Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Другой раз вышли из-за дома. Тоже ночью, когда человек становится неясной тенью, внезапно перегородили дорогу. Отец – опытный, остановился, приказал подойти, увидел, как те дернулись, укрылись в темноте. Сзади караулил еще один. Что они не сбежали после окрика, убеждало, это не обычные грабители, те не стали бы рисковать. Но крестьянские дети поторопились, не подпустили ближе. Он выстрелил на звук, наугад, втиснулся спиной в щель, затаился. Глаза привыкали к темноте. Зашумели снизу улицы, затопал патруль. Он еще стрелял наугад на звук удаляющихся шагов, не попал.

Убили его уже майором. Леонид забежал к отцу на службу, он иногда заскакивал по дороге из школы. Охрана его хорошо знала. Время было почти мирное, партизанская война заканчиваоась. С опасностью свыкаешься, не только война, но и власть, отец научился ею пользоваться. Ждал перевода в большой город, по крайней мере, был такой разговор с матерью. Леонид влетел в кабинет без спроса. Здание хорошо охранялось, но люди шли разные и по разному поводу. И этот человек, по видимому, бывал здесь прежде. На столе, рядом с чужим портфелем, лежали деньги, много денег, отец сидел за столом напротив, а прямо перед Леонидом каменела широкая спина. Человек так и не оглянулся, держался уверенно, длилось какое-то мгновение. Отец гаркнул, вон отсюда. А тот, что спиной, будто не заметил, еще раз повторил: – Якшо не домовимось, пожалкуете.

Как сейчас, Леонид Павлович слышит. Не договорились, так ему кажется. От начальника местного МГБ многое зависело. Может отпустить, дело прикрыть. Разных дел было много. Застрелили его в упор, прямо у входа в дом. Убийца стоял за углом, дожидался, вышел навстречу. Выстрелил между глаз. Аккуратную дырку от пули заткнули ваткой, лицо, обожженное порохом, прикрыли.

На прощание мы подарили Леониду Павловичу книгу собственного сочинения. – Ребята, – сказал Леонид Павлович растроганно, он, вообще, оказался человеком теплым. – Сегодня же начну. Я, знаете, как книги люблю. А вы еще приезжайте, поговорим.

От старого Кременца мало что сохранилось. Следы прошлого просматриваются и сейчас, но в виде краеведческом, надежно отделенном от нынешней жизни. В конце девятнадцатого века Кременец считался местом цивилизованным. Фабрик было побольше, чем сейчас, делали пианино, другие музыкальные инструменты. Здешнее дерево ценилось. Были шахты, добывали уголь невысокого качества для местных нужд. В избытке были крестьянские руки и нужда.

Заброшенные фабричные здания попадаются по дороге на старое еврейское кладбище, строения из красного кирпича и выбеленного дождями дерева. Покосившиеся изгороди стерегут ржавое железо и пыльную растительность. Тишина и безлюдье – значат не меньше, чем пейзажные приметы. По привычному разумению, жизнь должна совершаться с непременным участием человека, особенно здесь, где заметно присутствуют его следы. Но ничего подобного нет, не просматривается за небрежно запертыми воротами, прикрывающими опустелые дворы. В Кременце пока так, прошлого здесь гораздо больше, чем настоящего.

Пыльная дорога выводит к мосту через ручей, и почти сразу за ним уходит в гору еврейское кладбище. Начинается незаметно, тянется к вершине, скрытой за верхушками деревьев, затягивает. Надгробья встают из травы слитными рядами, пройти сквозь строй, подняться дальше и выше можно, опираясь на камни, как на плечи. Упавшие подставляют небу россыпь звезд и древней каллиграфии. Влага и мох, застоявшиеся в резьбе, чернят белесую поверхность камня. Знание языка избавило бы от мистического ощущения, вернуло обыденность. Лес восставших камней – всего лишь люди. Их имена. Даты еврейского календаря. Слова молитвы. Гора хранит целые поколения.

Досужее кладбищенское сопереживание возникает к чему-то конкретному, к молодой непрожитой жизни и, в конечном счете, не стоя ровно ничего, питает собственную полноценность. Но кто из посторонних станет разбираться с могильными надписями? Язык отделил их от нас – живых. Все дело в имени. Эти люди когда-то пришли сюда, не выбирая, просто на землю, любая земля за пределами Палестины была для них чужой. Но, прожив здесь столетия, они сделали этот город своим. Они и теперь привязаны к Кременцу, и даже те, кто ушли первыми (кладбище существует с четырнадцатого века), продолжают жить с городом одной жизнью. Они здесь.

Кстати вспоминается поучительная история о сложностях опознания еврея. Жил-был еврейский возчик, и все у него было плохо. Умерла жена, дети и, наконец, сдохла лошадь. А потом и сам он умер от всех этих несчастий и голода. Но, поскольку он не роптал, а прилежно молился, Там было решено его вознаградить, помочь скоротать время до Страшного Суда. Теперь ему была обеспечена богатая жизнь, красивая работящая и, главное, здоровая жена, здоровые дети, выносливая лошадь, возможно даже, две или три. И вот живет себе такой богатый возчик, и никто не знает, что вся его нынешняя жизнь, цепь постоянных удач и везенья – всего лишь сон, а настоящий хозяин настоящей жизни и создатель счастливой иллюзии лежит здесь же на кладбище, не исключено, что на здешнем, в Кременце. Вот и разберитесь, если вы такой умный…

Ужасно (к мистике это слово имеет прямое отношение) хочется видеть, как все здесь было когда-то. Ближе к верхушке горы камни редеют, уходят в траву, идут пунктиром, чтобы обернуться нынешним поколением в Нью-Йорке или Иерусалиме. В тех же длиннополых шляпах, с клочковатыми нестрижеными бородами они упрямо дожидаются у края вечности. Камни прячутся в кустах бузины и акации, в гроздьях рябины, в багряных листьях осени, в таких местах, смена года чувствуется заметнее. Невозможно вообразить симфонию из слепящего света и непроглядной тьмы, но если все же попытаться, то здесь подходящее место. Известно, всё должно случиться в Иерусалиме. Но пока еще остается время. Особое время для них. Оно длится. Пока вокруг тишина, далекие крыши и зеленый купол женского монастыря, упрятанный в волнистом силуете горы по другую сторону дороги. В маленьких городах мертвые преобладают над живыми. Кременец будет еврейским городом, даже когда его покинет последний еврей. Они оставили здесь своих мертвых.

Спустя год мы снова побывали в Кременце. Провинция остро напоминает детство. Ребенок изучает мир с близкого расстояния – жучки, паучки, кузнечики и бабочки рядом, сверху, вокруг. Они наполняют мир собственными голосами, которые потом уже не удается расслышать, да и само желание общаться может вызвать недоумение. А тут все совершенно естественно. В благополучном детстве нити реального и сказочного сплетены, только потом, распадаясь, они утрачивают единство. Как отработанные ступени ракеты, они проваливаются куда-то в пустоту, а пока этих утрат просто не замечаешь. Молодым человеком, устремленным в неопределенность будущего, они осознаются как сменяющие друг друга приметы взросления. И только достигнув (казалось бы) полноты бытия, начинаешь ощущать утраты собственной биографии – не в естественном движении к ее завершению, а наоборот, в ее началах, в случайных мелочах. Отсюда начинается отсчет. Теперь все решают подсказки памяти, только так можно возвратить младенческий мир. Сделать это не просто, достоверность скучна, а чувственной окраски не хватает. Помогает искусство. Если не удается воссоздать реальность, приходится довольствоваться иллюзией, в конце концов, искусство этим и занимается. Но остается еще тот самый природный мир детства, сохраненный на дне памяти. Там он ждет, бесполезный, как бумажные деньги столетней давности, все еще слишком узнаваемые, чтобы стать музейным экспонатом. Одно и тоже, день ото дня… А дальше? Чтобы вернуть утраты памяти и возвратить, казалось бы, забытые детские радости чувственного познания, для этого стоит приехать в малознакомый провинциальный городок, где ничто не напоминает о себе лично. Зато о чем-то говорит и подсказывает, чем дальше, тем больше. С этим ощущением внезапной находки хорошо побродить без всякой цели среди осевших домишек, балкончиков, террасок, двориков, присутствия завораживающей тайны за занавесками и прикрытыми дверьми. Возвращается то самое состояние, с которого когда-то началось общение с миром. Провинция никуда не спешит, в отличие от большого города она не живет желанием отличиться. Того, что есть, достаточно.

Зщесь можно заблудиться во времени и вдруг (казалось бы ни с того, ни с сего) отыскать следы собственной биографии. Такое случается, а когда памяти оказывается недостаточно, приходит на помощь фотография. Потому мы щелкаем аппаратом направо и налево. Ищем подсказки чувства, чтобы увести вглубь времени, в котором когда-то удалось побывать. В провинции, в этой затерянной стране кареты (а они здесь еше остались) смотрятся убедительнее, чем мерседесы, а сказка (какая есть) кажется правдивее унылой реальности. Не нужно ждать многого, но присмотреться стоит…

Второй раз мы заехали в Кременец из Почаева и тут же отправились к Леониду Павловичу. Все также на углу в двухэтажном домике с ампирными колонками сохли простыни, дом был окутан ими, как флагами капитуляции. Вверх уходила заброшенная улочка, в конце ровно светилось небо. Дом выглядел одиноко, как брошенный корабль. Следы пожара выцвели, но человеческого участия в этом не ощущалось, природа справлялась сама. Мы завернули за угол и оказались во дворе. Плотная стена зелени, просеивая свет, подступала к крыльцу. Возился, согнувшись, худой, длинный человек, городского вида. Что-то он колотил. Выпрямился, не выпуская из рук молоток, глянул сквозь очки, сообщил, что Леонид Павлович недавно объявился, и, будто не доверяя себе, предложил, сходить, глянуть. Вроде бы, там. Мы прошли знакомый коридор. Леонид Павлович спросил сквозь дверь глухо, но узнаваемо, а потом еще раз повторил.

– Кто?

– Прошлым летом были. Если помните. Пиво пили. – Что еще было добавить?

Леонид Павлович надолго замолчал. – А-а, – вспомнил, наконец. – Ребята. – И опять замолк. Что-то он там делал по другую сторону. – Я вам сейчас ключ толкну под дверь, а вы откроете. С вашей стороны.

Наступило молчание, дольше прежнего. – Ключ. – Забормотал, наконец, Леонид Павлович. – Ключ ищу.

– Не нужно, мы с улицы к окну подойдем.

Теперь сосед глянул с откровенным любопытством, но – человек сдержанный или привычный – спрашивать не стал. Обойдя дом, мы погрузились по грудь в буйную растительность, которая росла явно сама по себе. Окошко распахнулось, и навстречу, как кукушка из домика, объявилась голова Леонида Павловича. Нисколько не изменился человек, хоть это похвальное впечатление может скорее относиться не к нему, а к Кременцу, где время явно течет медленней, чем в других местах. Все здесь говорило об этом – огромный покосившийся дровяной сарай, розовый дом с потрескавшимся колонками и сохнущим бельем, разлив флюидов ранней осени, и дорога, припорошенная жженым углем, в плотном охвате деревьев, кустов и просто всякой травы, взывающей к отроческим воспоминаниям, потому что только детский неискушенный взгляд способен запечатлеть окружающий мир так емко и цельно. Кто-то невидимый бухал невдалеке по железу, и каждый удар звучал размеренно и торжественно. Все вокруг напоминало, пусть не о вечности (это уже слишком), но о состоянии, к которому нужно относиться уважительно, какие бы перемены не хотелось устроить даже на трезвую голову. Не нервический час пик, а ровное умиротворенное дыхание бытия, поглощающее любые малодостойные желания и потуги, потому что безнадежное ожидание – одна из форм, которую принимает Дух, пытаясь примирить бестолковые метания с краткостью и восторгом минуты.

Устроившись животом на подоконнике, Леонид Павлович выразил сдержанную радость. Оказалось, сам он дома недавно и попал в квартиру через окно. Дверь была заперта. Тут он слегка понизил голос, как водится, чтобы не потревожить спящего. – Валерка отдыхает.

– Сосед нам сказал. – Теперь я оценил сомнения этого, видимо, привыкшего к точности человека. Он видел, как Леонид Павлович пришел домой, но не понял, как он туда попал. С такими детективными тонкостями приходится считаться. Для Агаты Кристи было бы кстати. Здесь – среди прозаических будней – это всего лишь заурядная подробность… но не будем упрощать – поэзия знает разные формы..

– В окно влез. Я же говорю, Валерка изнутри закрыл и ключ куда-то дел. – Леонид Павлович сладко улыбнулся. – А ко мне, ребята, дочь приезжала, только вчера проводил. Жаль, не застали. Да вы заходите. Сейчас я ключ дам, снаружи откроете. Валерка ключ куда-то дел.

– А чего вы изнутри дверь не откроете?

– Я ж говорю, не знаю.

– А как же Валерка? Тоже, может, в окно?

– Он спит. – Леонид Павлович мотнул головой вглубь комнаты и с неожиданной решимостью сказал. – Я ее приватизирую. Дочь требует, я слово дал.

– А живет она где?

– В Польше. Бывает раз в год. Я, говорит, папа, может быть, к тебе совсем перееду. Если бы квартира была. Я решил, приватизирую и ей завещаю.

– А Валерку куда?

Леонид Павлович только рукой махнул и признался. – Книгу вашу я не прочел. Честно говорю, ребята. Не успел. Только собрался, а Валерка вынес и продал.

– Нашлись покупатели?

– Ого, конечно, нашлись. Хорошая книга.

– А деньги куда?

Можно было не спрашивать. Леонид Павлович только глазами показал. – Вынес, пока я спал.

– Не огорчайтесь. Мы другую подарим.

– Только как приватизирую, Я, ребята, читать очень люблю. – Тут из глубины комнаты донеслось тревожное мычание, бормочущие какие-то звуки. Леонид Павлович, не оглядываясь, известил – Валерка просыпается.

Мы не стали задерживаться. Путь от центра до автостанции был не близкий. По дороге мы зашли в Спасо-Богоявленский женский монастырь. Православный. Раньше – реформаторов, потом Василианов, теперь – в ведении Московской париархии. Когда делили церковное наследие, чуть не дошло до потасовки, слава Богу, все кончилось миром. Монашка рассказывает историю монастыря на хорошем русском языке. У нее белесое одутловатое от ночных бдений и постной пищи лицо. Под черным платком трудно разглядеть, но, похоже, в миру она была красива. Язык городской – чистый, свободный. Не успеваешь умилиться терпимости местных нравов, как на тебе, один из слушателей – ревнивый, обязательно спрашивает: – А чого це ви розмовляєте по росийськи?

За этим следят, как раньше следили за поведением на политинформациях. Монашка, не прерывая рассказа, смиренно объясняет, что служба ведется на церковно-славянском языке, очищенном от мирских и греховных слов. Ведет беседу дальше, но потом вдруг неожиданно возвращается, и поясняет с вызовом, свидетельствующим о несмиренном нраве. – А почему я по русски? Потому что мне так нравится.

С дорожки перед монастырским входом хорошо смотрится противоположный склон межгорья. Козацкое кладбище на высоком бугре, укрывающие склон ряды еврейских могил, осыпь старого карьера, лес, следы весенних потоков, и серебрянный воздух близкой осени.

Придорожная забегаловка названа на французский манер – бистро. Леонид Павлович объявился, когда мы уже поели и собирались дальше. Таким мы его еще не видели – торжественно-принаряженным с деловой папочкой и даже звучащим, как звенит при постукивании хрусталь.

– Артиллеристы, – бодро запел Леонид Павлович, завидя нас. – Сталин дал приказ. Из сотен тысяч батарей, за всех товарищей-друзей. – Он воздел над головой крепкий кулак. – Иду на приватизацию. Чтобы мы не сомневались, он вытащил из-под руки папку. Вблизи это оказалась не совсем папка, а картонная шахматная доска. Вещи милостивы к нам – изворотливым и разрешают использовать себя по всякому. В черно-белых квадратах лежал какой-то необычный с виду паспорт с орлом, по видимому, даже польский и несколько бумаг. – Все тут, – сказал Леонид Павлович, похлопывая по документам. Охота поговорить была, но тут Леонида Павловича отвлек какой-то пенсионер и он легко переключился на нового собеседника.

– Пирожок с горохом, – лихо заказал Леонид Павлович, – сто грамм сметаны и маленькую пива.

– Они с Турцией не знают, что делать, – втолковывал пенсионер, – а ты хочешь, чтоб у них из-за нас голова болела.

– И не надо. – Отрубил Леонид Павлович, махнул нам на прощание и запел. – Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга…

Девочка в пыльном автобусе старательно переписывала в тетрадку молитву о путешествующих. Была еще бабка, суетливая обладательница этой самой молитвы. Я взял поглядеть, молитва была составлена из простых слов и обращалась к Богородице. Нужно подставить нужное имя, произнести несколько раз, обращаясь к иконе. Впереди спал бродяга, он сошел на полпути до Почаева, но забыл со сна узел с телогрейкой. Автобус долго сигналил, пока он не вернулся за имуществом. И после этого автобус не спешил, давал путнику придти в себя, проверить, не забыл ли он что-нибудь еще. Вообще, никто никуда не торопился, само по себе удовольствие. Сзади переговаривалась цыганистая молодица и ее спутник, гораздо старше и неопределенного вида. Были они откуда-то с востока Украины, теперь приехали в Лавру, и Кременец посетили. Женщина особенно волновалась, ничего не пропустить, все успеть. Мужчина был в приподнятом настроении. Он, по видимому, чуть выпил и благодушествовал.

– Выйду на пенсию, – говорил он, смешивая украинские и русские слова, – возьму бесплатный билет, и всю Украину объеду.

– Ой, пап, перестаньте, куда это вы поедете.

– А вот поеду. На электричке пенсионерам бесплатно.

– На электричке?

– На электричке.

– А в Почаев як?

– Велосипед маю.

– Чего ж сейчас не брали?

– Так ты ж со мной. Что я тебя на раме повезу?

– Не выдумывайте. Как мамы нет, так вы храбрый. Лучше думайте, как завтра до Святой Анны доехать.

О народе трудно говорить, вот так, сразу за всех, но если все же попытаться, то здесь он какой-то смягченный. Тем более, что постоянно попадаются богомольные странники и мечтатели. Их здесь много. Ближе к Почаеву стали встречаться придорожные трапезы. Женщины в белых платочках и принаряженные на тот особенный лад, с которым идут просить Божеского расположения и заступничества, восседали вокруг разложенной на одеялах и брезентах еды. Тут же стояли их автобусы, фургончики. По выражению лиц, по непривычно расслабленным позам, по праздничному оживлению, видно было, что впереди их ждут чудеса и возвышенные хлопоты. Увидеть своими глазами как спускается с купольного поднебесья Чудотворная Почаевская икона, набрать водицы из-под стопы Божьей матери, выстоять праздничные литургии в Успенском и Троицком храмах, приложиться к святым мощам, съездить к источнику Святой Анны, еще много чего.

Пока мы неспешно добирались до Почаева, я пытался вникнуть в нравоучительные двенадцать добрых дел, перечисленные на дверях Богоявленского собора.

Правда от смерти избавляет.

Представить не просто. Иную смерть, кроме физической, трудно вообразить, а физическая – очевидна. А вот к следующему тезису комментариев не нужно. Про Кременец лучше не скажешь. Смирения сам сатана трепещет.

Так оно и есть…

Киев, 2002 год

Уроки колдовства

Я получил приглашение от Веры, зайти к ее подруге Гале – поэтессе. Галя – тонкий, изящный, подсушенный стебелек с седой челкой и раненым взглядом. Когда-то Галя работала в Институте этнографии, поехала в экспедицию в Карпаты. Давно, лет двадцать назад. В Карпатах познакомилась с человеком по имени Иван и стала наезжать к нему, погостить. Жить у Ивана (Ивасика, как его называла Галя) было интересно. Он был местным целителем, и год от года слава его росла. Для Гали место всегда находилось, тем более, она дома не засиживалась, с утра уходила в лес. Там ей легко думалось и сочинялось. Галя представляла собой неизбывный тип русской интеллигентки, от которого на душе почему-то становится празднично и тоскливо одновременно. Объяснить трудно, но, прочувствовав, уже не забудешь. Столетие миновало, все переменилось, а тип сохранился. Только наметился переход с папирос на сигареты с фильтром, хотя старшее поколение еще докуривает «Беломор».

В хождениях по лесам Гале было хорошо. Поэты ценят такие минуты. Потому Галя любила наезжать к Ивасику. Но в последний приезд вдохновение стало барахлить, как-то разладилось. Причем странно. Поначалу шло, как прежде. Пока Галя карабкалась на любимую поляну, рифма раскручивалась сама собой. Как барабан колодца, она посылала пока еще пустую емкость – сосуд вдохновения, чтобы вернуть его полным живительной влаги – слияния элементов первоосновы, рождающих поэзию. Не зря ведь источник, родник служат расхожей (в банальности – истина) метафорой творчества. Первая пчелка-разведчица еще только зависала над трепетным цветком вдохновения, еще чуть слышный зарождался перебор таинственных касаний, и клейкая нить поэтического размера стежок за стежком заполняет форму, взад-вперед, будто раскачивается мостик над карпатским ущельем, над кипящей внизу водой. Хорошо! Но вот ощущение, которое Галя ценила и считала своей настоящей жизнью, стало глохнуть. Какие-то помехи разрушали гармонию, толкали под руку, рвали нить, рассыпали нанизанные камешки. Становилось почему-то обидно и даже мучительно. Появилось странное тяготение к украинским словам, как у беременной к мелу – зачем-то нужно, но зачем? Нет, все было бы ничего. Галя любила музыку украинской речи, но как творить на двух языках сразу? Даже просто изъясняться, если, конечно, грамотно. А так в голове, как в плохом радиоприемнике, постоянно вертелась словесная чушь, шум, обрывки разговоров, даже музыка, будто это была не драгоценная голова поэта или, точнее, поэтессы, а местный базар перед Пасхой – ярмарочный балаган с гирляндами бумажных цветов, геометрическими узорами мохнатых одеял-лижников, акварельным разливом керамической глазури – кружек, мисок, составленных в долгие ряды и отзывающихся на цвет выбеленного весеннего неба, полного ожидания Пасхального чуда.

Как избавиться от навязчивого бормотания? Сначала Галя объясняла просто – жизнь в украинском селе, среди неиспорченного городским кошмаром языка должна дать результат. Именно ей, работающей над словом. Но почему так? Что за испытание без понятного смысла? Чепуха какая-то. Но постепенно стало проявляться. Среди привычной мешанины стали проскакивать фразы примерно такого содержания. Допоможi нашiй Украiнi. Допоможi рiднiй Украiнi. Ти ж добра жiнка, допоможi. Много раз подряд. Причем заклинания проявлялись не механически, тупо, а проникновенно, хотелось немедленно все бросить и бежать помогать. Отзывчивая Галя была совсем не против, но (опять же) что делать? Прятать, размножать, бинтовать… Кого? Где? Не было ясности. А благородные призывы мешали сосредоточиться и искать свое. Галя тяготела к лирике личной, а не гражданской и стала нервничать. Потом голос прорезался полностью, окреп и принял устойчивую интонацию, с ним стало можно общаться и спорить. Именно на этой стадии врачи ставят диагноз. Шизофрения. Никаких сомнений. Видно, и Гале была пора, тем более, что она подрабатывала сценариями просветительских фильмов, в том числе, на медицинские темы. Все становилось ясно. Она еще (наивная) попыталась объясниться с голосами, но те заладили хором и слышать ничего не хотели. Допоможi, допоможi. Вот так самая возвышенная и спасающая идея может обернуться безумием. Галя долго стояла босиком, прислонившись к сосне, вдыхала глубоко, даже приклеилась к дереву затылком. Не полегчало. Опять и опять. Допоможi допоможi. А чем? Самой было впору вызывать карету. Она еще посидела на склоне, глядя на туман, поднимающийся со дна ущелья, на склон, укрытый, как камуфляжем, серыми, коричневыми, зелеными квадратами и угольниками огородов. Как-то мрачно и болезненно получалось. Приедет – и тут же на обследование, на рентген черепа (черепа! – страшно звучит), пенсию, наверно, дадут. Но тут прозвонили в церкви. Наступал светлый вечер. Галя еще прошлась, стараясь не нарушить хоровод луговых цветов. Пора, пора прощаться с прекрасной жизнью, зачерпнуть пригорошней томительное безумие, в котором пребывают поэты и бунтари, спрятать в него лицо, забыться в коварном, вкрадчивом шепоте. Галя еще подумала, что ее шизофрения похожа на приступы зубной боли, то стихает, то разгорается, пульсирует, долбит. Вот опять. Допоможi. А сейчас передышка. Чуть ниже потянулось с мычанием стадо. Опять ударил дальний колокол. И тут до Гали дошло. Ну, наконец, до чего просто. Она слетела с горы, перебежала мостик и ворвалась в дом. Ивасик сидел спиной и позы не изменил.

– Ивасик. – Сказала Галя твердо. – Зачем ты меня уговариваешь? Я – за. Только прошу, не мешай. А ты, прямо, агитатор.

Тут Ивасик обернулся. Лицо у него оказалось виноватое. – Галя. Ти ж мене вибач. Я ж не сильно. Ти, мабуть, у Киеві усіх знаєш. Скажі там. Це моя мрія99
  Галя, ты меня извини. Я не сильно. Ты, наверно, в Киеве всех знаешь. Скажи там. Это моя мечта.


[Закрыть].

– Ничего себе не сильно. Я чуть с горы не свалилась, две недели только и слышу. Допоможи, допоможи. Поехали, сам допоможешь. Посажу перед ЦК и уговаривай. Хоть целый день. Я тебе буду передачу носить. Или нет, перед ЦК тебя арестуют. Лучше перед Спилкой. А то письменныки так славят, что стыдно слушать. А меня не агитируй. Я – за.

– Ти мені підкажі, хто допоможе. Я своіх загітував усіх. Це ж вам – росіянам потрібно прояснити.

– Лично я согласна. Меня больше не трогай. И росияне согласны. Ты ЦК уговори, диячив вашых.

– Я нікого там не знаю. – Признался Ивасик. – А тебе знаю.

– Начинай с райкома. – Посоветовала Галя.

– Мабуть так і прийдеться. – Вздохнул Ивасик. – Але ж скільки з ними роботи буде. Ой, матінко.

– А что ты думал? –Сказала Галя безжалостно. – Это тебе не я. Это тебе райком. – И увидев, что Ивасик приуныл, утешила. – Ничего. Я тоже поговорю со своими.

– Поговори. – Попросил Ивасик. – А я буду своє робить.

В тот же день голоса стихли, Галя прожила у Ивасика еще две недели. Время это запомнилось ей, как самое счастливое. По возвращении в Киев Галя выполнила обещание и довела просьбу Ивасика до сведения своих друзей, в основном, художников – людей творческих.

– Я полностью согласна. – Подтвердила подруга Вера. – Давно пора всем дать свободу. Мы тоже хотим.

Оставалось уговорить остальных. Тут могли возникнуть трудности, но само время меняло обстановку. Ивасик бывал в Киеве и останавливался у Гали. Занимался он, как утверждала Галя, только врачеванием, но кто в таком щекотливом деле раскроет правду. Только-только началась антиалкогольная кампания. Как раз для Ивасика, он предпочитал общаться с трезвыми. Известно, что Галя несколько раз водила его в буфет Дома писателей, их Спилка находилась рядом с ЦК. При желании Ивасик мог разослать свои флюиды по двум организациям сразу. Тем более, что из писательского буфета убрали спиртные напитки, шампанское, и писатели пугали друг друга жуткими слухами, что вот-вот уберут пиво. А ведь, могло быть и так… По закону сообщающихся сосудов (а бутылка и есть самый лучший сосуд) понижение алкогольного градуса закономерно привело к повышению градуса общественного. Без пива социалистический реализм быстро становился критическим. Умы разогревались. Галя, конечно, клялась друзьям, что никакой агитации Ивасик не вел, она бы первая ощутила. Как знать. Со стороны, действительно, все выглядело вполне прозаически. Ивасик пил кофе и радовался, какой сытой и трезвой жизнью живут писатели. Сам он к тому времени полностью посвятил себя здравоохранению. Спустя несколько лет, когда я получил от Ивасика его визитную карточку, в ней значилось Мельфар. На русский язык весьма приблизительно можно перевести как Целитель, без дальнейших уточнений. Но тут я забегаю вперед…

Время шло, и мечты Ивасика стали сбываться. Причем не только мечты, не только Галю он уговаривал, кто в это поверит. Ивасик стал известен. И он приехал в Киев, официально зарегистрировать свою профессию. Мельфар – такой же трудящийся, как все мы – люди попроще, и требует министерского учета. Теперь, когда Ивасик стал наезжать часто, народ потек со всего города. Ивасик считал что талант мельфара – явление общественное, требующее полной отдачи, растворения в нуждах и бедах страждущих. Поэтому не отказывал никому. Галина квартира подверглась страшному нашествию.

Обо всем этом я знал от Веры, но теперь предстояло убедиться самому. Галя жила в бельэтаже монументального дома послевоенной архитектуры напротив выхода из метро «Университет». Дом окружали облетающие каштаны. На лавочке перед входом густо сидели. И стоя, толпились, как бывает перед выносом покойника. – Это к Ивасику. – Пояснила Вера. Дальше мое удивление только росло. На лестнице под стеной стояли плечом к плечу. Дверь в Галину квартиру была приоткрыта. Разговаривали тихо. Вера шла уверенно. – Вчера было столько же. – Пояснила она. Вся прихожая, коридорчик на кухню были сплошь уставлены людьми. Стояли в пальто, без эмоций, с мечтательным, каким-то нездешним видом. Таких – отрешенных можно встретить и в обычных очередях, но здесь их было больше. С прикрытыми глазами, погруженные в себя, как караван в середине многодневного пути, когда до оазиса еще шагать и шагать, и лучше пережить неизбежное в полусне. Вид у очереди был относительно здоровый, костяк составляли родственники страждущих. Физического присутствия больного не требовалось. Ивасик находил недуг по личным вещам – платку или простыне, извлеченной из-под немощного тела.

Тут Вера взяла меня за руку и затянула в комнату, в лучшее время – Галину спальню. И теперь комната оставалась за ней, Ивасик распоряжался в другой. Гали не было, была ее сестра Нина. Она приехала из Москвы. – Отдохнуть. –Сказала Нина с большим сарказмом. Лицо у нее было схожее с теми в очереди – спокойное, даже более стоическое, чем у тех, в коридоре. – Все когда-нибудь закончится, –читалось на этом лице: и осень, и зима, и эта толкучка. И еще неизвестно, что сулят перемены. А пока нужно терпеть и трудиться, трудиться и терпеть. И давать пример другим – более нетерпеливым, и нервным. Ведь чего нельзя допускать в нашей действительности – разочарования, слабости и уныния.

Лицо у Нины было бледное, а лоб ярко-розовый. – Только сейчас компресс сняла, – пояснила Нина, кутаясь в платок. – Голова трещит.

– Здесь, наверно, вредно постоянно находиться. – Посочувствовал я. – Энергетика.

Нина только глянула. Она бы давно уехала, но не может бросить Галочку одну в такой ситуации. Ирония, в словах, конечно, была, но особенная, когда ничего другого не остается, и сама ирония служит пробой на жизнестойкость. – Народ, – бесстрастно рассказывала Нина, – повалил с самого приезда Ивасика и прибывает лавинообразно. На кухню выйти нельзя. Чай, вот, пейте, – Нина кивнула на электроплитку. – Все время горячий держу.