невиданные мной при Жориной жизни. Выступал какой-то бородатый мужичок из Перми. Жорино учение распространилось до Урала. Подробностей я не запомнил. Я был поглощен созерцанием шпротины, которую сосед уронил мне на светлые брюки. Он только что вернулся из индийского ашрама и сейчас отметил свою оплошность здоровым индийским смехом. Конечно, все это мелочи, которым не стоило бы придавать значения. Но я стараюсь быть точным, в деталях, как известно, больше смысла, чем в общих словах. Дьявол прячется именно там – это не только констатация факта, а предупреждение. В метафизике нет мелочей, кто знает, что кого ждет в иной реальности. Тут я заговорил Жориными словами.