Текст книги "Художник и его окружение"

Селим Ялкут
Художник и его окружение

Памяти

Зои Наумовны Лерман

«Двое». Художник Зоя Лерман

На обложке:

«Укротительница», фрагмент (художник Зоя Лерман)

©biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© С. И. Ялкут, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Рисунки Зои Лерман

Против течения

Предисловие

Это повесть об удивительной художнице, без домысла и фантазий. Все, как есть. Но, даже беря за основу достоверные, имеющие свидетелей, факты, странно называть героиню художественного текста настоящим именем. Авторское воображение воссоздает реальность на собственный лад. Поэтому неудивительно, что из-за плеча реальной художницы появилась назначенная на эту роль вымышленная героиня Вера Самсоновна. Ничуть не приукрашенная и неотличимая от прототипа. Зато автору стало легче, и он смог, ничего не извратив, распорядиться плодами собственных наблюдений, памяти и воображения. Сундучок с деяниями реальной художницы оставался рядом, был открыт и продолжал пополняться. Вымышленная героиня заботливо подправляла живую. Художники, как никакие другие обитатели мира искусств, становятся объектами жизнеописаний, или житийной, хрестоматийной литературы. Словесный и визуальный жанры никак не подменяют, а дополняют друг друга. И питаются они из одного источника – личности Творца. Другого слова не придумано. Отсюда и потребность в жизнеописаниях. Автор всего лишь дополняет сложившуюся традицию.

Площадь

В искусстве все в том: что, как и потом нечто.

Вот в том нечто суть художника. Нечто имеет он, как художник. Это-то нечто трудно постигнуть и нельзя сказать: это потому-то и потому-то. Можно много говорить, можно написать тысячи томов, и все же не скажешь, не объяснишь это нечто, что содержит в себе художник.

Константин Коровин

Каждый художник – прежде всего человек, будь он живописец, писатель или музыкант, и более всего он человек, когда старается выразить себя как художник.

Генри Миллер

Почему я всегда жалею, что картина или статуя не могут ожить?

Ван Гог

Живопись – это волшебство.

Зоя Лерман

Улица начиналась от главной площади города. Сам ее замысел и его реализация, воплощенная в камень, поражала полной неожиданностью. Хоть время шло, и пора было привыкнуть. Но оставался памятен уютный сквер, старые липы, собравшиеся вокруг двухярусной чаши фонтана. Потоки воды переливались через ее волнистый край и падали в бассейн с таким шумом, что разговаривать нужно было громче обычного, почти кричать. Радужное облако обрамляло бьющие в небо струи. Дышалось легко, а в мае от пьянящего аромата сирени кружилась голова. Когда фонтан стихал, громко, на разные голоса начинали петь птицы. Они дождались своего часа и теперь спешили заполнить тишину. Здесь был настоящий оазис. Вокруг фонтана, делая разворот, неуклюже тащились троллейбусы. Они часто теряли штанги, издававшие при падении сухой щелкающий звук, похожий на удар кнута, отгоняющий от водопоя разморенное жарой стадо.

По периметру площади, пропуская горловины разбегающихся в гору улиц, толпились двух– трехэтажные строения, чудом уцелевшие во время минувшей войны. Такова она – трогательная безмятежность провинции с непременными Соки-Воды, парикмахерской, вареничной, Домом одежды с полутемным коридором и запахом пыли, от которого становилось беспокойно в носу и наворачивались на глаза сладкие слезы. Еще Дом учителя с широкой мраморной лестницей под красной дорожкой, ведущей к подножью бронзовотелого вождя, к потокам эфира, струящимся сквозь стеклянный потолок. Неказистая дверь Дома творческих союзов, объединенных в единое целое буфетом с тетей Машей (имя подлинное), отпускающей служителям Муз в долг. А у края главной магистрали, рассекающей площадь, улеглось длинное одноэтажное здание с аскетичным декором и памятной доской в честь славного революционного прошлого…

Снимите шляпы, кепки и шапки! Товарищи, Господа, Панове! Склоните головы! И помолчите!

Ведь ничего не осталось. Прошлое сметено безжалостно и быстро, словно в отместку за собственное упрямство, желание уцелеть вопреки неумолимому, всепоглощающему Хроносу, или историческому материализму, если Хроноса для освидетельствования эпохи недостаточно и приходится быть по-прозекторски точным. Исчез фонтан. Старые липы срезаны за одну ночь и присыпаны выпавшим к утру снегом, чтобы обнаружиться уже весной и быть закатанными под асфальт. На месте исчезнувших особнячков утвердились новые дома средней этажности, однообразного, безликого вида, что называется – ансамбль, будто детишки в одинаковых мундирчиках, взявшись за руки, закружили в хороводе лежащее посреди пространство, переиначили суть и судьбу, и стало оно теперь называться Майдан. Площади суждено было стать рубежом и символом, определившим грань времен, сменивших летаргическое оцепенение на эйфорическую безудержность перемен.

Если бы площадь была внезапно засыпана слоем пепла из вулканического кратера, то, сохранившись через века, как Геркуланум или Помпеи, озадачила бы грядущих исследователей упрямым постоянством человеческих страстей, отдающих свою энергию, свой жар, как раскаленная, вырвавшаяся из земных глубин огненная лава. Для этого было учтено и продумано буквально все. Пространство Форума, где горожане могли встретиться и обсудить насущные дела. Дом средневековой Сеньории (ныне Дворец профсоюзов) – зрелый плод прогресса и демократии. Башня с часами, созывающими бунтарей. Громыхание курантов. Элементы индустриального пейзажа с обнаженными сосудами бездействующих фонтанов в многочисленных кратерах и воронках. Тусклый блеск полированного камня, иссеченного многочисленными лестничками, дорожками и перекатами. Одинокие путники, как вброшенные игральные кости, разлетевшиеся среди вздувшихся пузырей подземного царства, потому что там, внизу под застывшими сводами кипит и гудит, будто в новоявленной кузнице Вулкана, своя жизнь.

Все выглядит очень серьезно и поражает буквальным совпадением исторических примет с нынешней реальностью. Потому неудивительно, когда при случае посреди площади разбили огород, стали выращивать чеснок, поставили курени, а предусмотрительные люди, научившиеся сочетать полезное с приятным, собрались завести мелкую живность для разнообразия товарищеского меню. Все устроилось в лучших традициях архаики и модерна, следующих, по утверждению теоретиков, одно из другого. Так муха из хобота, засунутого под хвост слона, без устали и надежды на избавление повторяет знакомый маршрут. Анекдот – масштабный жанр для сравнения и не должен удивлять. А пока здесь не пожалели усилий, чтобы преобразить прошлое грудами вывернутого камня, метательными машинами, щитами и кастрюлями (вместо касок), сдержавшими вздувшийся до кипения разум.

Когда-то (из воспоминаний о Н. Лескове) всесильный Царь, растроганный местным гостеприимством, спросил, чем он может отблагодарить город. И градоначальники, отринув прозаические потребности в современном водопроводе и канализации, отвечали верноподданическим хором, не хватает только Триумфальной Арки. Именно ее и не хватает. Более ста лет, пережив не только Царя и его горемычную династию, но последующие сюрпризы и подарки истории, длилось ожидание. И вот, наконец, свершилось. В самом углу, на периметре Майдана встала Арка. Сквозь нее нельзя пройти или проехать, невозможно прошагать маршем, парадом или демонстрацией, провести череду пленников с дальних окраин. Даже протиснуться нельзя, потому что дороги сквозь Арку нет. Представьте, нет! А Арка есть! И это не сон, и Арка стоит и будет стоять, даже если открыть зажмуренные от удивления глаза. Она здесь, полная значения и смысла. Над исчезнувшей Вареничной, возрожденной в толще Майдана, в его подземном царстве. Все так же подают здесь вареники с вишнями, творогом (сыром), с мясом и кислой капустой, и все происходящее наверху кажется всего лишь капризом на краю остановленного, опрокинутого в мглистый сумрак времени. Ну, и Бог с ним… И кто там еще…

Улица

Вслед за Аркой площадь обрывается. Позади остается несмолкающий шум, будоражащие гудки машин, нечистый воздух полуденной толкучки, взрывы политических страстей, горячка рвущегося на свет бизнеса.

Нужно всего лишь выбраться с площади и пройти вверх, по улице. Становится тихо, спокойно, рождается и крепнет щемящая ностальгическая нота. И вместе с ней приходит сфокусированная точность взгляда, возвращает утраченные приметы… Бессветные, пыльные окна, оцепенелую застылость стен, сыплющую зеленью штукатурку, ржавое железо, клочьями свисающее с крыш и подоконников, гулкие, знобящие сыростью подъезды, наглухо заколоченные, перечеркнутые мертвыми досками. Прошлое подступает внезапно. Своеобразная странная эстетика умирания требует объяснения, низведения завораживающего воздействия символов до уровня заурядного факта. Ответ приходит, успокаивающий и однозначный. Время распорядилось, похозяйничало в этих домах наилучшим образом. Отсюда выехали многочисленные жильцы комнат и комнатушек, обитатели заставленных рухлядью коридоров и коммунальных с прогнившими половицами кухонь. Они отправились в новые микрорайоны, оставив рамками газетного некролога следы семейных фотографий на выцветших обоях. Покинутые дома смутно помнят об ушедших. А бой курантов, долетающий с площади, замирающий, как капля ртути из разбитого градусника, и есть тот самый особенный звук забвенья…

Двор

Именно на этой улице живет приятельница Виленкина женщина средних лет Вера Самсоновна, или просто Вера. Вера – художник-живописец. Художник хороший и немного странный, потому что некоторые свойства таланта воспринимаются окружающими именно как странности. Вот вам одна из них. Вера – патриот этой улицы. Не страны и даже не города, которые слишком масштабны и неинтересны для ее личного мира. А именно этой улицы, в которую вросли корнями ее предки. Во время НЗПа Верина бабушка пекла пирожки и

продавала их прямо из окна нынешней квартиры. Окно ничуть не изменилось и тогда служило прилавком. Дело делалось в комнате, печь и сейчас на месте, обложенная белым кафелем. Долгие годы печь бездействовала, тепло поступало, как положено, из батареи парового отопления. Сейчас в новые времена, когда господствует неопределенность и предсказать будущее трудно, горячие батареи служат дополнительным источником оптимизма. А почему нет? Жизнь продолжается. И подоконник, с которого Верина бабушка вела бизнес (по современной терминологии), не пустует. На него из близкого кафе выносят чашки, внутри заведения, помимо прилавка и очереди, места не остается.

Когда НЭП закончился, и история двинулась дальше, Верина бабушка нашла себе еще одно занятие – художественную вышивку. Бабушка овладела ремеслом в совершенстве, как, впрочем, всем, чем она занималась. Инерционная технология вышивки, предполагающая дотошное следование стандарту, странным образом отсутствует в этих работах, открывая простор живому дыханию фантазии. Некоторые вышивки и сейчас на стене, в рамках под стеклом. Здесь красно-синий попугай со взбитыми на голове перьями, черная, взведенная как пружина, фигура танцовщицы со вскинутыми над головой руками, дама из хорошего общества под летним зонтиком. Есть на что посмотреть. Тут же бабушкин портрет – Верина работа, тогда еще ученицы Художественной школы. Старая женщина изображена крупно, почти в упор. Взгляд спокойный и даже безразличный, что называется, в себя. Внешние силы и обстоятельства потеряли над этим лицом власть. Такие старики известны, в школе изучали Рембрандта. Белая косынка похожа на чепчик горожанки Амстердама. Черты лица расплылись, застыли и приобрели окончательную завершенность. Насыщенный красный отдает дань уважения возрасту. И только сочетание спокойного или даже торжественного состояния лица с ярко зелеными бликами выдает скрытую часть натуры, перешедшей от бабушки к внучке и подтолкнувшей ее вложить в изображение будоражущие мазки.

В начале большой войны бабушка, Верина мама и сама Вера успели выехать в эвакуацию. Отец Веры ушел на фронт и вернулся живым. Редчайший случай выпал на их долю. Все они уцелели и даже смогли занять старую квартиру, будто не выезжали из нее вовсе. С тех пор прошло много лет и сейчас в этой квартире Вера живет вместе с матерью Лилей Александровной, сохранившей осанистую фигуру царицы. Седина, укрывшая природный рыжий цвет, подстрижена скобкой по старой комсомольской моде, а лицо покрыто множеством золотистых морщинок. Когда Лиля Александровна улыбается, лицо вспыхивает и начинает светиться. Улыбается Лиля Александровна часто, даже самое обычное движение лица начинается с улыбки. К тому же Лиля Александровна глуховата, и потому кроме улыбки утвердительной, практикует улыбку вопросительную, чуть виноватую, если она чего-то не расслышала и просит повторить. Лиля Александровна закончила работу на технической должности в филармонии, но захаживает туда, чтобы повидать старых приятельниц. Много времени посвящает чтению отечественной периодики, Вера покупает ее недалеко, на площади. Лиля Александровна ходит в магазин за продуктами, а, когда чувствует себя хорошо, еще и готовит. Вообще, все у нее получается на удивление легко, и трудности быта (а они есть) ее как бы не касаются. Такой это человек. В хорошую погоду Лиля Александровна любит посидеть во дворе, на лавочке. Перед ней ее дом, дверь ее квартиры, в которой прошла вся жизнь. Через низкий порожек квартира открывается прямо сюда, на широкую асфальтовую гладь. Раньше вдоль всех дверей первого этажа шел палисадник, огороженный невысоким заборчиком, и везде, вплоть до самой стены, стояло море цветов, кусты сирени, жасмина, диких роз, а горка напротив, с другой стороны двора, за спиной отдыхающей Лили Александровны была покрыта разросшейся черемухой.

Как давно это было, и как отчетливо врезалось в память. Раскладушки в буйных зарослях, гудение примусов, крики старьевщика, очереди за сахаром-рафинадом в синих упаковках. Постоянное тревожное и радужное ожидание перемен. Потом в глубине дворе появился, как бы украдкой, первый гараж, затем второй, и асфальтовая дорожка к нему, а дальше заплаты асфальта стали расти там и тут, пока весь двор не покрылся ими окончательно. С гаражами пришлось мириться. Зато противоположная сторона двора, где буйно цвела черемуха, осталась незастроенной и уходила ярусом в гору, к задникам другой улицы, к остроконечному краю забора, к омытым дождями розовым, голубым, светно-зеленым стенам, к просветам неба – вся эта переменчивая игра формы и цвета казалась одной гигантской декорацией.

Именно тогда, когда придумать было уже нечего, двор принял нынешний вид, удивляя своей нестесненностью, простором и даже некоторой пустынностью среди плотной городской застройки. Разреженная среда была заполнена на удивление скупо. По одну сторону двора, слева, если стать лицом к Вериной двери, тянулся двухэтажный флигель. Небо над ним открыто, дома на Крещатике – центральной городской магистрали теснятся в почтительном отдалении. Сторону напротив флигеля, через двор занимает, так называемый, желтый дом, выстроенный в начале прошлого века местным богатеем для своей дочери. Декоративные элементы фасада подчеркнуты белой краской и придают дому бодрый молодящийся вид. Пилоны, похожие на кегли, украшают вход, наводя на мысль о пристрастии заказчика к псевдорусскому стилю – недорослю имперской архитектуры, загубленному революцией. Поразительно, что последующие годы с их градостроительным зудом, почти не отразились на этом дворе. Только трехэтажное здание какой-то подстанции, выползающее серым углом из дальних глубин, подмешивает ту самую ложку дегтя, без которой вкус прочего меда оказался бы приторным и даже подозрительным. Гармония должна иметь границы, не правда ли?

И дышится здесь несравненно легче, чем на пропитанной бензиновом чадом улице. Посреди двора царствуют два могучих тополя, с угнездившимися черными шапками омелы. Весной щедро летит тополиный пух, но нареканий, как ни странно, у жильцов не вызывает. Крепкие здесь люди, слезоточиыый пух им ни почем. Под тополями затерялась детская площадка с качелями и песочницей и несколько скамеек с удобными спинками. Такова обстановка, в которой любит с газетой отдыхать Лиля Александровна. Благодаря песочнице, место имеет название золотые пески. Песка здесь намного меньше, чем на городском пляже, но название утвердилось в силу образного соответствия, предполагающего неукротимое стремление к празднику. Желание быстрого курортного успеха. Ощущение мимолетности переживаемых мгновений. Что-то сходное здесь есть, пусть даже искаженное до нелепости. Счастью еще никто не дал исчерпывающего определения. А народ из ничего не придумает. Птицы любят эти места, и людей здесь хватает – днем больше своих, вечером – пришлых. Сюда сходятся, чтобы обсудить планы на вечер, недалеко сердце-вина города, а вместе с ней – азарт приключений, страсть, мимолетные терзания и призрачные успехи. Сюда же возвращаются на исходе вечера – солдатами после битвы – торжествовать победы и омывать раны. Двор притягивает магнитом, удивляет, кажется (вернее, еще недавно казалось), бури и грозы обходят его стороной, и времени впереди немеряно…

Художница Вера была во дворе своей. Двор уважал ее и немного ею гордился, выдавая этим странную взаимосвязь, которая существует между разными сторонами жизни. Нисколько того не желая, Вера определенно была одной из местных достопримечательностей. С пышной полуседой прической, которую она иногда стягивала черным в горошину бантом, с круглым овалом лица, сохранявшим странное выражение задумчивой или расшалившейся куклы, с небрежным изяществом и неприхотливостью в одежде, она придавала этой пестрой, а иногда опасной среде своеобразную легкость и артистизм. Она никогда не смешивалась с ней, и не пряталась, не отворачивалась с испугом или презрением, а жила в мире и согласии, естественная, как Маугли среди волчат. Она выносила стакан и даже предлагала его сама, если видела, что пьют из бутылки. Она давала консервный нож, чтобы открыть банку с закуской, и помогала пьяному дотащиться до скамейки. И вместе с тем она естественно и безусловно сохраняла дистанцию почтительного к себе отношения, которое вызывает художник у людей всех прочих, пусть даже осуждаемых законом занятий. Летом дверь ее квартиры часто была открыта и лишь наполовину отгорожена от асфальтовой глади листом фанеры. Вере был нужен дневной свет. В широком коридоре она держала свои работы и тут же трудилась, уступив мастерскую бывшему супругу и не обращая внимания на кипящие за порогом страсти.

Теперь о квартире по левую руку. Год назад соседка родила, но жила без мужа. Мать приторговывала крепкими напитками, и достаток был, даже вырос. Антиалкогольная компания пришлась кстати. Утром соседка выкатывала во двор коляску и усаживалась рядом. Время от времени она доставала лежащее в ногах младенца зеркальце и медленно, с усердием микроскописта принималась изучать собственное лицо. Задерживая внимание на малозаметных бугорках и припухлостях, она заглаживала рукой отслеженный участок, заглядывала между оттянутых пальцами век в глубину глаз, закусывала белыми зубками губу, пытаясь выровнять линию чуть вздернутого носа. Так она трудилась долго, не оставляя без внимания даже ничтожной мелочи, не ленясь возвращаться к уже пройденному и подправленному, доводя драгоценные черты до подлинного идеала. Затем она разворачивала стул навстречу солнцу и вытягивала лицо к небу, рассчитывая загореть. Губы, тронутые косметикой, шевелились, посылая молитвы богам плодородия и любви.

Ближе к вечеру начинали собираться подруги. Они заглядывали во двор размяться перед вечерними похождениями. Соседка выносила из дома стулья, дамы рассаживались вокруг коляски, покуривали, отгоняя дым в сторону, и осторожно дотрагивались огненными коготками до ребеночка, который смотрел снизу из колыбели, любовался нарядными тетушками, тянулся к фиолетовым, розовым, малиновым пятнам на выбеленных щечках.

Вера сидела незаметная у раскрытого окна кухни, и часами рисовала этих девочек в черных сетчатых чулках, в париках, натянутых на распаренные от жары лбы, ловила кончиком карандаша движения пухлых рук, несущих к губам сигарету, плавные тягучие линии шеи, щедрые овалы бедер, мечтательные и быстрые глаза в разноцветных озерах косметических теней, и никак не могла оторваться от зрелища волнующего и выставленного напоказ чувственного естества.

Цыганская девочка

Соседкин ухажер – высокий, костлявый, немного сутулый парень в постоянно расстегнутой до живота белой рубахе и с сигаретной пачкой за брючным поясом захаживал во двор почти ежедневно. Вера, которая относилась к мужчинам строже, чем к женщинам, по видимому не находя в их облике достаточной эстетической глубины, тем не менее определила его зрительно как человека доброго и хорошего. Очевидно, так оно и было, потому что соседка легко оставляла на него колыбель, а сама отправлялась проводить подружек, снимавшихся в поход на огни городских развлечений. Она мельком, последним движением заглядывала в зеркало, разглаживала на бедрах джинсовую полоску и уносилась следом за подругами, на доносившееся из глубины подворотни цоканье подбитых металлом каблучков. Так отставший боец догоняет уходящий на рысях эскадрон. Темнело. Вера откладывала бумагу и карандаш. А парень терпеливо сидел, карауля спящего младенца, и раскачивался, будто у него внутри что-то болело.

У подворотни и дальше под желтым домом постоянно толклись кофеманы. С улицы, как раз через стенку от Вериной квартиры, располагалось бойкое кафе. Очередь тянулась наружу, как хвост забравшегося в нору фокстерьера. Народа по улице сновало много. Скромные размеры заведения позволяли всего лишь получить драгоценный напиток и выбраться с ним на улицу. Пить шли во двор или пристраивались на подоконнике Вериного окна. И это был лучший вариант, позволяющий расположиться с комфортом. Лица и фигуры разлетались и мелькали, белая кисея отделяла Веру от любовных романов и интриг. Страстей и коварства у облезлого подоконника выплескивалось не меньше, чем на средневековой площади. Но к улице Вера была равнодушна, ее притягивал двор. Сюда забредали компаниями, расставляли чашки на металлических листах, прикрывавших от дождя подвальные окна, и пировали беззаботно. Мелькали персонажи отрешенного вида, шаткой походкой, с расширенными дурманом зрачками. Знали, что искать. А вообще, было шумно, весело, и в целом обстановка сравнительно интеллигентная (по оценке знатоков таких сборищ) с множеством молодых хорошеньких женщин и атмосферой некоторой галантности. Люди расслаблялись и начинали отдыхать еще до получения заветной чашки. А потом и подавно.

Двор принимал всех. Но наступили перемены. Их осознание пришло внезапно, как первый вражеский авианалет. Время вдруг напряглось, что-то должно было случиться…

Переживание

Прямо перед домом убили соседкиного ухажера. Быстро, ножом, во внезапной схватке. Жертва не издала ни звука. Было именно так, Вера в это время находилась в кухне, услышала разбойничий свист и топот. Потом свист повторился уже с улицы, все улеглось и беззвучно застыло. Удивленная Вера открыла дверь и выглянула. Было безлюдно. В желтом доме разом погасли несколько окон. Вера постояла на пороге и даже оставила дверь открытой, в квартире ей показалось душно. Спустя час она заперлась, и уже сквозь сон расслышала, как въехала во двор машина, и увидела бегущие по потолку огоньки, принятые за начало счастливого сновидения.

Милиционер вяло расхаживал по двору, присаживался на скамейку, смотрел на соседку, неприкаянно бродившую тут же с отекшим зареванным лицом, пощелкивал пальцами по дермантиновой папке и молчал. На место, где лежал убитый, соседка, не обращая внимания на органы следствия, положила белую гвоздику. Рядом с цветком тут же улеглась рыжая кошка, доставшаяся двору в наследство от Марфуши – худой, порывисто подвижной женщины с обобщенным для пагубных пристрастий прозвищем синька, Марфуша погибла, выпив какой-то странной жидкости, но та смерть была признана двором естественной и не вызвала смятения. А теперь соседка гнала кошку, но та упрямо возвращалась, устраивалась рядом с гвоздикой, будто имела к месту особенное кармическое отношение. Если милиция и могла задержать кого-то, то именно кошку. Впрочем, и она, и увядшая гвоздика быстро исчезли, и двор зажил прежней безалаберной жизнью. Недолго уже оставалось.

Однажды Вера успешно разняла вспыхнувшую во дворе драку. Тогда она забралась в самое ее месиво и выговаривала изнутри громким скрипучим голосом, пока не утихомирила драчунов. Было загадкой, что, не будучи искушенной в обыденном суетном общении, Вера всегда находила нужную интонацию. Поэтому она так остро пережила убийство, потрясенная его будничной жестокостью.

– Только бы успеть, – терзалась Вера, – и она остановила бы руку негодяя… Но этого, увы, не случилось. Вера написала картину Сцена во дворе, и потом еще возвращалась к этой теме.

Зоя Лерман. Автопортрет

Среди клубящегося мрака две мужские фигуры поднимали третью – с безжизненно раскинутыми руками, выделенными вспышками белил и полосками золота. Условность сюжета напоминала балет, к которому Вера была крайне неравнодушна. Сгущение тьмы к краям картины, и таинственное движение, в глубине, вбирало в себя лунный свет и создавало скорбную мелодию жертвы. Эти двое вполне могли быть злодеями, раздевающими пьяного, могильщиками или даже друзьями, оплакивающими гибель товарища. Понимайте, как хотите, но была в картине особая выразительность, которая придает последнему часу пафос и позволяет перевести факт завершенной биографии на язык искусства. Может быть, именно состояние, порожденное тем страшным вечером, не позволило Вере закончить работу. Все было выплеснуто одним махом, без продуманной композиции и сложившегося загодя сюжета. Взрыв, протест против насилия и жестокости. Вырвавшись наружу, он отзвучал раньше, чем картина была закончена. Она нашла свое место на кухонной стене рядом с бабушкиной вышивкой – красным попугаем. Творец и просто человек (надеюсь, никто не обижается) далеко не всегда уживаются в одном организме, доводя его до крайности и нервного истощения. Разного хватает. Но дар все объясняет. Вера Самсоновна представляла собой именно такой, не охваченный статистикой, случай.

Голос художницы

Дедушка мой был кранодеревщиком, делал мебель на заказ. Он много разъезжал, а бабушка с детьми жила в Иванкове, Во время гражданской войны к ним во двор наведался местный атаман Отру к и увел единственную корову. Бабушка отправилась к Струку, потребовала вернуть корову, Струк бабушку выслушал (она красивая была), велел идти домой и дожидаться его – Струка, Вечером он будет. Но бабушка вечера дожидаться не стала, сосед – украинец погрузил их всех на телегу, забросал сверху соломой и вывез из Иванкова,

Дедушка умер после гражданской войны, кажется, от тифа. Нужно было кормить детей, и бабушка стала печь пирожки. Пекла прямо в квартире, где они жили, на улице Михайловской, и продавала через окно. Жили они на первом этаже, это было удобно, А на втором этаже до революции жил некто Киселев, С ним дружил писатель Александр Куприн, когда он приезжал в Киев, они с Киселевым крепко выпивали и шли по веселым домам. Старики хорошо их помнили. Это была местная легенда.

Я еще застала тетушку из тех давних времен. Ей было уже за восемьдесят, но она ярко красилась, делала прическу, бантики завязывала, и выходила на улицу. Сидела часами на тумбе рядом с воротами. Прохожие с ней раскланивались, немного иронически, но по-доброму. Если мальчишки начинали приставать, моя бабушка высовывалась из окна и ее защищала. Во дворе к ней относились хорошо. А мне она нравилась.

Мама до войны закончила три курса киноинститута, пока не влюбилась в папу. Его отправили служить в Ленинград, и она поехала за ним, бросила институт. Но успела обучиться стенографии. Поэтому ее очень ценили как секретаршу.

Потом началась война. Бабушка нас собрала и стала вывозить из Киева. Нас – четырех двоюродных сестер, почти ровесниц. Мужчин с нами не было, все ушли на фронт. В общем, я запомнила только бабушку. Из Киева мы выбрались на машине, потом долго ехали поездом на грузовой платформе. Так мы добрались до Перми. Первая зима была очень холодной, мы еще не обжились. Я отморозила пальцы на руках, на ногах. На улицу мы почти не выходили, сидели в бараке и очень страдали от холода и голода. Какая-то женщина подарила бабушке коробку от шляпы, наполовину заполненную горохом. Бабушка поставила коробку на шкаф, боялась, что мы найдем, съедим и подавимся. Бабушка разбивала горох молотком и несколько часов варила. А потом стала собирать рябину, мы ее все время ели.

Потом стало легче. Мама стала работать секретарем у директора нефтекомбината Тагиева. И после войны мама с ними дружила – с Тагиевым и его женой. Они тогда уже в Москве жили. Во время войны директор завода не имел права отлучаться с рабочего места. А работали непрерывно. Раз в несколько дней Тагиев уезжал ночевать домой, мама оставалась вместо него на дежурстве. По ночам заводы обзванивал Ааврентий Берия. Первый раз, услышав мамин голос, подробно расспросил, кто такая, где директор. И дальше иногда с ней общался, но уже только по делу. Я думаю, что претензий к маме не было, иначе бы всем нагорело – и Тагиеву, и ей.

Во время войны папе сильно досталось. Его даже расстреливали. Сначала он попал в окружение возле Киева. В плену их выстроили, приказали евреям сделать шаг вперед… Папа хотел шагнуть, но человек рядом взял его за рукав и удержал. Папа даже лица его не видел.

Потом он из лагеря вышел, кто-то за него поручился. Его направили на подпольную работу. По паспорту он был Николай Васильевич Свистун. Работал парикмахером в райцентре. Ему приносили сведения, и он их передавал по назначению. К нему приходил бриться немец. И говорит папе во время бритья: – Вот, Николай, есть сведения, что ты на партизан работаешь. И что ты – еврей… Папа усики отпустил, на еврея не был похож. Есть фотография того времени. И, наконец, на него прямо донесли. Папу забрали, пытали. Я будто видела эту комнату, где его били. Папа отказывался, но это бы не помогло. Но тут в управу, где его держали, пришла баптистка, папа у них жил. Всегда ходила чисто одетая, в белой одежде. Принесла ему передачу в белой тряпочке. Иза папу поручилась. Его выпустили. А потом опять забрали, донос подтвердился. Их избили, вывели и заставили копать себе могилу. Рядом стояли с винтовками. А они копали. Он запомнил, был яркий день, солнце и песок. Потом они швырнули песок охранникам в лицо, сговорились заранее. И бежали. Стреляли вслед. Пуля скользнула по голове, шрам остался. Все это после войны проверяли. Были свидетели, документы. О нем в книге писали. Тогда это не казалось невероятным. Эти баптисты часто приезжали в Киев и всегда останавливались у нас. Я их хорошо помню. А мама из эвакуации стала наводить справки. Получила извещение – папа пропал без вести. Все ей сочувствовали, но она отказывалась верить. Говорила: – Он жив и вернется. Бог поможет… Так и вышло. Бог помог.