Текст книги "Царская дочь"

Как Иавин стал братом Зиссель

Лидия и Каменотес разговаривали с Иавином. Когда по ночам его будили кошмары, Лидия тихонько пела ему. Руки Зиссель – сильная правая и короткая левая – порхали перед ним, рассказывая истории.

Эти руки завораживали его. Но, в отличие от соседских детей и работников в поле, он не таращился на птичью лапку Зиссель. Нет, он понимал: девочка с ним разговаривает, и не сводил с нее взгляда.

Однажды Иавин с торжествующей улыбкой сказал на языке жестов:

Хочу пить. Можно мне молока?

Он все чаще садился в кровати. Он начал поправляться. Он все-таки хотел жить.

Когда раны Иавина зажили, его тело покрылось розовыми шрамами. Днем он стал выходить на двор вместе с козой, Беляшкой. Поначалу просто лежал рядом с ней на солнце. Когда становилось жарко, уходил с ней за дом и спал, обняв ее и прижавшись щекой к ее боку. Беляшка словно по-матерински утешала его. Да и сама коза, похоже, привязалась к мальчику: время от времени она благосклонно посматривала на него желтыми глазами, блеяла что-то свое и снова принималась невозмутимо жевать.

Когда Иавин поднабрался сил и заскучал от безделья, Зиссель стала брать его с собой на реку. Он был года на два младше, но одного с ней роста. Худющий, как пастуший посох, ходил он пока с трудом. Соседи, уже прознавшие, что Лидия взяла в дом беглого раба, с любопытством посматривали на Иавина и, как только Зиссель с мальчиком исчезали из виду, принимались чесать языками.

Иавин оказался отличным пловцом и с радостью окунался в прохладную воду водопада, бежавшую от порога к порогу. Он нырял с больших камней, долго плавал под водой, как рыба, и, фыркая и отплевываясь, выныривал совсем в другом месте. Зиссель сидела в тени и присматривала за ним. Она тоже любила плавать, но, с тех пор как ее тело начало меняться, стеснялась это делать. Она вдруг осознала, что повзрослела и отныне ей полагается не играть, а работать или помогать матери и Каменотесу.

Теперь, в сопровождении Иавина, Зиссель чаще показывалась на улице, когда там играли и другие дети. А те глазели на мальчика и забывали дразнить ее. Однажды, когда небо уже окрасилось предвечерним заревом и воздух наполнился ароматами фенхеля и укропа, хотя потрескавшаяся земля по-дневному обжигала ноги, на склон у водопада взобралась группа мальчишек. В руках у них были копья, палки, пращи и костяные ножи. Заметив возвращавшихся после купания Зиссель и Иавина, они остановились.

– Эй ты! Пойдешь охотиться на горных козлов? – крикнул старший из них.

Иавин вопросительно посмотрел на Зиссель. В его еще мокрых кудрях блестели бессчетные капли воды. Зиссель спрятала короткую руку в карман платья и пожала плечами. А потом кивнула, едва заметно.

Иавин радостно рассмеялся и ринулся к мальчишкам.

– Я умею охотиться! – закричал он и взял протянутую ему толстую палку.

Зиссель развернулась и побежала домой. Лидия и Каменотес сидели у очага и разговаривали. Когда девочка в волнении подбежала к ним, они прервали беседу и взглянули на нее.

Зиссель погладила воображаемую голову, это означало: «Иавин».

– Иавин, – сказал Каменотес.

Зиссель задвигала губами, будто произнося что-то.

– Он говорит, – перевел Каменотес.

– На нашем языке? – спросила Лидия.

Зиссель кивнула.

– Где он?

Зиссель подняла правую руку и изобразила бросок копья.

– На охоте, с мальчишками! – удивленно воскликнул Каменотес. И добавил: – Не волнуйся, Зиссель. Он может за себя постоять.

Было время, когда Каменотес, скорбящий и измученный жизнью, не сомневался, что жить ему осталось недолго. Но после рождения Зиссель прошло уже столько лет, а он все жил и жил. Теперь у него была жена, Лидия, и была Зиссель, которая в младенчестве дергала его за бороду, малышкой залезала ему на плечи и девочкой играла с ним в прятки.

Улыбаясь, Каменотес кормил ее кашей. Специально для нее вырезал третью плошку, с птичкой. Когда Зиссель подросла, сажал ее на колени, расчесывал волнистые темные волосы костяным гребнем, оставшимся от дочери, целовал ее лоб и ясные глаза редкого серо-зеленого цвета. Каменотес радовался старости, выпавшей на его долю, и этой девочке, которая обожала старика и каждый день хоть раз, да заключала его в свои пылкие объятия.

Когда Зиссель привела в дом Иавина, Каменотес понял, что Лидия хочет взять мальчика в семью как родного. Старик принял его с тем же чувством, что и Зиссель, – как своего ребенка. Ведь с таким старым мужем других детей Лидии уже не родить.

Так думал он.

И все остальные.

Иавин вернулся с охоты, добыв хоть и не горного козла, но зайца. Руки его были измазаны кровью, он торжествующе улыбался. Мальчик умылся, мигом проглотил ужин, без сил упал на кровать, свернулся калачиком и заснул крепким и спокойным сном.

На следующее утро он все еще спал, и будить его не стали.

Лидия села у входа с веретеном – поработать на солнышке, а Зиссель устроилась у отшлифованного камня и, зажав в короткой руке веточку тимьяна, принялась колотить по гладкой поверхности, чтобы вытрясти семена. Правой рукой она собирала их в тростниковую миску – пойдут в тесто для ячменных лепешек.

Каменотес закончил вырезать четвертую плошку и скользнул взглядом по длинным волосам Зиссель, которые поблескивали в солнечном свете, что падал с улицы через проем. Плошка со стамеской покоились у старика на коленях.

– Чем бы мне украсить плошку Иавина? – спросил он.

Зиссель взглянула на спящего мальчика и задумалась. Наконец она улыбнулась, отложила тимьян и изобразила, как плывет рыба. Каменотес тоже улыбнулся:

– Точно!

Он снова взял стамеску дрожащей рукой и пробормотал себе под нос:

– И, к счастью, вырезать рыбу не слишком сложно.

Соседское горе

В день, когда Зиссель нашла Иавина, на крики и стоны, доносившиеся из хижины Каменотеса, прибежал сосед – плетельщик циновок. Он зашел в дом и в смятении наблюдал, как Лидия обрабатывает раны Иавина и успокаивает его. Эх, не выжить этому мальчику из дальнего края – уж больно тощий да побитый. А еще плетельщик посматривал на Зиссель, которая подносила матери чистую воду, и гадал, что творится на уме у его молчуньи-соседки. Впервые за долгое время он припомнил, что она дочь царя Соломона. Серо-зеленые глаза – тому доказательство, ведь о необычном цвете царских очей известно всем. Конечно, с этой птичьей лапкой вид у нее странный – порой и страшновато делается, но вообще-то девочка из Зиссель выросла миловидная и, похоже, умненькая.

Когда-то у плетельщика были сыновья – трое крепких парней с буйными кудрями, волосатыми ручищами, зычными голосами и раскатистым смехом. Их угнали на стройку огромного храма царя Соломона в Сионе, увели, даже не дав толком попрощаться с родителями. Двое старших так и не вернулись. Младший, Берл, пришел домой два года спустя, но оказалось, что в Сионе он помутился рассудком. Парень пугался всякого шороха и чурался людей, даже маленькие дети приводили его в ужас. Если они что-то кричали ему, он, к стыду и отчаянию отца, жалобно поскуливая, бросался к матери и прижимался к худенькой женщине всем своим огромным телом.

Плетельщик с женой не знали, как с ним быть. Они то окружали его лаской, то строжили. Поили успокоительным отваром горьких трав. Заглядывали в глаза в надежде отыскать где-то там, в глубине, прежнего Берла и, отчаявшись, часами молились вместе с ним.

Но все было напрасно, и однажды утром, затемно, они переправились на Высокий берег и поднялись на гору. Жена плетельщика тащила на спине мешок с фруктами и цветочный венок, а сам он нес на плечах жалобно блеющего козлика со связанными копытцами. Поднявшись как можно выше, поближе к богам, они принесли жертву богине целительства: перерезали козлику горло и дали крови истечь в землю. Положили рядом цветы и фрукты и подожгли свое приношение, чтобы дым вознес их мольбы к царству богов.

Много часов простояли они на коленях, моля об исцелении единственного оставшегося у них сына, пока последняя искорка жертвенного огня не потухла.

На следующий же день Берл обрел покой, но произошло это так, как могли устроить только боги. Он бродил вдоль реки и, спустившись ниже по течению, случайно оказался в оживленном сердце Низкого берега. Стук молотков и гомон голосов испугали его. В страхе он перешел реку вброд и оказался на Высоком берегу, где, к его ужасу, толкалось еще больше народу. Причитая и поскуливая, он укрылся в каком-то строении. Царившая за толстыми стенами прохлада и полумрак принесли отдохновение его колотившемуся сердцу и покой испуганным глазам.

Он оказался в давильне, среди мешков с оливками, что хранились там до отжима. Рабочего мула еще не привели с горного пастбища. На груде конопляных сетей сидел дряхлый беззубый старик. Он-то и увидел, как Берл водрузил себе на плечи ярмо топчака[1]1
  Топчак – простейший конный привод: запряженная лошадь (или мул), шагая, приводит в движение механизм.


[Закрыть], напряг мышцы – и жернов, скрипнув, пришел в движение.

С того дня Берл каждое утро переправлялся через реку и до изнеможения трудился в давильне, где тишину нарушало только потрескивание кожаных ремней упряжи да похрустывание оливковых косточек под огромным ребристым жерновом. Берл ни в чем не уступал мулу. Он все ходил и ходил по кругу, до седьмого пота и дрожи в мышцах. Днем он возвращался домой, сметал гору еды и еще до заката засыпал как мертвый. Вечером, когда остальные готовились ко сну, он пробуждался и, не страшась ни злых духов, ни диких зверей, шел к реке купаться в заводи, в которой когда-то родилась Зиссель. Что он думал и чувствовал – и делал ли это вообще, – не ведал никто. Каждое утро, устремив перед собой невидящий взор, шел он в давильню, а днем возвращался к матери. Он ни с кем не здоровался и, казалось, перестал слышать, как дети окликают его. Он больше не обращал внимания на цветы вдоль тропы, на блеск воды в лучах солнца, на ласточек в голубом небе.

Плетельщик корзин покорился судьбе. Его сын не ослеп, но стал как слепой. Не оглох, но стал как глухой. Душа Берла томилась где-то внутри его могучего тела, подобно забытому в яме пленнику. Единственным, кто за последние годы вернулся из города, где жил царь со своими многочисленными женами, был Каменотес, и, положа руку на сердце, проку от него теперь не было никакого. Но все же ему удалось обзавестись молодой и крепкой женой да вдобавок дочерью, пусть и чудной. И вот теперь еще и приемыш этот. До чего же несправедлива жизнь!

Что сталось со старшими сыновьями, никто не знал, – невыносимая мука для плетельщика и его жены. А вдруг дети еще живы? Тяжко отработали налоговую повинность на строительстве царского храма и получили свободу. Женились, родили детей и среди трудов просто не находили времени послать весточку родителям. Вот бы это оказалось правдой! Если так, то боги все-таки милосердны!

Жена плетельщика когда-то была полной, смешливой женщиной с темными густыми волосами. Теперь волосы ее поседели и поредели, а сама она исхудала и ожесточилась. Разве могла она есть, не зная, досыта ли едят ее мальчики? По совести ли обращаются с ними приставники там, в Сионе, или секут и истязают их, как когда-то Каменотеса?

Как бы ни хотелось плетельщику верить, что сыновья живут и здравствуют, глубоко в душе он страшился, что их больше нет на свете. Порой жена, заходя в мастерскую, где он сидел за плетельным станком, замечала дорожки слез на его пыльных щеках.

Зиссель и Иавин

Вскоре – с появления Иавина в селении прошло несколько недель – плетельщик пришел вновь и попросил отдать мальчика ему в подмастерья. Лидия с Каменотесом переглянулись и сказали, что нарекли мальчика Иавином. И что Иавин еще слаб. Что раны его еще не зажили. Что он еще толком не выучил их язык.

Через две недели после того, как Зиссель впервые взяла Иавина с собой на реку, плетельщик пришел опять.

– Мальчик уже играет на улице и понемногу помогает в поле. Пусть идет ко мне в ученики. Я буду кормить его и хорошо с ним обращаться, – предложил он снова. – Лет ему, похоже, достаточно, смекалки хватает, да и слов он теперь знает довольно. Пойдет ко мне и, коли постарается, выучится ремеслу. А не то его заберут хозяева каменоломни с Высокого берега. Все знают, что вы приютили беглого раба. У нас тут мучать детей не принято, но люди считают, что раб должен трудиться, а не играть или в речке плескаться. Так что выбирайте.

Каменотес вздрогнул, лицо Лидии омрачилось.

– Сосед, а Берл тебе помочь не может? – спросила она.

– Берл больше не от мира сего, – глухо ответил плетельщик.

– Прости, сосед, – поспешил извиниться за жену Каменотес. – Мы надеялись, что теперь, когда Берл вернулся туда, где ребенком был счастлив, он придет в себя.

– Туда, где он играл с братьями… – Плетельщик отвернулся и наткнулся на внимательный взгляд серо-зеленых глаз Зиссель. Девочка тут же потупилась.

– Иавин совсем еще ребенок, – тихо добавила Лидия. Она знала, что мальчик до смерти боится Берла, но не смела произнести этого вслух. Берл никому не делал зла, и ей не хотелось ранить соседа.

Взгляд плетельщика смягчился.

– Тогда пусть пока набирается сил, помогает в поле да играет. После следующего полнолуния, на рассвете, пришлите его ко мне. Станет учиться у меня – и господа с Высокого берега оставят его в покое, ведь дело мое продолжать некому, и я вправе взять себе подмастерье.

Он продолжал смотреть на Зиссель. А та не отрывала взгляда от веретена у себя на коленях и делала вид, что не слушает.

– Вы уж поверьте, я этому мальчику только добра желаю, – сказал он, обращаясь к ней.

Теперь Иавин вместе с Зиссель трудился в поле. Другие работники были рады ему. Он единственный мог поведать им о дальних краях и развеять скуку – что-что, а рассказывать Иавин любил.

С блеском в глазах, оживленно жестикулируя и смешно коверкая новые для себя слова, вспоминал он об огромном змее, что заполз в постель к его тетке, и рабочие ужасались и смеялись разом. Говорил он и о неистовой буре, после которой еще много дней дождь лупил так, что обнажились корни деревьев. Жители его селения обмазались грязью и принялись воспевать властвующих над погодой богов, моля их унять ливень. Слушатели так живо представляли себе эту картину, что забывали о работе.

– И что, прекратился дождь-то?

– Еще целую ночь шел, но утром перестал. А чуть взошло солнце, мы увидели над деревней разноцветную дугу. Это боги ее воздвигли, чтоб оградить нас от дождя. Старейшина всех созвал и объяснил, что они решили вернуть солнце на небо, чтобы мы смогли обсохнуть и согреться, – завершил рассказ Иавин.

Работники разразились возгласами – кто потрясенными, кто недоверчивыми. Самые рассудительные лишь заулыбались и одобрительно похлопали мальчика по плечу.

О своих родителях или других родственниках Иавин не упоминал. Правда, за работой он пел на родном наречии – песни были непонятные, загадочные, но ритмичные. Другие дети старались подобраться к нему поближе и подпевали как могли. Когда они работали бок о бок с Иавином, сигнал, что можно идти домой ужинать и играть, всегда звучал нежданно, будто время рядом с этим мальчиком бежало быстрее обычного.

Иавин не отходил от Зиссель ни на шаг, и постепенно другие работники на полях стали ее приветствовать, а то и улыбаться. Рядом с Иавином Зиссель меньше смущалась и отвечала людям улыбкой, показывая, что слышит обращенные к ней слова. Но на ее левую руку все же по-прежнему косились – ну что за расстройство! А ведь за работой ее не спрячешь. Зиссель и сама видела, какой красной и грубой была кожа на этой руке, как она отличалась от другой, здоровой и сильной. По вечерам, перед сном она намазывала руку жиром и массировала, но, несмотря на всю заботу, та по-прежнему напоминала птичью лапку. Она никогда не станет такой, как правая. Ничего не поделаешь, надеяться на лучшее никакого смысла нет.

Вот так и вышло, что, когда сельчане насмотрелись на ее странную руку и детям надоело дразнить ее молчуньей и птичьей лапкой, все наконец привыкли к Зиссель.

Вот так и вышло, что судьбу Иавина без его ведома решил плетельщик.

Лидия с Каменотесом переставили кровать Иавина к другой стене. Никто больше не тревожился, что он сбежит. Теперь, когда мальчик много работал и играл на улице, спал он лучше, ночные кошмары его почти отпустили. Он понимал все больше и любил поболтать. Частенько с его языка слетало что-то забавное, потому что он неправильно пользовался словами или неверно выговаривал их, и он сам громче всех над собой смеялся. С Зиссель Иавин общался жестами, хотя она и без того понимала его речь. Жестикулировал он почти так же быстро и легко, как она, и явно получал от этого удовольствие. Однажды, после того как он поплавал в реке и они с Зиссель поймали копьем по толстой рыбине, Иавин попытался выдернуть из зарослей тростника два стебля. Удалось это, только когда он вцепился в них всем телом и рванул изо всех сил, навзничь повалившись в грязь.

Зиссель рассмеялась.

Зачем они тебе? – жестами спросила она.

Чтобы научить тебя говорить, – показал он в ответ, схватил стебли и убежал.

Говорить? Ее? Сгорая от любопытства, Зиссель бросила блестящих рыб в вершу и помчалась за ним.

Каменотес протянул Иавину свой нож и стал с интересом наблюдать, как мальчик режет и выскабливает стебли, связывает их парами между собой, и из-под его рук выходят две флейты. Иавин протянул Зиссель ту, что звучала выше, и поманил ее.

– Пошли к источникам.

Близился вечер. Провожаемые взглядом Каменотеса, они со всех ног помчались по тропе в гору. Иавин показал Зиссель, как правильно складывать губы и извлекать из флейты разные звуки. Когда у девочки получилось, он махнул рукой.

– Встань во-он там.

Зиссель послушалась и отошла подальше. Сам Иавин встал ниже по течению, где она не могла его видеть.

Он сыграл пару нот. Ветер подхватил их, донес до ушей Зиссель. И она поняла, что он задумал.

Теперь они могли разговаривать, даже не видя друг друга.

Они стали упражняться. Три коротких свистка: Кто-то идет. Низко – высоко: Где ты? Высокий протяжный звук: Осторожно! Два коротких и низких: Прячься!

Пара веселых переливов подряд, словно песенка: Ты идешь? Я тебя жду!

Каждый день учили они новые сигналы, и так, играя и придумывая, Иавин и Зиссель научились свободно переговариваться друг с другом даже на расстоянии.

Весь этот пересвист не ускользнул от сельчан.

– Я сегодня такую странную птицу в тростнике слыхала! – дивилась одна старуха, раскладывая одежду на солнце.

Проходившая рядом Лидия услышала ее слова и пересказала их дома.

Каменотес лишь с улыбкой покачал головой.

Зиссель переполняло счастье: теперь она могла разговаривать с Иавином с помощью флейты, даже когда его не было рядом. С появлением мальчика в ней зародилось неведомое ей чувство: ей хотелось сказать больше, чем она умела, и не только Лидии и Каменотесу, но и другим людям. Хотелось рассказывать истории, как это делал Иавин.

Тайком от всех Зиссель начала упражняться. Об этом не должен был знать никто, даже Иавин. Она не слишком верила в успех и содрогалась от мысли, что ее станут жалеть.

По вечерам, когда остальные засыпали, девочка лежала без сна, но с улыбкой на лице: теперь у нее есть младший брат, Иавин, он подарил ей флейту, и благодаря ему жизнь ее стала теплей и богаче.

Она шевелила губами, но из горла не вылетало ни звука. Разве что звук ее имени давался Зиссель – шипящее «с-с-с», как у змеи. Для этого голос не требовался. Она просто выдувала воздух сквозь зубы, и этого было достаточно.

Судьба Иавина

Однажды за ужином Каменотес внезапно спросил Иавина, как его зовут на самом деле. Старик старался говорить обычным тоном, но все поняли: спрашивает он не просто так, и об этом было говорено с Лидией.

Зиссель испуганно вскинула глаза. Иавин тоже взглянул на Каменотеса и Лидию с тревогой.

– Иавин, конечно, – ответил он осторожно.

– Как тебя звали до того, как ты пришел сюда? – пояснила Лидия.

У Зиссель перехватило дух. В ужасе глядя на родителей, она замотала головой: нет. Нет! Они решили, что Иавину пора рассказать о своей жизни на родине, но ведь от этих расспросов все переменится! Им придется отослать его обратно или вернуть работорговцам!

Да и сам Иавин от этого вопроса взвился как ужаленный. Все время, что он жил здесь и у него ничего не выведывали, он был приветлив и послушен. Но сейчас он вскочил и попятился к выходу. Из глаз брызнули слезы, голос сорвался.

– К чему вам это знать? Тот, с моим именем, ныне в царстве мертвых вместе с моими родителями! Того мальчика больше не существует!

Перед Зиссель вновь предстал ребенок, которого она нашла в кустах среди колючек и ползучих гадов. Никто и не подозревал, что там лежит мальчик, что он живет и чувствует, говорит и смеется. Он мог бы исчезнуть без следа: дикие звери не оставили бы от него ни косточки.

С грохотом опрокинув стул, Зиссель вскочила, одним прыжком оказалась у входа и обхватила Иавина, обжигая Лидию и Каменотеса гневными, корящими взглядами.

Иавин попытался высвободиться, оттолкнуть ее, но она не разжимала рук. Вскоре он сдался, но стоял неподвижно и отчужденно, пряча глаза.

Лидия, бледная от испуга, воскликнула:

– Хорошо-хорошо, Иавин! Мы больше не станем тебя ни о чем спрашивать.

Тем вечером Каменотес и Лидия сидели на стульях у очага. Беляшку уже завели на ночь в дом. Иавин расположился на земляном полу и, положив руку козе на шею, слушал Каменотеса.

Зиссель, которая уже знала о предложении плетельщика, сидела, прислонившись к матери, и напряженно всматривалась Иавину в лицо.

– Плетельщик циновок хочет, чтобы ты пошел к нему в подмастерья. Но решать не нам, ведь мы тебе не родители, – объяснил Каменотес. – Мы спрашиваем, кем ты был раньше, не затем, чтобы напугать тебя или причинить боль. Поверь нам, Иавин, и послушай меня хорошенько. Мы думаем, ученику плетельщика можно не опасаться надсмотрщиков каменоломни с Высокого берега.

Иавин испуганно вздрогнул. Он боялся надсмотрщиков, но Берла – куда сильнее. У этого парня внутри пусто, как у мертвеца, душа покинула его. А ну как он решит забрать себе чужую? И почему бы не заграбастать душу соседского мальчишки? Есть и спать под одной крышей с Берлом, когда тот глух и слеп ко всему вокруг, – да ни за что на свете!

– Тебе необязательно спать в их доме. Сосед говорит, ты можешь по-прежнему жить у нас, если хочешь, – быстро добавила Лидия.

– Я хочу спать здесь! Рядом с Беляшкой, и с вами, и с Зиссель! – Иавин сжал губы в ниточку и обхватил руками колени.

Лидия с Каменотесом обеспокоенно переглянулись.

– Или у тебя есть родные, к которым ты хотел бы вернуться? – решилась наконец Лидия. – Я спрашиваю только потому, что не могу не спросить. Твои родные имеют на тебя право. Я вовсе не хочу сказать, что тебе нельзя остаться у нас, слышишь?

Иавин кивнул. Он пытался взять в себя в руки, но его губы дрожали.

– Мама…

По щеке, пыльной после уличных игр, пробежала слеза. Он покачал головой, сложил руки у груди, будто качая младенца, потом показал рядом с собой ребенка лет шести и замахал воображаемым ножом.

Зиссель шумно втянула воздух. Не привыкшие слышать от нее хоть что-нибудь, Каменотес с Лидией удивленно взглянули на дочь, но тут же снова повернулись к Иавину. Тот показал всадника, держащего вожжи. Изобразил удары кнута и провел рукой у горла, будто перерезая его.

То, что он рассказывал, было слишком невыносимо, слишком страшно, чтобы произнести вслух. Он мог говорить об этом только на языке Зиссель – голос тут не требовался, да его и не было из-за душивших мальчика слез.

Зиссель налила в плошку воды и протянула ее Иавину. Он шумно отпил пару глотков, опустил плошку, повернул рыбкой к себе, будто вбирая ее силу, и с трудом заговорил.

– Они забрали меня и других детей. Посадили в запряженный волами воз, как зверей в клетку. Мы ехали много дней и ночей, пока не оказались в краях, где люди выглядят как здесь. Не знаю, сколько мы провели в пути. Кормить нас кормили, но скудно, и воды тоже не хватало. Они часто были не в духе – те, что нас похитили. Гневались. Чуть ли не всю еду оставляли себе. Изредка нам доставалась горстка каши или пара смокв. Несколько раз нас выпускали по нужде, но чаще оправляться приходилось прямо в углу.

Он взглянул на Лидию. Та ободряюще ему кивнула.

– Однажды мы услышали какой-то шум, крики, и вдруг нас потащили с воза. Велели помыться, дали вдоволь еды и питья. А потом отвезли в город, на рынок. Туда съехалось полно всадников: щупали нам мышцы, осматривали руки-ноги, заглядывали в рот и между ягодиц. Меня и еще нескольких мальчиков обменяли на серебро. Что произошло с детьми, которые заболели в пути, мне неведомо.

Иавин набрал побольше воздуха в легкие. Его голос зазвучал выше.

– Нас снова посадили на воз и повезли куда-то – похоже, они спешили. Несколько дней и ночей нас трясло и укачивало. Мы были все помятые, в синяках, как битые яблоки. Один мальчик… добрый такой… все умолял: «Воды! Дай воды!» Я звал на помощь, но никто меня не слышал. Остальные оттащили меня от него. «Он болен, брось его, не то сам заболеешь!» Мой друг лег и отвернулся от нас. Наконец мы остановились, и старшие мальчики спрыгнули с воза. Только тогда мне удалось подползти к нему. Я позвал его и перевернул на спину. Жизни в нем уже не осталось. Он был пуст.

Зиссель затрясла головой и спрятала лицо в ладонях.

Лидия налила всем травяного отвара. По потолку пробежали друг за другом два геккона, где-то за домом лаяла лиса. Они пили медленно и молча, погрузившись каждый в свои мысли.

– Как ты сбежал? – спросил Каменотес, когда Иавин снова поднял глаза.

– Нашел острый камень и перерезал веревку на ногах. Всадники не обернулись, и я уполз в темноту. Как можно дальше. Днем прятался. А ночью все бежал и бежал. Не знаю, сколько дней. Я изнывал от голода и жажды. А потом… – Иавин улыбнулся Зиссель. – Потом меня нашла Зиссель и запустила мне камнем в голову.

Зиссель сложила ладони и умоляюще посмотрела на него.

– Да, за это и вправду стоит попросить прощения! – пожурила дочь Лидия.

– Я прощаю тебя, Зиссель, – сказал Иавин и улыбнулся.