Текст книги "Художник и его окружение"

– На новоселье гуляли. – Рассказывала Лида Вере. – Я посуду со стола убирала… смотрю на свой портрет, и он на меня смотрит. Я села, слезы катятся. Зеркало рядом. Вижу, какая была, и какая сейчас. Выпивши, конечно. Я или не я? Красивая и глупая…

Времени, действительно, прошло немало. Сегодняшняя Лида была трезвая и деловая. – Я могла бы получить ближе. – Делилась она с Верой. – Но там дом ЦК комсомола. У них и магазин свой, и бассейн. Сами распределяют. Сунешься, еще на скандал нарвешься. А я себе тихонько… Я вам, Вера Самсоновна, говорю, не торопитесь. Тем более, вы в старом доме хотите. Люди сейчас за границу выезжают. Квартиры с ремонтом, как куколки. Кто знал, что перестройка начнется. Я и сама думаю, может, не нужно было спешить. – Лида вздохнула. Она объясняла Вере обстановку.

– Макаров – мужик хороший. Начальник ЖЭКа. Ему все равно. Но от него мало что зависит. Все стоящее подбирает квар-тотдел, а Макарову оставляют дрянь. Если он предложит, ордер нужно, конечно, брать и идти смотреть. Но на что-то стоящее рассчитывать не приходится. Все дела решает длинный, вы его видели, в кожаном пальто. Он себе стаскивает, в квартотдел, а крайним ставит Макарова. К кожаному нужен ход. А он отстегивает мордатому. Зампреду. Тот без него ни одной бумаги не подписывает.

– Как это, отстегивает?.

– Как в песне… Сергеич у них центровой. Я вот придумала. Вы, Верочка Самсоновна, напишите его портрет.

– Не могу. У него глаз нет.

– Но красивый. – Мечтательно тянула Лида. – Тогда знаете что? Мне эти отъезжающие паспорта на выписку приносят. Я буду вам сообщать, если увижу подходящее. А вы на месте глянете. И потом, будто от себя. Они же сами предлагали подыскивать. А мне портрет напишете. Вы чего не подумайте. Иначе никогда бы не решилась.

– Я и так напишу.

– Нет, нет. Если получится, тогда. А на работу ко мне не показывайтесь. Не дай Бог, вместе увидят. Выгонят. Я сама вам сообщу. А к Макарову ходите. Сам он ничего делать не станет…

– Не нужно так часто ходить. – Сказал Макаров. – Или нет. Зайдите на следующей неделе. Должен быть один адрес…

Погода стояла теплая, время до зимы еще было, и думать о грядущих холодах совсем не хотелось. Вера работала. Однажды приятельница привела сухопарую даму средних лет. Коротко стрижена, дама курила длинные черные сигаретки и оказалась искусствоведом из Парижа. Француженка прошлась по квартире, подолгу останавливаясь и осматриваясь. Видно было понимающего человека. Купальщицы стояли на полу в коридоре, где их оставил больничный шофер. Француженка подержала картину в руках, поставила повыше, отошла, не сводя с картины гдаз, еще поразмышляла и, наконец, заговорила, переводя взгляд с Вериной приятельницы (тоже искусствоведа) на Веру. Кое-что Вера и сама понимала, но приятельница для верности перевела. – Она в восторге от этой работы. Делает закупки для музеев, спрашивает, можешь ли ты продать?

– Могу. Я ее для больницы писала за семьсот рублей.

Подруга только глянула, но спохватилась и, лучезарно улыбнувшись гостье, сказала Вере: – Если будешь мешать… пардон… – подруга окончательно перешла на французский.

– Можно долларами? – Спросила француженка.

– Можно. – По курсу выходило двести пятьдесят, если семьсот.

Француженка быстро заговорила. – Она не может за такую низкую сумму. Это не для себя. Ее не поймут. – Снова взяла картину, осмотрела еще раз, тронула осторожно краску. Покачала головой и поставила купальщиц на место.

– Так, – сказала подруга решительно, – я с ней сама разберусь.

– Может, подарить? – Спросила Вера.

Подруга дернулась, говорить с Верой было не о чем. Наверно, поэтому все кончилось хорошо, и счастливая француженка уехала с купальщицами.

Голос художницы

Я животных люблю. Собак. Лошадей. Они меня понимают. Как можно их бояться? Бабушка как-то привела мне маленькую собачку. Морда рыженькая, спинка белая с рыжим пятном. Джимик. Жил у нас много лет. Однажды заехала будка и схватила Джимика. Бабушка поймала такси, обогнала будку, и выкупила Джимика. Бабушка всего раз на такси ездила, когда гналась за этой будкой. Смесь таксы с дворнягой. Умница. Я приходила из школы. Джимик сидит и поглядывает. Видит, что я его заметила. Подходит, усаживается рядом.

Цирк я любила с детства. Это тема для художников. У меня была подруга. Укротительница. Я ходила к ней на репетиции. Рисовала много. Фамилии сейчас не помню. Она была архитектором, а потом муж ей сказал, хватит. И она стала укротительницей Я за нее очень переживала. Однажды она должна была перед мишкой сесть на колено и попросить его что-то сделать. А для этого незаметно подсовывала ему кусочек сахара. И вот она красиво присела в белых своих брючках в обтяжку. Мишка к ней подошел, она полезла за сахаром, а сахар зацепился изнутри в кармане. Пока она его доставала, мишка от нетерпения ее ласково за плечико зубками взял. У нее следы остались.

Цирк – это чудо. Это мечта.

Холодные времена

Жизнь внушала тревогу. Сестра привезла, как обещала, масляный обогреватель и его включали на ночь. Но было прохладно, больше, чем хотелось. Тут позвонил Макаров и попросил зайти за смотровым ордером. Дом находился недалеко, за два квартала, мимо троллейбусы спускались к площади. Дом был похож на старого больного человека, который отчаялся и живет, абы как. Пахло в подъезде плохо, стены давно требовали ремонта. В общем, это был сильно ухудшенный вариант Вериного дома. Под окнами со стороны двора экскаватор рыл котлован, затевалось большое строительство. Жильцы паниковали. Вера расценила предложение, как издевательство, примерно так и написала на обороте ордера. Макаров упрятал бумагу в папку. Он не удивился и не уговаривал. Видно, не рассчитывал на быстрое решение вопроса.

– Они так со всеми. – Пояснила паспортистка. – Какой с вас прок? А здесь центр, своя политика. Видите, сколько вокруг домов на ремонте. А кто из них выезжает, и кто назад вселяется? В новую квартиру. Совсем другие люди. А наших на выселки. Но вы должны бороться. Тем более, вам сказали, искать. Вот и ищите. Я думаю, скоро адресок вам подкину. Посмотрим, что они скажут.

И Вера пошла смотреть. Дом строили пленные немцы. Он был неуклюжий и добротный. Подъезд закрыт, работало переговорное устройство, но беспокоить хозяев Вера не стала. Она прошла через арку во двор, села на скамеечку и долго глядела на освещенные окна. Где-то среди них могла быть ее квартира.

– Этой квартиры вы не получите. – Сказал Макаров прямо. – На нее уже есть претендент.

– А я не претендент? В холоде живу… – С утра, действительно, сильно похолодало.

Макаров не поднимал голову от стола. Курил. Прятал глаза. – Я вам говорю, квартира занята. – Идите туда… – Макаров неопределенно махнул рукой. – В квартотдел…

Так Вера попала к Сергею Сергеичу. Кабинет здесь был обшит деревом. Под дверью сидели. И Сергей Сергеич был под стать рабочему месту – в костюме с иголочки, деловой, пружинящий, нацеленный на решение вопроса. Не то, что мешковатый, засаленный Макаров.

– Хорошо. – Сказал Сергей Сергеич с чувством, повертев Верину бумажку с адресом. – Хорошо… – Глянул на Веру ободряюще. – Откуда такие сведения? Впрочем, не важно. Сейчас свяжемся. – Сергей Сергеич набрал номер и теперь выслушивал Макарова, энергично кивая головой. Все, видно, выходило, как он и предполагал. – Ну, вот. – Взгляд на Веру ничего не выражал. – Как вы себе это представляете? Инвалид. Разведчик дивизии. Нас с вами защищал. В общем, этот вопрос решен. А вас, если что узнаете, прошу прямо ко мне. Макаров здесь не нужен. Ни он, ни я квартиры не строим, сами понимаете…

Вера пока сидела на краешке стула, и даже слегка отключилась. Это ей помогало. Глаза Сергея Сергеича оставались для Веры загадкой.

– Еще бы. – Сказала Лида. – Он, наверно, и не знал ничего. Вы сами ему адресок подкинули. Что бы они делали без инвалидов? Так и тех дурят. Эх, Верочка Самсоновна. Была б, как вы, нарисовала его на всю стену… не знаю как… в танке.

Лида зашла вечером, после работы. Во дворе уже было совсем темно. Приходилось думать о конспирации. – Вот еще адрес. Спрячьте. Сдали паспорта на выписку. Это там, где бюст. Не знаете? Ну, ладно. Макаров пронюхал, вроде бы, ходил смотреть. У него какой-то интерес. Будет спрашивать, откуда – я вас не знаю, вы – меня. Вы – евреи сами между собой знакомые. Скажете, что в синагоге…

– Что в синагоге?

– Раввин дал. В синагоге, и все тут…

На следующий день Вера отправилась. Макаров встретил приветливо, стол обошел, чтобы пожать руку. Не просто так.

– Вот, как раз… – Сказал Макаров.

Вера глянула. Адрес не имел ничего общего с тем, что лежал у нее в кармане.

– А больше нет?

Макаров глаза завел к потолку. Откуда? – Идите, быстренько гляньте. И вселяйтесь. Зима скоро.

Что зима, Вера знала и без Макарова. Она сходила по адресу. Дом стоял на задворках гостиницы, выходящей на площадь. Прямо под окнами, с тыла гостиницы разгружались машины. Стоял крик, мусорные баки шли рядами. Если предыдущий дом являл зредище неприкрытой беспросветной бедности, то здесь бедность являла себя достойно, не напоказ, как приемлимый образ жизни некоторой, не самой счастливой части общества. Квартира была на первом этаже. В коридоре пахло. Внутрь Веру не пустили. Хозяйка известила, что отъезд откладывается по крайней мере на месяц. Рядом с дверью стоял рассохшийся аквариум. Было как-то безнадежно. Вера решила отказаться. Но что теперь?..

– Вот, видите. – Сообщил Вере Сергей Сергеевич. – Я же предупреждал. Плохо с квартирами. Плохо. Что для нас? Почти ничего. Начальство забирает, ЦК, Совмин, ведомства…

– У меня есть адрес. – Сообщила Вера. Она могла быть упрямой.

Сергей Сергеич глянул, тонко улыбнулся и впервые Вера уловила в глазах какое-то выражение. Что в нем – понять невозможно.

– Это хорошо. Оставляйте. Я пока все выясню, а вы на следующей неделе перезвоните.

Дом оказался престижным. В стену въезжал бюст с остроносой, запрокинутой в порыве вдохновения головой. Композитор и поэт при жизни сочинял кантаты. Сначала вождям, потом о партии, далее (обобщенно) о хлебе с молоком и, наконец, на экологическую тему – о земле и воде в целом. Над этим творением поэт скоропостижно скончался. Музыкальная часть была готова, и вдова – тоже человек творческий завершала труд. Она же возлагала к бюсту цветы, коротко обламывая стебли. Иначе цветы растаскивали. Не иначе, как влюбленные. Ночью. А вдова хотела, чтобы память о муже жила вечно…

– Вы, наверно, ходили к Сергей Сергеичу? – Догадалась Лида.

– Ходила. – Призналась Вера. – Он сказал, будут улицу переименовывать в память этого… с бюстом. Или не будут. Вдова старается, подписи собирает. Я тоже расписалась. Но дом пока трогать нельзя. Категорически.

– Я так и думала. – Сказала Лида. – Вы не представляете, что наделали. Я сегодня в ЖЭКе была. А там…

Сразу после Вериного посещения Сергей Сергеич позвонил Макарову. Почему не докладывает движение недвижимости по району? Укрывает? Макаров врал. Только-только паспорт занесли на выписку.

– А эта (Вера, то есть) откуда знает? – Громыхал Сергей Сергеич.

– Дом композиторский. Люди творческие. Одна шайка. Макаров – подлец чуть жив остался. – Лида сильнее выразилась.

Вера разволновалась. Получалось, подвела подругу. И крепко…

– Вы, Вера Самсоновна, за меня не беспокойтесь. Я с нашими комсомольцами задружила. К себе зовут, кооперативы строить. А у жэковской секретарши выведала. У Макарова дружок, полковник. Вместе служили. Потому он квартиру от Сергеича притырил. А вы засветили. У Сергеича свой интерес. Нам бы эта квартира ни в жизнь не досталась. Это я, шляпа, не подумала. Зато теперь… что будет… – Лида даже зажмурилась от удовольствия. – Вы – Верочка Самсоновна, прямо, как королева Марго. Таких пауков в одной банке свели… Вот увидите…

Долго ждать не пришлось. Меньше, чем Лида рассчитывала. Теперь все вокруг были в курсе. Полковник (спецназа) проявил смекалку. Договорился с выезжающими, снял у них комнату и заселил в нее свою маму. Вроде бы, парализованную. – Разузнала Лида. – Пусть только попробуют вынести. Я, говорит, дворец президента в Кабуле брал, так я квартиру не возьму? Если что, минировать собрался. С мамой вместе. А Сергеича на воротах развесит.

– В Кабуле? Не может быть… – Пугалась Вера.

– Не-е, на наших. Которые после реставрации. Он – контуженный. Сергеичу так и передал. Пусть готовится. Люди слышали. Что угодно сделает, и ничего ему не будет.

– Инвалид? – Догадалась Вера.

– Контуженый, вроде. В общем, уступил Сергеич. Такой кусок изо рта выдрали. А Макаров ходит довольный. Меня вчера спрашивает. Не знаю ли я художницу из сгоревшего дома?

– Это меня. – Догадалась Вера. – Он тебя проверяет.

– А то я в девицах не была. Знаю, говорю. Жили рядом. А на днях встретила. Несчастная она, за мать боится. Холодно. Вы ее мытарите, а она – лучший художник всех стран и народов. Я точно знаю.

– А он?

– Если еще раз случайно встретите, передайте, я стараюсь помочь. Хороший человек, только что нам с того…

Но не всем было все равно. Примерно в те же дни позвонила двоюродная сестра Веры. Художник по тканям, она много работала с людьми. Любую ткань, начиная с тончайшего батиста и вплоть до грубого шинельного сукна, она безошибочно определяла наощупь, но еще лучше она понимала тонкое движение винтиков и механизмов, незаметно управляющих процессами нашей жизни. Ее лицо несло на себе печать этого всезнания. Это было лицо сфинкса, выражающее массу эмоций одновременно и собственное отношение к этим эмоциям и даже реакцию по поводу этого собственного отношения. Мудрости, если понимать правильно, много не бывает. А здесь было. И понимания – хотя бы той же упрямой гордячки Веры. Сейчас сестры разговаривали по телефону, и оттенки настроения, возможные при очном общении, сглаживались.

– Ты помнишь Софочку? – Сестра улыбалась сама себе и слегка грустила. – Ты видела ее у меня на дне рождения. Так вот, оказывается, Софочка знает какого-то Сергей Сергеича из вашего района и может на него выйти. Да, нет, не ногами выйти. А как? Это – нужный человек. Подаришь ему работу, и конечно… мы обсудим не по телефону.

Глянуть сейчас, допустим, сбоку, и видно, как погрустнело лицо сестры в ожидании ответа своей неразумной родственницы.

– Я не разрешаю никакой Софочке за меня договариваться. – Некрасиво кричала в ответ Вера.

Сестра взяла паузу. С Верой было нужно иметь терпение. Много терпения.

– Не нужен мне этот мерзавец. Я ему адреса носила, а он своих людей устраивал.

– Но ты же пришла с улицы…

– Ну, и пусть с улицы…

Тут лицо сестры приняло скорбное выражение. Который раз она убеждалась, все беды случаются из-за ее безрассудной доброты. Ну, пусть не совсем беды, пусть, просто огорчения, как сейчас… Вроде бы, так и нужно… Кому от этого легче?

И все равно. Понимание и терпение… – Какой, Верочка, он – мерзавец? Деловой, воспитанный человек.

– Не нужно мне никакого делового и воспитанного…

– Верочка, ведь холодно. Как вы будете жить? Как?

Но Веру заклинило. Бес-по-лезно… Нет, вы такое видели? Пойди, найди нужного человека, так теперь еще уговори…

Сестры расстались недовольными друг другом. Легко любить за достоинства, а как любить за недостатки? Теперь, говорят, можно. Не иначе, как генетика, родня, или время такое, но без терпения не обойтись.

– Подумай, – сказала сестра на прощанье, – почему он должен делать для тебя просто так? Почему? Всё, всё, я молчу. Завтра привезу тебе еще обогреватель. А иначе тетю Лилю заморозишь, и сама замерзнешь…

Действительно, близились холода. Теперь жильцы покидали дом поспешно. Вслед за ними в оставленные квартиры вступали жэковские мародеры. Вывинчивали краны, выдирали дверные ручки (кстати, вполне приличные, отчасти даже до революционной эры), снимали отопительные батареи. Безнадежность Вериной борьбы становилась очевидной.

И вот сюрприз… Как-то вечером Вера встретила Наташу с Баламутом. Было это невозможно. Баламут, как известно, был в Италии и дожидался американской визы. А близнеца, чтобы на одно лицо, у него не было. Вера так бы и прошла, супруги признали ее сами. Они как раз выходили из ресторана, где Баламут когда-то прославил победы еврейского оружия. Теперь туда пускали всех подряд, а Баламута усаживали за личный столик, тот самый, с которого он вступил в историю.

Супруги были встрече очень рады, наговорили много, и Вера, не следившая за общественной жизнью, даже запуталась.

– Юрка Дизель евреев обещал поднять. Из посольства. Выдающийся случай… Простой русский парень… – Наташа прильнула к мужу, потерлась щекой о кожаное плечо.

– Как я рада. – Восторгалась Вера. – А я слышала, вы в Италии.

– Наташка придумала. – Пояснил Баламут. – А то ходят разговоры. Кто, да что. А так Наташка звонит… из приемной Папы Римского. Он ей эту, как ее, индульгенцию выписал, как большой грешнице. На двух страницах с приложением.

– Не выдумывай. У нас квартира в другом районе. Мы никого не видим, и нас не видят. – Поясняла Наташа. – Снабжение пока хорошее. Вы, Верочка, приходите, чаю попьем, я вам куру подберу.

– Какую куру? У Веры Самсоновны мама кто? Лучших кровей. И папа покойный такой же.

– Ну, и что? – Вера смеялась, радовалась встрече.

– А то. – Баламут шатнулся, но удачно завершил маневр и бережно поцеловал Вере руку. – Любимые люди. Один народ. – Тут Баламута совсем повело. – А я обрезание буду делать. Пока частично. Встал на очередь.

– Я тебе сделаю. – Пригрозила Наташа. – Я, Верочка Самсоновна, в синагогу хожу. На гиюр готовлюсь.

– Это как? – Заволновалась Вера.

– Чтобы еврейкой стать.

– Ой, не надо.

– Надо. Жеку Хаймовича помните? Друган мой по борьбе с тоталитаризмом. Голодает, чтобы нас выпустили. – Баламут приобнял за плечи Наташу. – Потому я теперь за Жеку ем и пью дополнительно, как за себя. Из солидарности. Там рассчитаемся. Гады…

– Как это? – Испугалась Вера.

– Все комуняки беженцами заделались. Забыли, как очко играло? Я один за победу еврейского оружия встал. Второй фронт открыл. Даже чокнуться было не с кем.

– Верочка Самсоновна, – обращалась Наташа. – Вы мою маму покойницу помните? Любовь Сергеевну? Я, если что, хочу из нее Евсеевну сделать. Вроде как в поезде перепутали. С войны, потому документов нет. Пойдете в свидетели?

– А разве так можно?

– Сейчас все можно. Вальку Морозову знали? Во двор к нам ходила. Она себе выправила. Тогда еще в Москве посольство было, стала евреям в очереди заливать, волнуется, что непохожа. Так, представьте, старушка вывернулась, божий одуванчик, хвать Вальку за рукав. Вы, девушка, – типичная. Представляете – Морозова типичная? Так я, если что, за Суламифь сойду.

– Молоко и мед. – Подтвердил Баламут. – Помимо других продуктов…

Тут Вера представила снег, сани, влекущие опальную боярыню к месту казни. – Может, не надо никуда…

Художница Галина Неледва

– Так ведь затеял, черт. – Наташа пригладила мужу седой чубчик. – А теперь дети. Только в Америку. Бизнесом хотят заниматься…

Наконец, из первого подъезда, выходившего на улицу, выехали все, и Вера навесила на входную дверь большой замок. Битва за безнадежный дом продолжалась.

Несколько раз заходил с приятелем Эрик. Он был армянин и жил в Варшаве. Когда-то Эрик занимался борьбой и расхаживал по квартире – невысокий, плотный, налитый бычьей силой. Душа его тянулась к Вериной живописи. Особенно нравились ее ранние работы, написанные в реалистической манере с присущим Вере сплавом темперамента и артистизма. Эрик мог купить Арарат (так он говорил), средства позволяли. Пока он разглядывал живопись, охранник сидел на кухне и пил чай. Зайти в комнату категорически отказывался (может, так ему было назначено) и сидел, погруженный в себя. Однажды спросил, бывают ли у Веры иконы.

В комнате за чаем Эрик говорил о Вере в третьем лице на удивительном горско-польском диалекте. Он почти дословно повторял Баламута.

– Я не понимаю, – говорил Эрик, обращаясь к общему приятелю, скульптору. – Что делает здесь эта женщина? Если эти чиновники не понимают, с кем имеют дело, их нужно гнать, как быдло. Как так можно? – Эрик косился на включенный обогреватель и возмущенно отмахивал рукой. – Я сейчас предлагаю, поехали. Будете у меня жить, работать, сколько хотите.

Вера смеялась., прикрыв рот рукой. Скульптор хмыкал.

– Я тебя прошу, – Эрику было приятно быть богатым и щедрым. – Я тебя прошу, – Эрик обращался к скульптору. – Дай ей моих денег, сколько захочет. Пусть работает без проблем…

Трагедии, впрочем, пока не наблюдалось. В комнате было опрятно и чисто. Из кухни несли вскипевший чайник. Но батареи оставались холодными. Отопление в пустеющем доме включать не спешили. И не положено. К тому же многие батареи были сняты, и включать, собственно говоря, было нечего. Скульптор, приехавший вместе с Эриком, привез третий обогреватель. Лиля Александровна утром долго отлеживалась под одеялами и вставала поздно. Обогреватели разгоняли теплый воздух, и он перемещался по комнате потоками, как течение Гольфстрим. Сильно перегружалась сеть, часто вылетали пробки, и проводка начинала трещать. Вера пугалась. Из дома она теперь надолго не отлучалась. К тому же у нее начали болеть суставы. Жизнь становилась совсем мрачной.

Голос художницы

После института я часто ездила в село. Писала. Рисовала. У меня оттуда много работ. И осталась подруга Ефросинья. Я до сих пор с ее племянницей переписываюсь. Село называлось Велика Богачка, то есть, большая богачка. Дома было неспокойно, я волновалась и ходила на почту звонить. Днем никак не соединяли, говорили: – Приходите ночью. Тогда линия не так загружена.

Выхожу я ночью во двор. Темно. Звезд нет. Луны нет. Дороги не видно. Вообще ничего не видно. Ефросинья мне говорит:

– Йди по стовбах. Як до одного дійдеш, постій біля нього. Обійми. Відразу далі не йди. Відпочинь. На четвертому треба повернути. Тільки ж ти рахуй, як треба. А там вже недалеко. І будеш собі викликати. Голосно, бо вони там не чують. Я – Велика Богачка. Я – Велика Богачка[1]1
  Иди по столбам. Дойдешь до одного, дальше сразу не иди. Отдохни. На четвертом нужно повернуть. Только ты считай, как следует. А там уже недалеко. И будешь вызывать. Громко. Потому, что они там не слышат. Я – Большая Богачка. Я– Большая Богачка.


[Закрыть].

Добралась я. Нашла телефон. Села возле него. Темень полная. А я сижу одна-одинешенька и кричу. Я-Велика Богачка. Я – Велика Богачка…

Это я запомнила. Только Богачки из меня не получилась. Ни великой, ни просто так…