Текст книги "Мертвые видят день"

Обернувшись, чтобы что-то сказать Вагаскову или рулевым, я почувствовал, что не могу сказать ни слова, река рванулась вперед, туман почти вплотную подошел к реке, скрывая и унося берег и мальчика; словно бешено вонзаясь в воду, плот несся по реке, беспорядочно и коротко рыская носом; туман внезапно сдернуло – от реки и до конца пространства, – в единый миг мы увидели себя на равнине, река внезапно так же резко замедлилась – увидев что-то массивное и беспорядочное впереди, мы почти тут же обнаружили себя внутри этого нагромождения, не сразу поняв, что это были развалины или недостроенные корпуса каких-то зданий; шлак, расколотые строительные блоки и металлический мусор врезались в берега разом сузившейся реки, что-то заскребло по дну плота, еще несколько мгновений спустя вода, разом обмелев, исчезла в трещинах каменистой, замусоренной поверхности, плот заскрипел о камни и все остановилось. Внезапно пошел дождь. Покинув плот, мы сошли на растреснутый битый асфальт.

Недостроенные или разгромленные корпуса каких-то зданий были справа и слева – в выбоинах треснувших стенных блоков и остриях выпавших стекол; над головой, кусками приоткрывая серое небо, была недомонтированная крыша дебаркадера. По битому кирпичу и обломкам арматуры мы шли узким коридором между изуродованными зданиями туда, где впереди был виден какой-то просвет; торчащий из асфальта рельсовый путь внезапно обнаружился под ногами; идя вдоль него, через пару сотен метров, когда здания справа и слева оборвались, мы вышли на странный, освещенный серыми небесами пустырь – полуразрушенные бетонные постройки отступили далеко в стороны, рельсовый путь брал чуть вверх, на возвышении, рядом с ярко освещенной внутренним электричеством двухэтажной кирпичной будкой стоял массивный черный паровоз с двумя прицепными платформами. Железнодорожный путь уходил вперед.

Увидев приоткрытую дверцу будки машиниста, двое немцев и кто-то из наших бросились к ней, увидев такую же приоткрытую дверь кирпичной будки, я зашел внутрь – конторский стол у окна с огромной раскрытой книгой с таблицами на непонятном языке, очки с треснувшим стеклом и примотанной дужкой, старая пепельница, на краю стола лежала детская игрушка – стеклянный аквариум с металлическими рыбками, вода давно высохла, рыбки грудой лежали на дне. Удочка для ловли рыбок с магнитной присоской на конце лески лежала рядом. Все лампы – под потолком и по углам комнаты, на штативах, ярко горели. Выйдя, я подошел к паровозу: оживленно спрыгнув с подножки один из немцев что-то взволнованно говорил своему офицеру и Вагаскову, спрыгнувший следом боцман взятым где-то лоскутом дерюги вытер руки от угольной пыли.

– Угольный ящик полон, зольник пустой, жаровые трубы вроде прочищены, так что хоть сейчас ехать, – сказал он. – Если куда-то нужно ехать, конечно.

– Нужно проверить буксы и рессорные балансиры, а также тормозные колодки, – произнес более хладнокровный немец, – но, по моему впечатлению, состав готов к использованию.

Вагасков оглянулся на тендер.

– Вода в емкости есть?

– Воды нет, – откликнулся немец, – но рядом водокачка со шлангом, заполнить тендер не составит проблемы.

Усмехнувшись, немецкий офицер достал из кармана стальную розу.

– Все выглядит так, как будто все уже решено за нас, – произнес он, – впрочем, иного средства двигаться вперед все равно нет. Радует по крайней мере то, что с этого изделия пока еще ничего не упало, хотя Поля Безумия, а может быть, и само безумие, уже определенно близко. – Он спрятал розу. – Разводите огонь в топке, качайте воду, а экипаж, я думаю, уже может размещаться на платформах.

Вернувшись в будку машиниста, немцы занялись топкой, кто-то из наших подтянул кишку водокачки и начал качать воду в тендер; забравшиеся на платформы, запахивая бушлаты, под моросящим дождем мы сидели молча, глядя на темнеющее небо и развалины зданий вокруг. Рельсовый путь через короткий каменный мост с покосившимся металлическим ограждением вел в глубину следующих кварталов, что было там, мешали разглядеть дождь, поднимавшийся с земли туман и просто расстояние. Прошло полчаса или около того и легкая дрожь и черное облако из паровыпускной трубы показали, что паровой котел запущен, тяговые дышла пришли в движение и вместе с совершавшими первый оборот огромными колесами состав двинулся с места. Сначала медленно, потом постепенно разгоняясь, в россыпи перестуков миновав каменный мост, состав въехал в пространство между окружающими зданиями и, то подергиваясь, то возвращая плавный ход, потянулся мимо них.

Подняв воротник бушлата, под тяжелым моросящим дождем я смотрел на открывающиеся мне странные картины. Дома – многоэтажные, растреснутые, жилые, но явно и давно необитаемые, тянулись одной сплошной стеной без просвета по обе стороны пути, не давая обзора и заключая дорогу в один глубокий, прорезаемый дождем коридор.

Кое-где отступая от пути, так, что становились видны развороченные и растоптанные клумбы, занесенные мусором извилистые гравиевые дорожки, переломанные рухнувшими сверху плитами деревья и детали двориков, в других местах они подползали к медленно движущемуся поезду почти вплотную, так, что становилось возможным разглядеть внутренности комнат через мутные и наполовину выбитые стекла – шкафы с книгами, обрушившиеся полки с посудой, широкие кровати с горками покосившихся подушек медленно протаскивались мимо; в одном месте лицевая панель была снесена целиком – в открытом кубе пространства были видны манекенная вешалка для одежды на чугунной фигурной треноге, столик с массивной черной швейной машинкой и большой четырехцветный чуть сморщенный от сдувшегося воздуха детский мячик.

Поезд ускорил ход, так, что мерный дробный перестук сменился подстегивающим грохочущим ритмом, фасады, сливаясь с дождем, понеслись перед глазами, внезапно стена их оборвалась, поезд резко замедлился, открылась площадь со старинными то ли вокзальными, то ли дворцовыми зданиями и люди на ней; резко дернувшись, паровоз остановился; спрыгнув с платформы, я увидел, что рельсы, изогнувшись обрубленно вверх, упираются в массивный бетонный куб, рядом, чуть поодаль, параллельно нашему пути и пересекая его, шли другие рельсы, кое-где видны были другие, так же застывшие паровозы.

Спрыгнув с платформ и не сговариваясь, Вагасков и немец повели людей за собой, непрекращающееся движение шло на площади, попадавшиеся по пути люди, с дергающимися лицами, с красными слезящимися глазами, обращенными куда-то внутрь себя, словно лихорадочно куда-то спешили, два или три раза кто-то из них, схватив кусок арматуры или вывороченный из мостовой булыжник, вдруг бросались на нас – тут же отброшенные, с разбитыми лицами, словно никуда не глядя, словно ничего не случилось, бросив свое ненужное оружие, они, как заведенные, продолжали свой стремительный, лихорадочный путь куда-то.

Большое здание с портиком и античными колоннами господствовало над площадью; подойдя к нему и поднявшись по ступеням, за колоннадой мы укрылись от дождя. Двери, ведущие внутрь, были распахнуты, но за ними не было ничего кроме темного пустого пространства. Группа людей с ломами и кольями сцепилась с другой такой же группой у самых ступеней здания, несколько немцев, не выдержав, бросились защищать тех, кто был малочисленней, но, возвращенные окриком офицера, возбужденные и ругаясь, тут же вновь заняли места за колоннадой; повалив и неряшливо связав поверженных, одни безумцы куда-то потащили других. Дождь усилился, люди на площади, сцепляясь и сталкиваясь, безостановочно продолжали свое слепое бесконечное движение; щурясь от дробящихся капель, стоя у колонны, надвигая фуражку на лоб, немецкий офицер мельком покосился на Вагаскова.

– Боюсь, здесь бессмысленно спрашивать кого-то о Книге Вотана.

Так же прислонясь к колонне, Вагасков неотрывно смотрел на площадь.

– Мы обязаны будем найти каких-то других.

Словно из последних сил, дождь рушился сплошным, все застилающим потоком, вдруг, словно по щелчку, он ослабел; оставив портик, сойдя на мостовую, под прежним моросящим дождем, скорее наугад, чем следуя за офицерами, мы обогнули здание – широкая, богато застроенная улица тянулась в перспективу, что-то массивное, непонятное, странное чернело над ней; подойдя ближе, еще не веря и сомневаясь, мы увидели, что это было, – длинный черный дирижабль, неестественно вытянувшись, висел низко над улицей, сплетением тонких веревочных лестниц, канатов и спутанных проволок, где-то волочившихся по асфальту, а где-то не достававших до земли, он был словно повязан с пустой проезжей частью и мостовой, непрерывное, беглое, черное движение нагружало канаты и лестницы – люди в черных прорезиненных комбинезонах и противогазах с круглыми стеклами, нагруженные какими-то узлами и ящиками, спешно спускались на улицу, оставляя там свою поклажу и тут же взбираясь наверх, другие, в обычной, бедной, растрепанной одежде, тоже навьюченные какими-то мешками и коробками, по канатам, веревочным и проволочным лестницам лихорадочно карабкались вверх, черному, судорожному, муравьиному движению не было конца.

Протискиваясь между стенами и спинами осаждавших гондолу, уже привычно и мгновенно отбиваясь от внезапно загоравшихся ненавистью и слепо необъяснимо бросавшихся на нас людей, мы миновали половину улицы, черная неестественно длинная слепая сигара, с неправдоподобной, нечеловеческой точностью висевшая над улицей, осталась позади, в обращенной к нам торцевой части видны были медленно вращающиеся гигантские пропеллеры.

Улица повернула в сторону, дождь пошел сильнее, все то же безумное, лихорадочное движение не прекращалось вокруг, вдоль и поперек улицы сложными пересекающимися путями люди шли мимо, с заломанными руками кого-то куда-то тащили, с гаечным ключом или выломанной палкой то и дело кто-то слепо, безнадежно наскакивал. Какая-то странная унылая упорядоченность была во всем этом, во всем, что происходило кругом, словно привычно, под стылым моросящим дождем город жил обычной, нормальной, кем-то давно установленной жизнью.

Еле слышные звуки музыки вдруг послышались откуда-то впереди; прибавив шагу и чуть свернув, у маленькой уютной площади мы остановились: на мокром асфальте, усыпанном павшими листьями, на складных стульях симфонический оркестр играл что-то барочное, музыка, похожая на Баха или Вивальди, равномерно разносилась по пространству; поглощенно, чуть сгорбленно, уткнувшись в тетради нот, по которым щелкали дождевые капли, музыканты прилежно, отрешенно, то ли весело, то ли печально, водили смычками. Быстро подойдя, вместе еще с кем-то из наших, проходя мимо рядов, втискиваясь между ними, почти толкая сидевших людей, наклоняясь, я заглядывал им в глаза, пытаясь понять, кто они, уловить какой-то отклик или искорку разума; не обращая внимания ни на меня, ни на других, они играли, руки и плечи размеренно двигались, в глазах была застылая пустота. Острая, сосредоточенная, цепляющая за самое сердце музыка разносилась над площадью. Не зная, что делать, снова без всякого приказа мы сгрудились у пустой витрины магазина; увидев висевший над дверью на цепочке резной деревянный калач, я, сам не зная зачем зашел туда.

В маленьком зальчике было пусто, на полках ничего не было, в углу, за загородочкой, за громоздкой механической кассой большая полная женщина, мерно стуча по клавишам и крутя ручку, выбивала чеки. Отрезанные аппаратом чеки падали в большую картонную коробку, в коробке, свернувшись калачиком, спала полузасыпанная чеками кошка. Подойдя, я наклонился – маленькие разноцветные котята в уютном пуховом коконе-домике спали в углу. Аккуратно притворив дверь, я вышел на улицу.

Быстро переговорив с Вагасковым, немецкий офицер пошел вперед, все двинулись за ним. Пройдя пару кварталов, несколько раз отбившись от наскакивавших на нас групп людей, мы зашли в какой-то скверик; куда-то устремленные, сосредоточенные, торопящиеся люди тащили через него какие-то искореженные металлические агрегаты, похожие на вырванные из трубной сети газовые плиты, сквозь скрежещущий звук металла по асфальту вновь пробивалась чуть слышная откуда-то издали музыка. Прибавив шагу, мы прошли вперед по скверу – на приподнятой, обсаженной деревьями дощатой эстраде маленький оркестрик играл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Несколько рядов деревянных скамеек тянулись перед эстрадой; уставшие, не зная, куда идти дальше, мы расселись на них. Оркестрик играл быстро и слаженно; машинально рассматривая лица музыкантов, я неожиданно невольно вздрогнул: что-то необычное, не похожее на отрешенную маску, стягивавшую лица других людей, почудилось мне в одном из них. Быстрым нервным движением он перелистнул нотную страницу на пюпитре, взгляд его, на мгновенье застыв на нотах, опустился вниз. Вскочив, взлетев на эстраду, стараясь никого не толкать, протиснувшись между первыми рядами музыкантов, я присел на корточки перед человеком.

– Простите… Вы слышите меня?

Звук скрипки по инерции звучал еще несколько тактов, медленно опустив ее, человек остановившимся взглядом, испуганно мгновенье смотрел на меня.

– Да… Слышу.

– Вы понимаете меня?

Как-то растерянно, машинально теребя лежавший на коленях смычок, человек со странно потерянным видом рассматривал меня, словно пытаясь каким-то забытым навыком что-то разглядеть во мне.

– Да. Понимаю.

– Идемте. Идемте скорее отсюда.

Взяв за руку, я поднял его со стула; шагнув было за мной, секундно метнувшись обратно, чтобы взять прислоненную к стулу скрипку, человек покорно пошел за мной, так же как я стараясь не задевать сидевших на пути людей; протиснувшись между рядами, мы вышли и сошли со сцены, музыканты сосредоточенно продолжали играть «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Быстро подойдя к Вагаскову и немецкому офицеру, сидевшим рядом в первом ряду, я, выставляя вперед музыканта, невольно чуть подтолкнул его в спину.

– Вот. Это… Это – человек.

Быстро вскочив, невольно с двух сторон почти угрожающе надвинувшись на музыканта, оба несколько мгновений, словно завороженно, разглядывали его.

– Как вас зовут?

Растерянно хлопая ресницами, человек некоторое время переводил взгляд с одного на другого.

– Зовут… Зовут меня… Я… Нет, я не помню.

– Вы живете здесь?

Словно обрадовавшись, что может ответить на вопрос, человек быстро кивнул.

– Да. В квартире.

– Вы можете проводить нас туда? Это далеко?

– Это… Далеко? Нет, не далеко. Не очень далеко. Да, могу.

– Пожалуйста… – старательно пытаясь, чтобы голос звучал мягче, немецкий офицер невольно понизил его. – Пожалуйста, проводите нас туда. Нам очень нужно поговорить.

Еще раз быстро переведя взгляд с немецкого офицера на Вагаскова, так же быстро кивнув, человек, повернувшись, прошел по скверику, мы двинулись за ним. Выйдя из скверика, миновав несколько узких, бедно застроенных улиц, свернув в переулок, по захламленной лестнице обшарпанного, растрескавшегося дома мы поднялись на третий этаж, дрожащей рукой, не сразу попав в замочную скважину ключом, человек открыл дверь, вслед за ним мы вошли.

Крохотная квартирка и маленькая кухонька, стены комнаты сплошь были заставлены стеллажами и шкафами с книгами, невольно оставив без внимания Вагаскова, немецкого офицера и остальных, усевшихся с хозяином квартирки у батареи в углу, я подошел к книжным полкам. Плотно забитые, без щелей и просветов, они были заставлены книгами авторов с немецкими, английскими, итальянскими и русскими именами, но ничего не говорившими мне. Длинные, двадцатитомные собрания сочинений Рихарда Шумана, Эрве д’Эспре и Севастьяна Сцепова разом привлекли мое внимание; беря наугад том за томом, на первой попавшейся странице раскрывая их, я с первых строк ощущал, что вижу перед собой что-то поразительно интересное – захватывающие, цепляющие за сердце с первой фразы диалоги, восхитительно яркие, пленяющие своей живостью описания, головокружительно интересные события и мысли искрили, лились с каждой страницы, ощущая, что держу в руках целый мир – неизвестный, живой, потрясающе полнокровный и необъятный, понимая и чувствуя, что такой же мир или другие миры, продолжения этого мира скрытым сиянием таятся в других наполняющих полки книгах, на мгновение ощутив безумную мысль навсегда остаться в этой комнате и навсегда погрузиться в миры, населяющие ее, грубым, неприятным усилием воли преодолев, отбросив эту мысль, с пронзающим сердце сожалением закрыв и поставив на место книжный том, я подошел к остальным.

На низенькой полусломанной табуретке у наглухо зашторенного окна человек сидел в углу; полукругом усевшись на полу, наши и немцы окружали его, Вагасков и немецкий офицер, сидя ближе всего, напряженно склоняясь к нему, напряженными короткими вопросами попеременно словно невольно клевали его; поворачиваясь попеременно то к одному, то к другому, человек потерянно, покорно отвечал неуверенно-тихими, короткими фразами.

– Вы живете здесь давно?

– Здесь? Давно? Не помню… Всю жизнь…

– Здесь давно все сошли с ума?

– Давно… Не помню… Может быть, так было всегда. Может быть…

Чуть заметным жестом попридержав готовившегося задать вопрос немца, словно сделав усилие над собой, чуть помолчав, Вагасков участливо приблизил лицо к лицу человека.

– Вы ведь все время живете здесь?

– Да.

– Что вы делаете?

– Я… Читаю. Читаю книги. Я почти всегда читаю.

– Те, что на полках?

– Да. Я все время читаю их. Если я не буду читать их… Мне кажется, я сделаюсь таким же… Таким, как они.

– Но… вы живете давно, вы, наверно, уже все их прочитали?

– Я читаю по многу раз. Я забываю… Я… Может, оно и лучше, что я забываю… Я читаю заново – как в первый раз. Но я не только читаю – я ведь играю в оркестре.

– Каждый день?

– Да, каждый день, утром я читаю, а потом иду в летний театрик, в сквер, играть в оркестре.

– Никто не пристает к вам, не пытается скрутить, обидеть вас?

– Нет. Почему-то нет. Почему-то никто меня не трогает.

– Скажите, – не вытерпев расспросов Вагаскова, стараясь говорить деликатно, немецкий офицер напряженно слегка наклонился к человеку, – в этом городе есть еще книги? Есть место, где книг было бы много?

Мгновенье человек растерянно, заторможенно смотрел перед собой.

– Наверно, есть. Но я не могу вспомнить. Я смогу вспомнить – потом, когда будет буря.

– Буря?

– Да. Каждый день бывает буря. Когда бывает буря, я могу вспомнить, но не о книгах – не о тех, что у меня, а что-то другое… О городе, о разных местах в городе, о том, что было, о том, где какие находятся здания… Кажется, есть такое здание, но я не помню. Я смогу вспомнить…

Немецкий офицер почти ласково приблизил свои глаза к глазам человека.

– Нам нужна всего одна книга. Она называется Книга Вотана. Вы что-нибудь знаете о ней?

Губы человека беззвучно двигались.

– Книга Вотана… Да, там может быть такая книга. Там много таких книг. Почти таких… Но я не помню, как пройти в это здание. Но я вспомню – во время Бури.

Глаза офицера сверкнули.

– Когда будет буря?

Закрыв глаза, мгновенье человек шевелил губами.

– Скоро. Теперь, наверно, скоро. Все будет в дожде, начнется молния, будет гром. Те, что на улице, или уйдут с улиц, или совсем обезумеют. Но я вспомню… Наверно, вспомню.

– Вы сможете проводить нас туда?

– Смогу.

– Вы не будете бояться, – вдруг спросил Вагасков, – ну тех, обезумевших?

Человек помотал головой.

– Нет. Во время Бури они не трогают таких, как я. Может, не замечают… Они трогают только таких, как они.

– Сражаются?

– Да. Каждый день, во время Бури сражаются – друг с другом.

– А вы знаете еще таких, как вы?

Глаза человека словно подернулись поволокой.

– Знал… Раньше… Немного – двоих или троих… Но мы потеряли друг друга. Давно.

– Довольно. – Немецкий офицер, нахмурившись, вновь, стараясь чуть сдерживать себя, наклонился к человеку. – Итак, как только начнется буря, вы проводите нас к дому, где может храниться Книга Вотана. Мы правильно поняли вас?

Человек растерянно поморгал.

– Да, смогу.

– Прекрасно. – Немецкий офицер обвел взглядом комнатку. – Мы могли бы чем-то помочь вам?

– Нет, не надо. У меня все хорошо.

– Прекрасно. – Немецкий офицер встал. – Мы могли бы немного приоткрыть окно?

Человек растерянно посмотрел кругом. – Наверно… Только не здесь. На кухне…

Встав, Вагасков, немец, еще несколько человек прошли на кухню, я пошел за ними. Приоткрыв тяжелую штору, немец окинул взглядом кусочек улочки и угол маленького дворика, присыпанные моросящим дождем. Опустившись на пол, подтянув колени, человек сел спиной к окну, зябко обхватив себя, глаза его, помутнев, потухли; полузакрытые веками; губы чуть шевелились.

– Скоро… Скоро…

Поборов мгновенно накатившее желание вернуться в комнату, к стеллажам с книгами, я тоже сел на пол. Немецкий офицер неотрывно смотрел в щель, приоткрытую портьерой, немцы о чем-то тихо переговаривались, кто-то из наших, подойдя к нищему буфетному шкафчику, молча рассматривал давно остановившиеся тускло раскрашенные фарфоровые часы. Прошло полчаса или немногим меньше, когда легкое, неровное позвякиванье, словно что-то длинное и железное мелко билось о такое же тонкое и длинное железо, нарушило тишину, в комнате внезапно потемнело, немецкий офицер рывком откинул половину шторы, гремящая масса воды словно единым черным ударом рухнула на землю, зазмеилась беззвучная молния, где-то далеко прокатился гром. Молния ударила очень близко, шум дождя за окном почти мгновенно превратился в единый нарастающий рокот. Привстав, с оживлением окинув взглядом комнату, человек быстрым, сбивающимся шагом приблизился к прихожей и к выходной двери, мимоходом, отрешенно оглянувшись на нас.

– Кажется, оно… Будет… Сейчас будет…

Быстро следуя за ним, немец с беспокойством взглянул на него.

– Вам не следует надеть что-то поплотнее?

На вешалке у двери висели шарф и старая шляпа.

– Нет… Не сейчас… Сейчас не нужно.

Вслед за человеком, не запершим за собой двери, мы скатились по лестнице, с трудом, преодолевая внешнее усилие, раскрыв дверь, мы выбрались на улицу. Дождь, беспрерывно меняя направление, колотил землю, странные, очень низкие тучи почти не давали света, молния сверкала то привычно змеясь, то плоско-растреснуто, словно низкой горизонтальной паутиной подпирая небеса. Схватив за ворот человека, немец приблизил свое лицо к его лицу.

– Вы знаете? Знаете, куда идти?

Быстро оглядев дворик, словно удивляясь чему-то, человек неожиданно прямо взглянул в глаза офицеру.

– Да. Знаю. Идемте.

Сгибаясь под струями водяного ветра, мы двинулись за ним. Бьющиеся водяные потоки пронизывали улицы, пройдя несколько пустых улиц, лишь на следующей, в свалке и грязи недостроенного дома мы увидели черную массу людей – вооруженные ломами, кирками, выломанными кольями, какими-то искореженными сварными металлическими штативами, они били и рвали друг друга – ни следа отрешенной дневной заведенности не было в этом – беспорядочно сцепившись, лицом к лицу, конвульсивно и озверело, лихорадочно и наотмашь они били друг друга, чтобы убить. Все новые люди присоединялись к побоищу; словно не обращая внимания на них, не отворачивая, с неожиданным хладнокровием человек вел нас прямо через свалку, обходя сцепившиеся клубки бьющихся; точно так же никто из них, с искаженными слепыми лицами, не обращал внимания на нас.

Следующая улица вновь была пустынной, только в конце ее двое в длинной рваной одежде, пытаясь разбить друг друга об угол дома, толклись, сцепившись, у перекрестка, середина улицы была чем-то завалена, вылетевший из-за поворота мотоциклист, выжав газ, с разгону вонзился в наваленную рухлядь – подскочив и взмыв в воздух, перевернувшись по высокой петле, мотоцикл вместе с седоком рухнул на асфальт; вздрогнув, слепыми движениями, в несколько рваных, натужных толчков выбравшись из-под мотоцикла, с трудом встав, ковыляя на одной ноге, волоча другую, мотоциклист, держась за стену дома, двинулся к дерущимся, остановившись и подобрав с асфальта металлический прут, секунду отдохнув, он вновь продолжал вдоль стены двигаться к ним.

Свернув в переулок, спрыгнув по насыпи и перебравшись через невысокий бетонный забор, мы пошли по железнодорожным путям, черневшие кое-где железнодорожные составы заливала вода. Поднявшись по насыпи и вновь перескочив через заборчик, через несколько пустых, захламленных переулков, мы вышли на длинную, плотно застроенную улицу – рассеянные группки людей, бившихся арматурой и велосипедными цепями, виднелись кое-где у витрин; прижимаясь к домам, чтобы не попадать под самую толщу дождя, мы двигались вдоль улицы. Сумрак покрывал все, в небесах скакала молния, гром прокатывался в разные стороны, но в разгоне бури словно что-то уравновесилось – во вспышках и ударах, в густой ровной дроби дождя словно установилась какая-то тяжелая однообразная размеренность. Словно чьи-то лица померещились мне за стеклами в верхних этажах дома напротив; проходя мимо встроенной в длинный дом арки, мы остановились – стоя под аркой у открытой двери на пороге, девочка в коротком сером платьице, закрыв глаза и подняв одну руку, пела песню. Быстро оглянувшись, щурясь под потоками дождя, человек нервно нашел в массе идущих за ним людей лицо немецкого офицера.

– Скоро… Очень скоро…

Миновав улицу, мы свернули в другую, дождь хлестал вдоль пустых мостовых; невольно взглянув в сторону и наверх, выше крыш, сначала не поверив, решив, что мне что-то мерещится сквозь пелену дождя, я пригляделся – какой-то странный длинный навес, словно огромный, далеко тянущийся балкон, нависал над городом, покрывая едва ли не половину его отдаленной части – за ажурно-четкой гранитной оградой видны были горящие фонари, кроны деревьев и крыши каких-то удивительно красивых зданий. Вслед за мной увидев это, едва не остановившись, люди смотрели туда же; проследив за направлениями взглядов, человек поспешно оглянулся.

– Это Верхний город.

– Верхний город?

– Да, он над городом, на горе. Но туда никто не знает дорогу.

– Как это?

– Ну… так… Дорога идет в гору, наверх, но не ведет никуда. Никто не может по ней добраться. Идешь все время вверх, но в конце все равно оказываешься внизу, у подножья, в том же месте. Говорят туда есть другая дорога, но никто не знает где.

– А эти – ищут ее?

– Да, они искали, долго искали… Но они не могут… Никогда не смогут…

Свернув еще раз, мы вошли в темный, старинной застройки квартал, низкие приземистые дома с фигурными орнаментами вплотную примыкали друг к другу, нигде не было ни души, пусто и бессмысленно-давяще отсвечивали черные окна. Дорога шла слегка под уклон, по желобам вдоль мостовой бурлили водяные струи. Улица повернула еще раз; внезапно остановившись, человек кивнул в сторону черневшего вдали ничем не приметного, казалось, давно заброшенного дома.

– Это он… Да. Это он. – Немного помявшись, человек ищуще взглянул на немецкого офицера. – Наверно, дальше мне не стоит идти.

Посмотрев на дом, быстро повернувшись, немецкий офицер остро пронизывающе посмотрел на человека.

– Вы точно уверены?

– Как в каждой ноте Моцарта. – Губы человека чуть заметно дрогнули. – Если в данном случае уместно такое сравнение.

Мгновенье поколебавшись, кивнув человеку, немец пошел вперед. Поливаемые дождем, подойдя к дому, мы на мгновенье остановились. Сложенный из черных гранитных плит, с такой же черной колоннадой, он вряд ли имел более одного этажа, ни окон, ни каких-либо иных отверстий на фасаде не было, тяжелые двустворчатые двери с чугунным орнаментом чернели под аркой, одна из створок, висевшая чуть косо, была, казалось, когда-то наполовину сдернута с петель. Потянув ее и с трудом приоткрыв, немецкий офицер потянул другую. Вслед за ним мы вошли.

Небольшой тускло освещенный зал, носивший на себе черты явного и, кажется, давнего разгрома, сумрачно темнел перед нами. Опрокинутое живописное панно, когда-то, по-видимому, окаймлявшее зал, было наполовину обрушено, наполовину изрезано, выдранные куски холста с загнувшимися от времени краями в нескольких местах тяжело свисали до пола. Могучий седобородый человек с головой на фоне небесных звезд, держащий в ладони сломанного римского орла и политый кровью хлебный колос, был изображен на одной из уцелевших частей, пылающие странным, неестественным огнем корабли были на других.

Тяжелые тома в кожано-свинцовых переплетах, полураскрытые, сброшенные с полок, внахлест и горками валялись на полу, под нервным биением потревоженных светильников остро отсвечивали, переливаясь цветами, рукописные и печатные буквы. Торопливо нагнувшись и подтянув к себе тома, немецкий офицер, а вслед за ним и некоторые из нас, опустившись на колени, быстро листали тяжелые пыльные кодексы – изображения диковинных крепостей и осадных машин, невиданных небесных созвездий и чудовищных огромных рыб шли вперемешку с вырванными и испоганенными страницами, ударами ножа были искромсаны переплеты. Быстро попеременно подтягивая к себе тома, бегло просматривая длинные витиеватые названия на разворотах и титулах, немецкий офицер, бросив очередной том, быстро посмотрел на Вагаскова – просматривавший то же самое в книгах, удержавшихся на полках, тот медленно отрицательно покачал головой.

Распахнутые двери анфиладой вели вдаль и вниз, как бы на нижний этаж; переступая через книжные завалы, стараясь не наступить на разостланные, видимо, вырванные из книг развернутые карты, несшие на себе изображения каких-то странных, невиданных материков, один за другим мы спустились в следующий, нижний зал. Странно давящее, словно душащее пространство, такие же тусклые светильники на стенах, плотно упакованные на полках тома расчетов и чертежей, запыленные, никем не оскверненные и не потревоженные модели в стеклянных кубах на столах и ящиках – с трудом оторвавшись от модели невероятно грациозного, стремительно-хищного какого-то фантастического невиданного корабля, немецкий офицер подошел к расстеленному на столе чертежу, в котором, присмотревшись, я уловил схему какой-то новой, избирательно всплывающей магнитной мины; какое-то нарастающее чувство смертельной тоски и тревоги не давало смотреть на тщательно выполненное изображение, что-то щемящее, полное тяжести, полузабытых слез и дальнего, необоримого, прогорклого зова охватывало душу – отшатнувшись и оглянувшись на остальных, в растерянности и тревоге разбросанных по комнате, я перевел взгляд на немца и Вагаскова – отвернувшись от всего, что видели, уже спустившись вниз по нескольким следующим ступеням, они стояли перед закрытыми дверьми, ведущий вниз дальний угол зала был скудно освещен; достав фонарик и осветив замкнутые двери, немецкий офицер, на секунду замерев, не поворачиваясь к Вагаскову, выключил фонарик.