Текст книги "Художник и его окружение"

Набросив пальто, она выскочила во двор. Там было пусто. Но дальше под дверью на табурете стоял сосед Степан и яростно сдирал жестянку со ржавым номером собственной квартиры.

– Видала. – Сказал Степан, не здороваясь. – Завелась нечистая сила. Изгоняю.

Вера устроилась сопереживать. Это была ее роль по жизни.

– Ходят с шести утра. – Степан расправлялся с упрямой жестянкой. Он всегда был грубоват, а тут прямо кипел. – Тринадцатый номер, вот они и повадились. Самое подходящее для их конторы.

– К нам тоже приходили. – Поделилась Вера. – Предлагают переезжать.

– Это как?

– Слезь, Степан. – Попросила Вера. Ее голова приходилась на уровне могучего живота. – Давай я тебе клещи подержу.

Степан, наконец, отодрал номер и вернулся на землю. Он сопел от злости. Вера испытывала понятное облегчение рядом с энергичным, готовым на битву союзником.

– А Лиля что?

– Мама сказала, что никуда не поедет. Меня дома не было.

– Божий человек. И ты такая же. Пусть эта сволочь ко мне явится. Я ей покажу.

– Я думаю, явится. – Сказала Вера. – Для чего им нужно?

– Для хер-рама.

– Ну, Степан. – Попросила Вера, она не выносила грубых слов.

– Не слышала? Будут у нас хер-рам открывать. Уже начали. Так и сказала эта ихняя – хер-рам.

– А что это такое?

– Откуда я знаю. Но хер-рам, это точно. – И Степан с удовольствием повторил запомнившееся слово.

Вечером к Вере заглянула подруга – искусствовед Нина. Она мечтала открыть собственное дело – художественный салон. Нина была привлекательная брюнетка с нелишней полнотой и маслянистыми глазками. Если бы Данаю Рембрандта удалось оторвать от кушетки и чуть приодеть (Нина, кстати, обожала шляпки), то сходство стало бы совсем заметно. Рембрандт понимал натуру на столетия вперед. И против золотого дождя Нина не возражала, совсем наоборот. Лежать она могла долго и впечатляюще. Пока был жив муж (замечательный художник), это было ее любимое занятие. Но сейчас времена переменились. Это только в сказках – спряталась под шляпку и делай, что хочешь, а у нас – реализм, в каком виде не покажись.

– В двух комнатах будет выставка-продажа, – планировала Нина, – а в третьей кофе. И будуар. Меньше трех никак нельзя.

– И тогда всех наших… – дополняла Вера. – Поверить не могу, что такое возможно.

Действительно, времена, вроде бы, наступали праздничные. Свободные для самовыражения. Без цензурного диктата и чиновного произвола. Чуть-чуть осталось, досадные недоразумения, вроде наличия денег, но на то она и свобода, чтобы сражаться и преодолевать. А пока первый кандидат на выставку запил, потерял ключи от мастерской и куда-то пропал. С тремя комнатами не спешили все те же бюрократы, искали свою выгоду. Нужно было умножать усилия. Зато как было приятно мечтать, сидя у подруги Веры, под лампой с матерчатым абажуром, мечтать и видеть, как возникают тени друзей, явившихся на звук собственного имени.

– И Колину устроим? – Обмирала Вера.

– Обязательно. – Обещала Нина.

– И Валика?

– Конечно.

– А Сашкину не нужно, если он такой пьяница противный.

Но было ясно, устроят и пьяницу, было бы где. А пока мечтали и пили чай из изящного китайского чайника. Пахло мятой. Керамические чашки Вера обжигала сама. Вдавливала в глину рисовые зернышки, в печке они выгорали, и поверхность чашки под глазурью покрывалась россыпью светящихся звездочек. Зачарованная фигура Нины вносила в картину умиротворение и покой. Все мы, как патефонная пластинка (если кто помнит) крутимся на семьдесят восемь оборотов, а Нине хватало тридцати трех. Она никуда не спешила. Черные волосы были аккуратно расчесаны, глаза за стеклами очков блестели. Нина напоминала ночную сову, хоть темноты боялась и избегала вечером ходить одна. Задумчиво она глядела перед собой куда-то вдаль и видела собственное отражение в зеркале шкафа, и свое же изображение за плечами – бело-розовый этюд, родившийся после совместного с Верой посещения сауны.

– Я у тебя его, Верочка, заберу. – Говорила Нина, не оборачиваясь к картинке. – Пока ты его кому-нибудь не подарила.

У Нины был наметанный глаз и терпения хватало. Она умела ждать.

– Забери. – Радовалась Вера. – Теперь вообще неизвестно, что будет.

– Как это, неизвестно? Я тебе, Верочка, говорю, нечего всем подряд работы раздаривать.

– Я не о том. У нас здесь скоро будет херам.

– Херам? – Удивилась Нина. – Это еще что? Может, храм? Ты, наверно, перепутала. Храм, Верочка, конечно, храм.

– Ничего не перепутала. Мне Степан сегодня сказал. Экстрасенсы открывают у нас херам. Видишь, сколько народа. И ходят по квартирам, уговаривают переезжать. К маме приходили. Грозились, вели себя некрасиво. – Более сильных слов, обозначавших некрасивое поведение, Вера не знала. – Вряд ли, храм. Что они, церковь во дворе будут строить? Если хочешь знать, там одни безбожники. И Степан ясно повторил – хер-рам. С двумя Р.

– Хер-рам? Хм… – Лицо Нины озарилось. Искусствоведы вообще сообразительнее художников. – Это – ашрам. Он перепутал. В Индии есть такие, для их религии.

– Но он точно сказал – хер-рам.

– Правильно. – Нина была в восторге от догадки. – От наших, православных – храм, а от этих, индусов – ашрам. А вместе – херрам. Новая религия. Сейчас все такое. Скоро нам Патриарха нового привезут. Он и распорядился, чтобы эти херрамы были на каждом дворе.

– Ты, наверно, права. – Соглашалась Вера. – Наверно, и вправду херрам. Но как же… ведь они такие разные.

– Подумаешь. Может, даже лучше. Я вчера в Музей Ленина заходила, прикинуть насчет помещения. Семьсот рублей в день и приступайте. У них там сейчас знаешь что? Выставка эротического искусства. Мне экскурсоводом предлагали, знают, что я – искусствовед. Так что ты не удивляйся.

– Я не удивляюсь.

– Пойду я. – Нина поставила на стол пустую чашку. – Поздно.

– И я с тобой. – Заторопилась Вера. – Провожу.

В отличие от боязливой Нины, Вера любила гулять по ночам. Подруги удачно дополняли друг друга.

Голос художницы

Как меня в Союз Художников принимали, не помню. Билета членского у меня нет. Я для них не очень подхожу. Я считаю, что деньги все портят. А в нашем Союзе много коммерции. Недавно мне звонят. Собери, говорят, документы, мы хотим тебя представить на звание какого-то художника. Заслуженного? Наверно. Я записала, а потом бумажка эта куда-то пропала. Ничего я собирать не стала.

Спасение замерзающих-дело рук самих замерзающих

Хорошо, что погода стояла теплая. В конце осени, если повезет, наступают такие удивительно ясные и солнечные дни. Неожиданно, вопреки собственным законам, природа замирает, не решается сделать последний шаг в зиму. Собственно, зима уже стоит, уже декабрь и полагается выпасть снегу. Но нет. Небо набирает торжественную синеву, деревья застывают проволочными жгутами, яркий свет, тронутый прозрачной желтизной, окутывает мир. Не остается ничего лишнего, природа оставляет самое важное, как старуха одежду для собственных похорон. Палитра составлена скупо и точно. Зелень неуместна, как шампанское на поминках. Вместе с затухающим багрянцем сметены последние всплески цвета. Уходят компромиссы

между светом и тенью, легкомысленные блики, блуждание розовых пятен. Теперь они ни к чему. Прозрачные воды становятся темными и глухими, как занавешенное зеркало. Природа погружается в сонное оцепенение, будто возвращается сама к себе, в изначальное состояние, и на смену радужной симфонии праздника приходит холодный и трезвый белый цвет.

Пока в вечерних новостях синоптики недоуменно разводили руками, извиняясь за капризы погоды, Вера пыталась обогреть квартиру. Сосредоточение обогревательных приборов достигло опасного предела. Пробки выскакивали. Оживились мыши. Вечерами, когда Лиля Александровна ложилась спать, а Вера устраивалась работать или перебирала рисунки, они живо носились по кухне и коридору. Около двери Вера прикармливала одну из Марфушиных кошек. Кошка – здоровая, упитанная, уличного вида перебирала едой и заходила посидеть бескорыстно. Экстрасенсы отвадили кошек от Марфушиного флигеля, но источники питания где-то оставались, и кошка охотой на мышей не увлеклась. К тому же ее смущали острые запахи живописных материалов. Кошка заглядывала Вере в глаза, никак не сочувствуя ее бедам, и уходила, равнодушная к посулам и просьбам.

Жильцы выехали почти все, третий этаж был пуст, окна выбиты и, лишенные рам, подсвеченные скупыми уличными фонарями, смотрелись пугающе. Но и днем пейзаж оставался печальным. На втором этаже, примерно над Вериной квартирой, одиноко светилось окно. Художник Толя работал, допоздна, выгадывая каждый час, но ночевать не оставался, и потому жильцом мог считаться лишь условно. Такие наступили времена, приходилось рассчитывать на спасительную малость. В мастерскую вела наружная деревянная лестница, придававшая дому своеобразный колорит, и Толя существовал отчасти автономно. Понятно, что не совсем, но все-таки. А в дом вход вел из глубины подворотни. Вера повесила на подворотную дверь замок, вернее, для начала простой замочек. Она никогда не сомневалась в лучших свойствах человеческой натуры. Подтверждается это, однако, не всегда. Для следующей попытки Вера раздобыла большой замок, примерно такой, каким запирают ворота средневековых крепостей. По крайней мере, в мирное время. Ключ Вера повесила у себя дома и почему-то решила, что победа будет за нами. Был такой лозунг. Когда-то, но не сейчас. Замок распилили на третий день. Замочные дужки были в палец толщиной, так что работали люди основательные. Вера обратила мысленный взор в сторону ЖЭКа, грустно вздохнула и оставила входную дверь беззащитной.

Теперь таинственные ночные перемещения ощущались вполне отчетливо, и носили какой-то мистический характер. При здоровых нервах к ним можно было привыкнуть. Кашляли часто, наверно, курили. Вера здраво решила, что вредное привидение кашлять не станет. У нее даже возникла мысль, отнести наверх стакан теплого молока, она даже встала, но именно тогда, как назло, молока в доме не оказалось. Расхаживали много, но осторожно. С Верой считались. Постепенно выяснилось, в дом можно попасть с улицы, через окно первого этажа, и выносят туда, а дверь со спиленным замком используется для громоздкой поклажи. Этим занимались днем, Вера часто выходила, в брошенном доме можно было спокойно хозяйничать. Однажды, услышав шум, Вера поднялась на третий этаж и встретила знакомого жэковского мастерового. Тот ломом корчевал тяжелые дубовые половицы. Дом когда-то выстроили на совесть.

– Что вы делаете? – Закричала Вера. Природное человеколюбие готово было изменить ей. – Живут здесь… Ведь протечет… потолок на голову… Совесть у вас есть?

Неуместность вопроса поразила обоих.

Рабочий в ответ виновато кивнул. Значит, совесть была. – Мы с ребятами с другой стороны… Пока до вас дойдет, может, выедете…

Мотив

Ситуация нелепая, и мысли ей соответствовали. Вера отчаянно искала другие, более простые слова. А работяга незло думал, что теперь придется приходить снова, когда эта вздорная тетка угомонится. Или отложить на месяц, когда она, наконец, выберется. Значит, сейчас можно не спешить. Но потом явятся строители и пошлют их – жэковских подальше, потому что у каждого свои планы и своя законная добыча. Как не крути, но по жизни это так…

За прошлый месяц Вера, наконец, добралась до Ивана Прокофьевича – того самого зампреда, которому подчинялся ушлый Сергей Сергеевич. Здесь Вера была принята хорошо. Кабинет был, что надо, со шкафами вдоль стен, с деревянными панелями и портретами. Вождь (Вера их не различала) висел позади зампреда, глядел ему в затылок, а со стены напротив отечественный классик в тулупе и бараньей шапке уставился Ивану Прокофьевичу в лоб с утренним недобрым выражением. Классика Вера помнила еще со школы и относилась уважительно.

В углу стояло свернутое в рулон знамя, а на столе приткнулся вымпел с гербом города Флоренции. Флоренция была городом-побратимом, Иван Прокофьевич отвечал за крепость родственных уз и ездил знакомиться, так сказать, на хлеб-соль. Или пиццу, если сравнивать с Италией…

Кабинет был официальный, но отчасти и демократический, Иван Прокофьевич старался ступать в ногу со временем и даже чуть впереди на те самые доли секунды, которые приносят победу бегуну или велосипедисту. Новым элементом, сближавшим наше отечественное заведение с буржуазным офисом, было массивное вертящееся кресло на металлической ноге. Полцарства за коня – призывал когда-то шекспировский персонаж и большая, извините, сволочь в одном лице. Не нужно удивляться, в Англии так бывает. Чтобы оценить образ, нужно в него вжиться. Полцарства у Ивана Прокофьевича пока не было, хотя кое-что он поднакопил, и вошел во вкус. Но много отдал бы (тем более из казенных) за это кресло, слитое с седоком в единое целое, не слабее шекспировского коня. Можно было, меняя посадку от полулежачего до строго вертикального, поддерживать правильное пищеварение, дремать, не замедляя ход директивной мысли, но, главное, уворачиваться от назойливых посетителей, которые так и норовили сыграть с Иваном Прокофьевичем в гляделки, пронзить страдальческим взглядом, призывая к сопереживанию. Иван Прокофьевич был джигит, что надо. Не зря до своего вертящегося он годами маялся в обычном полумягком, задубил седалище, а прежде протер не одни штаны о крепкие стулья с прямыми спинками и жесткими сиденьями. Прошлое не могло не сделать из Ивана Прокофьевича философа, и конь тут только в помощь. Не будем упрощать образ, странно (а может быть и нет), несмотря на длительное пребывание в рядах бюрократии, Иван Прокофьевич оставался романтиком, вопреки обывательскому мнению, будто все чиновники взяточники и мироеды. Что нас губит? Соблазн – подзуживали щелкоперы, все бросить, хлопнуть дверью, чтобы портреты со стен посыпались, отказаться от привилегий, и укатить в народ на трамвае, как индус, в набедренной повязке и шапке из ондатры. А чего? По дороге в поликлинику заглянуть за справкой. Должны дать, если дышать в сторону. Гуд бай, май лав, гуд бай… Вот до какого сумасбродства жизнь может довести… Все с этого начинали…

Но уберегла Европа. Вдохновительница наша до мечты и поэзии, до зуда в самых немыслимых местах. По-разному открывается мир, распахивается окно. Надышавшись свежим итальянским воздухом, нагулявшись через реку Арно, наглядевшись на поучительные музейные аллегории в нескромных туалетах, Иван Прокофьевич вернулся обновленным, крутнулся в духоподъемном кресле, и воспрял – все только начинается.

– А что, если отбросить всю эту наглядную агитацию, бесконечные лозунги и призывы, сплюнуть по-ковбойски всю эту жвачку. И услышать, наконец, гимн радости композитора Бетховена, как слышит его критик Пугель, с которым Иван Прокофьевич познакомился во время флорентийской поездки. Ведь свобода. Все эти формалисты и модернисты безбедно существуют и кормятся от набухших сосков той же Флоренции или кого там еще… в Риме кормятся, и тоже от сосков. И держатся за них всеми измазанными в красках лапами. А чем мы хуже?

Пугель высказывал мысли, вчера еще крамольные. Искушал змеем, лез в душу, пользуясь неопределенностью момента, в котором, однако, важно не ошибиться. Иван Прокофьевич прислушивался. Насчет Мекки искусств Пугель, пожалуй, загнул, передавят друг дружку в той Мекке, как басурмане. Мало нам своего, так еще там… Но, в целом, мысли критик приводил здравые, и Иван Прокофьевич попросил набросать, как оно может быть при либертэ.

Вчера еще… А сегодня, проезжая по району, увидел, рабочие обновляют перед райкомом Доску передовиков, и приуныл. Не рано ли? Пролетарии шли грозными волнами, будто в растянутых мехах громадного баяна. Эту доску Пугель предлагал убрать прежде всего. Каково тут с Бетховеном? Тернист и опасен наш путь. Иван Прокофьевич вздохнул и даже обиделся на критика. Тот, если что, удерет на историческую родину, а ему – славянину необрезанному выпадет нести крест. Под белы руки и на бюро. Пожалте бриться… Так с головой и побреют. Потому синагога понадежнее выходит. Вон, заметим, та же художница. Живет – не тужит, еще и квартиру себе требует…

Иван Прокофьевич отогнал вредные мысли. Пока нужно закрепиться на достигнутом и выжидать. Кстати, эта художница… Иван Прокофьевич навел справки. Отзывы благоприятные, не конкретно, но и так видно. С мухами, не иначе, но безвредная. И что с того?.. В смутном настроении Иван Прокофьевич встретил Веру.

– Я думал, у вас уже все в порядке.

– Ничего не дают. – Жаловаться Вера не умела, изложила фактическую сторону дела. Адреса оказались никуда не годными.

– Да. – Иван Прокофьевич немного опечалился. – Мы ведь не строим. А что есть – все начальству достается. Так и здесь. Недавно полковник вломился и самочинно занял. Я, говорит, дворцы брал, а тут квартира. Пришлось отдать. Спросите у вашего Макарова. Наверно, он и навел. Вы ведь так не сможете. Или сможете? Вот, видите…

Вера воспринимала самостоятельно. Особенности натуры не позволяли ей вникать в тонкости рассуждений и отговорок, которые привычно маскируют вежливое бюрократическое вранье. Иван Прокофьевич сидел перед ней, выкручивая взад-вперед кресло, и разевал рот, из которого выплывали розовые и голубенькие слова-отговорки. Вечерело рано, электричество уже зажгли и в этом свете пухленькое приветливое лицо отсвечивало теплой желтизной спелого яблока. Именно это Вера отметила и ей захотелось написать круглящиеся щеки, как она писала тела женщин, отдыхающих после сауны. А Иван Прокофьевич, заразившись настроением посетительницы, прикрыл глаза и томно откинулся в кресле, демонстрируя крайнюю усталость.

Вера, однако, молчала.

– Вы сами виноваты. – Иван Прокофьевич встрепенулся от мимолетной истомы. Попенял. – Сразу не получается, значит, еще раз. Видите, как мы здесь… – Развел руками. – Давайте ваше заявление. Напишу резолюцию.

– Несправедливы люди, – подписывая бумагу, огорчался зампред. – Им что. Его многочасовые, многотрудные усилия, деликатность манер, которая тоже требует известного напряжения. Им только одно – брать, брать, а ты хоть задохнись… буйная твоя головушка… Разве не так?

Иван Прокофьевич берег нервы, и такое саморазрушающее чувство возникало не часто, но, подписывая заявление этой странной женщине, которая и впрямь могла оказаться хорошей художницей (кто их разберет), он сказал шутливо: – Видите, на все руки мастер. И квартирным вопросом занимаюсь, и искусством приходится.

– Это правильно. – Рассудила Вера. – Нужно ведь художникам где-то жить.

Вот пример человеческого равнодушия. Каждый думает только о себе. В галерее Уфици Иван Прокофьевич насмотрелся на мучеников, примерил на себя, и сравнение было для него очевидным. Безразличием можно ранить тяжелей, чем копьем или стрелой. А взамен что… – Иван Прокофьевич открыл ящик стола и выудил. Умеют итальяшки. Иван Прокофьевич запасся сувенирами, и сейчас его толкнуло. – Вам подарок. Знаете, что это?

– Ключ? – Удивилась Вера.

– Ключ от города Флоренции. – Торжественно возвестил Иван Прокофьевич. – Точная копия. Такого у вас нет.

Вера вспомнила висящий за дверью ключ от изуродованного замка и согласилась. Такого нет.

– Ой, Верочка. – Сказала искусствовед Нина. – У них разными чернилами резолюции. Нужно знать. На вид красота, а делать ничего не станут.

Нина была мастерица пристраиваться к делу. Если не спешить, выжидая, что-то обязательно обломится и перепадет. Упадет с воза. Птичка по зернышку клюет, а иногда и больше. Раньше Нина сопровождала Веру по инстанциям, но теперь у самой времени было в обрез. Обещалось помещение под салон. Нина познакомилась с начальником хозяйственной службы большого завода. Бывшего завода, нужно иметь ввиду. В распоряжении завхоза находилось несколько особнячков, пробуждающих ностальгические чувства. Заводские конторы съехались в одно здание, и особнячки пока пустовали. Добротные, украшенные незамысловатым декором, с мезонинами, башенками, балконом, с деревянным крыльцом и даже миниатюрным портиком, открывавшимся в кусты сирени – все эти домики с сохранившейся кое-где потолочной лепниной, прямо просились в интерьер задуманного Ниной салона.

– Я думаю, дело ваше богоугодное. – Объявил завхоз, выслушав Нину.

– Да. – Подтвердила Нина и добавила в тему. – Истинно так.

– Но станут ли ваши картины служить утверждению добра и справедливости, о которых вопиет измученная земля наша?

– Ныне и присно… – Пообещала Нина. Нянька в их партийно-номенклатурной семье, вроде бы, так выражалась. В общем, где-то оттуда…

– Не введут ли невинные души в искушение, не послужат ли пищей для заблуждений? Для корысти и разврата?

– Ни в коем случае. – Нине захотелось перекреститься. Но уместно ли? – Социальные перемены Нина воспринимала с осторожностью, но практически склонялась к вольтерьянству. В женской его форме. Плохого не посоветуют, даже если одни картинки смотреть.

Предварительное соглашение было достигнуто, но дело дальше не шло. Завхоз был ревностным прихожанином адвентистской церкви. По-видимому, строгость религии мешала ему принять поспешное решение. Пока что Нина сопровождала завхоза в молельный дом. Надеялась, что, открывшись Господу, завхоз станет более восприимчив к ее мирским чаяниям. Нельзя было упустить этот момент, вокруг шло брожение, с утра кружили алчные кооператоры, удержать завхоза на истинном пути (добра и красоты) становилось все труднее.

– Он только пастора слушает. Тот такое закатывает. Вопиет, в ладоши хлопает. И все с живостью, с настроением. В горкоме раньше окормлял, а теперь корни другие, вроде бы, турецкие, от самого ихнего Патриарха. Святее нашего будет. Этот, горкомовский меня узнал. Как, спрашивает, – и вы теперь здесь?.. Вот кто мне нужен.

– По пропаганде и агитации? – Изумлялась Вера. – Как это?

– А так… – Нина развивала тему. – Документ такой есть. Будет, Верочка, Страшный Суд, и все свое получат. Господь, как узрел, что творится, дополнительное время под этот Суд выделил – за день не управятся, два назначил, и то мало будет. Ты, Верочка, быстро пройдешь. Это мне… – Нина тяжело вздохнула. – Праведники, конечно, возликуют. Но кто знал…

– Тебе, Ниночка, на этом Суде дадут салон. – Утешала добрая Вера.

– Нет. – Печалилась Нина, закатывая под лоб бойкие глазки. – Я туда не спешу. Есть такие, Верочка, я насмотрелась… а тут… – Нина погружалась в безрадостные мысли. И объявляла. – Я думаю, впасть в грех.

– Ниночка…

– Нет, нет… – Нина, поиграла ладными плечиками. – Я готова дать взятку. Сейчас к нам – адвентистам приехал американец. Из самой Маммонии. Я ходила, спросить – считается ли в моих обстоятельствах взятка грехом?

– А он?

– Тут толкование разное. Так у меня записано. Но Господь простит, потому что без взятки у нас ничего сделать нельзя. Вплоть до грехопадения, если во благо. Я уже и место присмотрела. Там же и отпустит. Да, Верочка, представь себе…

В кафе

Лавочки во дворе не пустовали. Даже странно, ведь дни становились все холоднее. А тут наоборот. Пили вино. Процесс – обычно заурядный был созвучен настроению природы. Энергия солнца текла из бутылок, тонкие пальцы в черных перчатках удерживали стаканы. И в этом была своя красота и своя грусть, поэзия расставания, соразмерная, пожалуй, с самой жизнью. Кому как, но чувствительные личности всегда найдутся. Смеялись, но тоже в такт. Не видно откуда, но пахло дымом. Холод /5 схватывал носы и щеки.

Бодрил. Кафе (последняя дверь с улицы перед подворотней), работало во всю. Хоть, видно, и его дни были сочтены.

В кафе

Однажды, на сломе короткого дня у дверей кафе остановилась невзрачная машина (синие жигули, импортных марок было пока немного), и из нее с трудом, опираясь на палку, выполз гражданин в дубленке и шапке пирожком, ей в цвет. Вернее, даже не так. Сначала с места, рядом с шофером выскочил молодой человек, резво оббежал машину, распахнул заднюю дверцу, и вот уже тогда появилась на свет палка породистого черного дерева, а за ней сам господин восточного вида. Больший нос свисал крюком, полуседые брови стояли торчком, в смуглых чертах присутствовала надменность, но рот был небольшой, округлый, переходил в мягкую линию подбородка. Если верхняя часть лица предполагала наличие деловых, даже государственных качеств, то нижняя, наоборот, подсказывала слабости натуры и потребность в утешении, которое может доставить приятный ужин и неформальное женское общество. Человек вступил на тротуар и огляделся. Через улицу уже спешил помощник Макарова, аккуратного вида блондин, служащий из расчета на жилплощадь, издали вскидывал руку, он уже тут, и дорогие гости могут не волноваться. Втроем втиснулись в кафе. Из дверей торчала плотная очередь, но сопровождающий на удивление споро ее раздвинул. Осмотрелись. Все, как везде в подобных местах. Необидная теснота. Узкие полосы дерева вдоль стен, подставки для чашек. За стойкой Алла с рассыпанными по плечам белыми волосами. Царица. Уставились на нее, запахло горелым кофе. Гости потоптались на месте, главный стукнул палкой, и компания выбралась наружу. С понятным пренебрежением приезжий оглядел неряшливый фасад.

– Доску бы сюда. Дом старый, приличные люди жили. – Главный пальцем с большим перстнем ткнул в стену над Вериным окном. – Найди. Всем польза будет.

– Искали уже. Нет никого.

– Не может быть. Строил кто-то, жил кто-то. Где?..

– Не могу знать…

– Не знаете, потому что не делаете ничего. Я сам этим займусь. Пошли наверх…

Приезжие погрузились в машину, а чиновник, ежась от холода, побрел пешком. Впрочем, почти тут же и встали. У другого кафе. Над входом была невыразительно нарисована сидящая китаянка. У этого верхнего кафе (оно так и называлось среди завсегдатаев) в отличие от нижнего, была долгая история. Когда-то это был просто ЧАЙ отечественного производства и разлива. И так все держалось годами, пока не накатила эпоха культурного потребления алкоголя – минуток, рюмочных, просто точек и подобных оазисов праздничного восприятия действительности. Хорошо было, но, как все хорошее, быстро кончилось. Наступил отлив. Даже пиво высохло, буквально на губах, как материнское молоко в младенчестве. Куда теперь? Новый секретарь всея Союза самолично запретил алкоголь. Сам он пил коньяк и, как признавался позже, с молодых лет очень не любил Советскую власть. Чудны дела твои, Господи. Не при атеистах будь сказано, хоть по такому случаю и они присоединятся.

Страна обновлялась торопливо и нервно, как девица, опаздывающая на свидание. Что-то постоянно случалось, новое и неожиданное, и теперь на подвальную дверь вывесили надпись большими буквами от руки, но красиво. САД НАСЛАЖДЕНИЙ, а на окно рядом с дверью стали монтировать стеклянную гирлянду, в которой угадывалось сердечко крендельком и парящее облачко с вылетающей из него стрелой. Со дня на день ждали открытия. Но товар для наслаждения перехватили конкуренты, и, чтобы помещещение не пустовало, на него решительно навесили вывеску ТАБАК. Размахнулись. Были даже кубинские сигары. Но недолго, и закончилось все, как в старом рыцарском кодексе – кто не успел, тот опоздал. История пестрит поучительными примерами не только для рыцарей, кто не занял с вечера очередь, это хорошо знает. В общем, табак кончился. Вот тогда над дверью появилась китаянка с чашкой дымящегося напитка. И без подписи было понятно, что чай…

Приезжие встали над входом в подвал, главный придирчиво оглядел китаянку, буквально лицо в лицо, хмыкнул, но ничего не сказал. Спустились в кафе. Заведение работало мирно, чаем, действительно, попахивало, уютной чайной сыростью. Девочки, стоя за столиками, поглощали пирожные. С чего она начинается – Европа, как не со столика в кафе?..

– Хорошо бы картинки на стены. Цветочков не надо. Лошадей подберем и в рамку. – Прикидывал главный.

– Собак можно. – Подсказал жэковец.

– Лошадей. Тогда и вывеску сменим. Что это такое – чай. Вы бы еще этого… Мао вывесили.

Идею встретили молчанием. Хоть не исключено, что мысль понравилась. Иди, знай. Сегодня, можно сказать, пустая фантазия, а завтра – столбовая лорога истории. Главный пристукнул палкой.

А нижнее кафе между тем продолжало работать. Заодно прояснилось. Оба помещения – верхнее и нижнее взял в долгосрочную аренду грек по фамилии Ахлетиди (господин в дубленке и с палкой). Плюс подвал на углу с другой стороны улицы. В до-историческе времена в подвале был большой купеческие склад. Помещение с массивными сводчатыми стенами отличалось удивительно мягкой прохладой. Это летом, а в наши времена, когда подключилось отопление, комфорт стал круглогодичным. Что еще нужно? Пельмени. Они здесь были всегда. Остальное приносили с собой, подвал очень ценился. Неудивительно, что в годы антиалкогольной борьбы заведение подверглось разгрому, буквально, как явочная квартира с террористами. И только теперь люди стали приходить в себя…

Такая вот обстановка вокруг Вериного жилья. Недели через две в тусклое слюдяное утро перед ее окнами остановилась грузовая машина. Шел мокрый снег, таял, не долетая до земли, ветер тянул холодом вдоль улицы. Как и повсюду в доме, батареи отопления не работали, помещение за ночь изрядно подмерзало. Народа в кафе было мало, утреннее время несуетливое, спокойное. Алла готовилась, выставляла на стойку подносы с посудой.

Рабочие втянули в кафе доски, расположили у входа, отодвинув забившуюся в угол парочку.

– Эй. – Алла окликнула. – Куда это?

– Материал на ремонт завозим. Сейчас старший придет. – Рабочие отпустили машину. – Давай, Никитич, пока кофе дернем.

Вскоре пришел старший – архитектор. Он и раньше бывал. Узнавать от него новости было как-то обидно.

– Грек надумал подновить помещение. А что потом…

Именно это Алла и отправилась выяснять. Дома сидели двое детей, а кафе давало заработок. Алла не была идеалисткой, жизнь не позволяла.

– Мы никого не увольняем. – Успокоил грек.

Алла лучезарно улыбалась. Локоны красиво вились. Одета подчеркнуто просто. Свитер, юбка, туфли на низком каблуке. Женщина была хороша, тем более с учетом фигуры, даже сидя. Подлец грек делал вид, что не замечает.

– Мы никого не увольняем. Пока ремонт, а что после, не знаю.

– Кафе останется?

– Наверно. Сейчас такое время… А если кофе не будет? Какое тогда кафе? Может, видеосалон сделаем.

– Какой мерзавец. Импотент, наверно. – Думала Алла. – Ежедневно перед ней мелькали сотни лиц. Не всматриваясь, она оценивала их с профессиональным безразличием, но сейчас этого безразличия не хватало.

Грек разводил руками. Сидели в небольшой комнате, штабе будущего бизнеса. Что еще? Понятно. Работа – стена Аллиной крепости, рушилась на глазах. Больше всего хотелось подойти к греку, ухватить пальцами за огромный нос и выдернуть с корнем. Почему-то у нас особое отношение к носу.