Текст книги "Мертвые видят день"

– Это здесь. Этот рисунок… Это руны Вотана.

Мгновение повисло в молчании. Еще секунду помедлив, внезапным пинком ноги распахнув двери, немец вошел, Вагасков шагнул следом, мы двинулись за ними.

Маленький, так же тускло освещенный зальчик был полузатоплен, мутная зеленая чуть плещущаяся вода наполовину скрывала квадратный гранитный постамент, на котором покоилась книга в переплете, который когда-то, наверно, был кожаным – наполовину съеденный кислотой и плесенью, он накрывал страницы рыхлой, расплывшейся массой. Попробовав перевернуть его, немец медленно отвел руку – намертво слипшиеся, насквозь проклеенные сыростью и гнилью страницы вместо букв были пропитаны размытыми, слившимися цветными разводами. Попробовав подцепить и перевернуть еще несколько страниц, немец открыл нашему взгляду то же самое. Мгновенье помолчав и сплюнув, он снял фуражку и вытер лоб.

– Проклятье, – сказал он, – тут не помогут даже друзья археологи.

– Нет, – внезапно сказал Вагасков, – не торопись. Это не все. Это не может быть все.

Низко склонившись над книгой, вынув из кармана перочинный ножик, острым лезвием пытаясь отделить, отслоить страницу за страницей, срываясь и начиная все заново, он прорезал, срывал и вновь, прорезая, перелистывал склейку за склейкой, слой за слоем, спина его каменела, руки подрагивали, бумага тянулась и рвалась, один за другим глазам открывались лишь слои все с теми же слипшимися разводами. Распрямившись, закрыв нож, Вагасков сунул его в карман.

– Ты прав, – сказал он, – наверно, это действительно все.

– Чертова девка, – сказал немец, – ладно, обойдемся своими силами.

Несколько мгновений прошло в молчании. Чуть слышно вода плескалась у постамента.

Нагнувшись, скорее устало-машинально, чем имея в виду что-то конкретное, Вагасков перевернул толстую спайку страниц, до конца книги, на правой стороне разворота оставалось совсем немного. Мгновенье, нависнув над страницей, он стоял согнувшись.

– Включи фонарик, – внезапно сказал он.

Быстро достав фонарик, немец нажал на кнопку. Вагасков распрямился. Молча, держа в овале света почти долистанную книгу, они смотрели на раскрытые страницы.

Черные, в бахроме тления, среди все тех же пятен и разводов, чуть искаженные, но отчетливые, из страниц прорастали буквы.

…уничтожьте, отключите, погасите болотный огонек разума, этот бессильный ложный свет, слушайтесь лишь страстей своих и не бойтесь того, к чему они вас приведут…

…доверься зову, и он приведет тебя туда, куда не досягнет ни слово, ни мысль…

…оказавшись в Полях Безумия, вы не узнаете, в какую сторону идти. И никто не подскажет вам. Лишь голос сердец прошепчет то, что, быть может, будет услышано. И если нет, то в полях этих вы будете блуждать до избавления, которым будет смерть.

…лишь на дальнем краю Полей Безумия забрезжит свет престола Вотана…

Твердь

Клоака

Бесшумно шевеля губами, раз за разом шепча, словно заучивая надпись наизусть, немец стоял над книгой. Наконец, словно решившись, быстро нагнувшись, он перелистнул страницу. Следующий разворот был чистым и абсолютно сухим. Лишь три надписи твердо и отчетливо проступали на нем.

Вечер безумия

Ночь истины

Утро истребления

Словно чем-то обескураженный, немец, казалось, чуть невольно повернулся к Вагаскову.

– Что это?

Мгновенье Вагасков сухо смотрел на надпись.

– Я думаю, это то, что нам предстоит.

Мерно падали капли с изгибов изъеденных стен, плескалась вода.

Словно не в силах додумать какую-то мысль, неожиданно и резко решившись на что-то, немец быстро повернулся к Вагаскову.

– Что ты чувствуешь?

Подняв глаза от книги, невидяще Вагасков смотрел на изъязвленную сыростью, растекающуюся черную стену.

– Я чувствую несчастье людей. И я не знаю, как им помочь, и от этого их несчастье становится и моим.

Лицо немца прорезала горькая усмешка.

– Глупый, чувствительный, слепой славянин. Я чувствую, как мокрая, ничтожная, никчемная мерзость пытается застить мой взор и заступить мне путь. И я чувствую силу, чтобы низвергнуть ее.

Словно исцеляясь от какой-то напасти, он передернул плечами.

– Довольно. Ненависть к ничтожеству будет нашим компасом. Идемте. Этот путь наш, и мы проложим его. Девка была права. Больше нам нечего здесь делать. Идемте отсюда.

Быстро повернувшись, он вышел из комнаты, за ним потянулись другие. Нагнувшись, Вагасков быстро перелистал книгу. Оставшиеся страницы были пустыми. Закрыв ее, он вышел, я последовал за ним.

Быстро пройдя через нижний и разгромленный залы, мы вышли на улицу, буря, казалось, утихла – лишь в отдалении грохотал гром, дальним отсветом полыхнула молния, дождь падал на землю серым, нудным, равномерным потоком. Пустая улица была перед нами; услышав неожиданный грохот, я повернул голову – из-за угла, звеня стеклами и мелко сотрясаясь на рельсах, медленно к нам ехал старый, обшарпанный пустой трамвай – никого не было в будке водителя; присмотревшись, лишь сейчас, когда бурлящая вода ушла с мостовой, я заметил врезанные в асфальт рельсы. Монотонно и равномерно, как во сне, поравнявшись с нами, он остановился, двери были открыты. Заторможенно и изумленно глядя на него, как и все мы, немец, лишь мгновенье поколебавшись, быстро поднялся по ступенькам, остальные последовали за ним.

Мелким толчком трамвай тронулся с места, постепенно ускоряясь, тряся стеклами, почти не сворачивая, он пронесся через несколько залитых водой улиц, дома оборвались, потянулись бетонные заборы, пустыри и заброшенные, с выбитыми стеклами строения промзоны; словно не обращая внимания на страшное, чуждое, не нуждающееся в трамвайной сети окружение, трамвай несся вперед; мимо каких-то бетонных будок, упавших столбов, брошенных котельных, резко заскрежетав тормозами, он вынесся на черный заболоченный пустырь; все те же люди с дергающимися лицами и глазами, обращенными внутрь себя, скученно, массой, в мгновенье подбежав, наполнили трамвай; не обращая внимания на первый отпор, словно не заметив его, по пятеро, по шестеро навалившись на каждого, скрутив запястья цепями и проволокой, они вытащили нас наружу; спотыкаясь в грязи, невидяще волоча куда-то, они вытолкнули нас на вязкое, заваленное хламом, замусоренное поле, какие-то странные люди в нелепых диких брезентовых нарядах, вооруженные словно взятым из разгромленного исторического музея оружием, темной массой двинулись к нам; мгновенно развязав нам руки и так же в миг, словно исчезнув, конвоиры что-то бросили под ноги стоявшим впереди немцам, быстро нагнувшись и развернув брезентовый сверток, один из немцев быстро ошеломленно повернулся к остальным – под каплями дождя, тускло отсвечивая сталью, в драном брезенте лежала груда тонких, отточенных средневековых мечей.

Подняв голову, я огляделся – наваленная ярусами груда ящиков, коробок, каких-то ломаных разбитых металлических агрегатов круглым амфитеатром окружала нас, кое-где, на нечеловеческих искореженных сиденьях люди с дергающимися лицами неподвижно сквозь дождь смотрели на нас. Быстро расхватав мечи, немцы и наши, полукругом, увязая в черной жиже, сгрудились, ожидая удара – беспорядочно наскочив, действуя копьями, палашами и мечами, нападавшие кажется кого-то ранили, рубанув кого-то по руке, увидев кровь, с каким-то странным болезненным подъемом, чувствуя плечо кого-то из немцев и нашего торпедиста с другой стороны, подняв меч, я ждал нового наскока – нападавших было в несколько раз больше, но сразу, по тому как они двигались, по тому, как обращались с оружием, видно было, что это были те же безумцы, что сидели на трибунах; полуобернувшись, видя как медленно, волочась, спотыкаясь, нападающие с двух сторон пытаются обойти нас, Вагасков дернул за рукав немца.

– Это комедия! Сбиваемся в круг и отходим к выходу – пока они не окружили нас.

Закрыв глаза, со струями дождя, текущими по лицу, беззвучно шевеля губами, словно в молитве, внезапно раскрыв глаза и сверкнув болезненными, расширенными зрачками, сбросив руку Вагаскова, на мгновенье застыв, оскаленными клыками сверкнув в дернувшейся улыбке, немец, сделав несколько быстрых шагов, вскинутым мечом ткнул вперед.

– Нет! Туда! Туда, где их больше, где они неистовей! Это – путь. Я знаю.

С сомнением бросив взгляд на него, мгновенье помедлив, быстро посмотрев кругом и нехорошо улыбнувшись, Вагасков, сплюнув, острием меча коротко указал в сторону надвигавшейся черной массы.

– Североморцы! – За мной.

Единой массой, подняв мечи, мы бросились вперед; увязая в грязи, с разбегу врезавшись в брезентовых людей, больше массой, чем ударами клинков, мы сбросили передние ряды на землю; вслепую ткнув кого-то клинком, получив удар откуда-то сбоку, споткнувшись, я оказался на земле, чьи-то ноги и тела замелькали надо мной; поднимаясь, снова получив удар сбоку, искупав меч в грязи, опрокинутый на спину, в на мгновенье открывшемся просвете к небесам, вверх, сквозь на миг словно расступившиеся потоки дождя, я увидел, как на нависавшем над нами в воздушной выси обрамленном фигурным гранитом балконе одетые в полупрозрачные, летучих материй платья грациозные женщины, легко опершись на ограду, смотрят на нас.

Перевернувшись и вскочив, я кинулся вдогонку пробивавшимся, Вагасков и немец, вырвавшись вперед, в тесноте пытаясь рубить наотмашь, кулаками, в которых были зажаты эфесы, разбивая зубы, тараном двигались, прокладывая путь остальным; полуобернувшись и отмахиваясь клинками, задние несколько человек на расстоянии клинка держали преследующих; наступая на чьи-то тела – поваленных или убитых, порываясь вперед, несколько раз ткнув наугад в сливающуюся мешанину брезентовых туловищ, на мгновенье подняв глаза, я увидел взлетающую вверх грязную щебневую дорожку, переваливая через борт амфитеатра, она вела куда-то дальше; явно тоже видя ее, немец с Вагасковым и державшиеся к ним к плечу плечо старпом и кто-то из немцев, раня и отпихивая противостоящих, врезаясь в их груду, на мгновенье заставили ее расступиться; ринувшись в просвет, уже не обращая внимания на удары в спины, увязая в расплывающемся щебне, мы выкарабкались наверх – плохо видное в усилившемся дожде нагромождение каких-то бетонных будок и трубопроводов чернело впереди.

Несясь по захламленной земле, свернув за угол какой-то недостроенной конструкции, на мгновенье мы сгрудились, оглядываясь в дожде, некоторые попадали – железнодорожные пути были под ногами. Сделав несколько шагов вперед, отчего-то очень уверенно глядя в какую-то сторону, немец быстрым тычком меча указал путь; бросившись за ним, сквозь дождь, пронесясь шагов сто, взлетев по размытой гравиевой насыпи, мы оказались на растреснутой бетонной площадке – старый приземистый паровоз с платформой и вагоном стоял под заржавленным просевшим навесом; едва не сорвав дверь будки машиниста, боцман исчез внутри, кто-то из немцев кинулся за ним, подбежав и заглянув через болтающуюся дверцу, я увидел, как зажженный факел боцман бросил его в открытую шуровочными дверцами топку, немец лихорадочно крутил вентиль форсунки, топка озарилась оранжевым всполохом; встав цепью вокруг состава, подняв мечи, ожидая нападения догонявших, с поднятыми мечами мы стояли под дождем, дождь лил, закручиваясь под ветром, усиливаясь, никого не видно было в пелене воды, ничьи головы не поднимались над краем площадки; услышав за спиной медленное чуханье, опустив меч, я забрался на платформу, извалянные в грязи и кое-где окровавленные, остальные полезли следом, то ли издевательски, то ли в припадке лихачества кто-то из находившихся в будке дал гудок; усмехнувшись, немец, еще стоящий с опущенным мечом на площадке, забрался на платформу, стоявший чуть поодаль Вагасков – в эпической позе клинком в землю, сложив руки на эфесе, – устало оглянувшись, залез следом, чуханье ускорилось, поезд тронулся с места. Черные постройки города поплыли мимо. Опрокинувшись на спину, положив рядом с собой меч, чувствуя лицом вертикально рушащиеся капли, я закрыл глаза.

Глава 4

Паровоз шел вперед, мерно стучали колеса. Поняв, что на какое-то время забылся сном, подняв голову, зачем-то машинально нашарив лежавший рядом меч, я огляделся. Ровное серое пространство сквозь спины сидевших рядом проплывало мимо. Потянувшись, я придвинулся к краю несущейся платформы – ровная, плоская, до горизонта пустынная местность текла кругом, ни деревьев, ни ростков зелени, грязно-желтая растрескавшаяся земля, изборожденная ветвящимися, бесконечно переходящими друг в друга изломами и расколами трещин, неслась у края платформы и бесконечной мертвенной плоскостью стояла вдали, сушь и неожиданные мгновенные наплывы то вязко-теплого, то просто горячего воздуха овевали лицо, дождя не было, низкие серые облака плыли вровень с платформой, казалось, не отставая, куда-то двигаясь вместе с ней; паровоз ускорил ход, мгновенно вспыхнувшая серо-черным частоколом какого-то мертвого кустарника короткая поросль чего-то растительного пронеслась мимо, крик несуществующей птицы, на самом деле бывший каким-то шумовым трюком летящего вперед и навстречу воздуха, сшибающихся над нами горячих воздушных масс, на мгновенье ударил в уши, вновь поплыло мертвенно-желтое пространство, темными переливами серого и грязного, закопченно-золотого понеслась, заиграла плоскость.

– Река, – сказал кто-то из немцев.

Взглянув вперед, я увидел узко тянущийся, тонкой каменной лентой устремленный вперед мост наподобие виадука, несколько мгновений спустя голубая полоса воды заблестела поперек пути, паровоз чуть сбросил ход, по узкой одноколейке моста без ограждений мы неслись вперерез широкой реки, многочисленные старые, проржавевшие корабли, теснясь, никуда не двигаясь, перегораживали русло, стоя почти впритык, грязно отсвечивая закопченной кривизной труб, ржавой шершавостью палуб, они шатко продвигались под нами, какие-то люди копошились кое-где среди нагроможденного, умирающего железа, сгорбленный, изможденный парень в запятнанной грязью тельняшке, подойдя к гнилому ограждению палубы, вылил ведро воды за борт, грузный на костылях моряк, мгновенье спустя, на палубе другого парохода, задрав голову, смотрел на нас снизу вверх.

Река оборвалась, мост слился с плоскостью, вновь потянулись мертвые, выжженные поля, ненадолго вновь опустившись на теплое железо платформы, видя над собой низко сгустившиеся, придвинувшиеся тучи, потревоженный каким-то движением, я вновь поднял голову – широким охватом, неровной, черно-зубчатой лентой что-то поднималось на горизонте; прикрывая глаза от пыли, сидевшие рядом всматривались в приближающиеся плотно-неровные нагромождения, вытащив откуда-то бинокль, один из немцев, щурясь, несколько мгновений смотрел в сдвинутые окуляры.

– Город, – сказал он.

Приподнявшись, все смотрели вперед.

Ударом хлыста острый прямой путь рассекал равнину, тяжело, стремительно сквозь летящий то теплый, то горячий воздух приближались постройки; грузно-расшатывающе, вписавшись в какой-то ускоряющийся ритм, завибрировала платформа, поезд наращивал ход, промелькнули мимо высохшие русла речушек, какие-то мелкие, покосившиеся постройки – рваные следы обиталища человека, грязными, прерывистыми лентами вдоль полотна потянулись сбитые, полуасфальтированные дороги, первые дома пронеслись мимо; чуть сбавив ход, паровоз тащил платформу мимо стеснившихся, невзрачных, густо насаженных зданий, люди согнуто, не обращая внимания на поезд, брели по улицам, едва различимый запах странной жирной гари исподволь, понемногу наполнял воздух.

Круто завернув по изогнувшейся рельсовой ленте, быстро протиснувшись между массивных черных пяти– или шестиэтажных построек, внезапно оказавшись на открытом пространстве, со скрежетом замедляя ход, поезд остановился посередине площади, никаких других рельсовых путей не было рядом, ни вокзальных, ни иных громоздких зданий не возвышалось вокруг, обычные старые, ветхие трех-четырехэтажные жилые здания виднелись по окружности, какие-то странные деревянные конструкции, так же по периметру пространства, с суетящимися рядом людьми виднелись вокруг; спрыгнув с платформы, разминаясь, оставив на ней ненужные мечи, на несколько мгновений мы столпились возле платформы; кто-то что-то прокричал, покрывая шум, на незнакомом языке, что-то разом зазмеилось дробящимся красным у деревянных сооружений, возрос всеобщий странный круговой человеческий шум, что-то завизжало и затрещало – мгновенье и страшными столбами искрящих, дымящихся, рвано взвихренных огненных жаровен запылало пространство вокруг, побледнев, с мертвенно полураскрытым ртом один из немцев сквозь круглые очки смотрел на пылающие, дергано бьющиеся кострища.

– Да ведь это…

На расстоянии броска стрелы, повсюду, вокруг нас, в широко разложенных, высоко, густо сваленных дровяных развалах горели люди. Примотанные к столбам, с локтями, заломанными за поперечины, кое-где уже целиком скрытые бьющим вверх пламенем, где-то еще видные по пояс, так, что можно было сквозь рвущиеся вверх языки пламени различить толстые ободы веревок вокруг туловищ, они как-то неотчетливо мелко шевелились вдали, казалось, чуть подергиваясь, как подергивается рыба, выброшенная из корзины рыбака на широкий дощатый стол или на землю, крики, какие-то странные, разрозненные, словно беспорядочно перекликающиеся крики, почти тонущие в ровном, спокойном шуме толпы, казалось, не от костров, а откуда-то из нездешнего пространства, из воздуха, как бы случайно и неуместно доносились до нас, на мгновенье чей-то необычно звонкий, сильный голос выделился и зазмеился над площадью, резко оборвавшись, он уступил место обычному, беспорядочно прореживаемому дальними ровными кликами ропоту.

С побелевшим лицом Вагасков сделал несколько быстрых шагов к, казалось, ближайшему из кострищ, словно спохватившись, метнувшись назад и схватив меч, он побежал к нему, немецкий офицер, с самого начала выхвативший меч, кинулся за ним; похватав с платформы мечи, мы помчались за ними следом. Мгновенье, еще мгновенье, отделяющее нас от глазевшей толпы, расталкивая людей в спины, людей, стоявших сначала рассеянно, затем густо, затем еще гуще, удары мечами в спины глазеющих, толпа, вздрогнув, что-то ощутив, подавшись в стороны, раздвинулась – огромный помост из дров, большая часть которых еще даже не была пущена в ход, огненный столб в черном, закручивающемся обрамлении густеющего, рвущегося дыма, уже ничего не видно было в самом верху, ни головы, ни плеч не проступало через бьющую вверх черно-красную завесу, не обращая внимания на нас, человек в длинной сутане, подвязанной веревкой и засученными рукавами, размеренно, двузубыми вилами подбрасывал поленья в кострище.

Ударив его мечом поперек плеча, подлетев к пламени, отшатнувшись, кто-то из немцев, добежавший первым, с растерянно мечущимися глазами обернулся, костры горели кругом; подбежав и сгрудившись, так же бессильно оглядываясь, мы стояли возле пожарища. Костры горели кругом, уже никаких криков не было слышно, только все так же заторможенно, словно с привычной дисциплинированной выучкой и терпением, смотрели на все люди, казалось, даже с привычной ленцой, как на прошедшее пик своей завлекательности зрелище, кое-кто уже потянулся прочь, вокруг было словно исчерпавшее себя, ровно довершавшееся представление, сквозь редеющую толпу были видны чьи-то неспешно удалявшиеся спины. Монахи по одному и группами возились у ровно и безмолвно пылающих факелов, кто-то, словно спохватившись, иногда подбрасывал в убывающее, как ему, возможно, казалось, пламя еще дров.

– Девушки, – вдруг прошептал кто-то из наших, разгромленно глядя кругом, – там только девушки.

Заторможенно я оглянулся – белая кучка тонких женских рубашек, похожих на девичьи ночнушки, неряшливо разбросанная, светлела сквозь стелющийся дым чуть поодаль от линии костров; посмотрев на ближайшее пылающее, такое же длинной полудугой бьющее дымом сооружение, я, как мне показалось, увидел там такую же стопку белеющего, рассеянно брошенного, оставленного белья.

Рванувшись к ближайшему из стоявших рядом монахов, кто-то из наших, тряся его за ворот сутаны, что-то надрывно крича, спрашивал его; бьясь щеками, беспорядочно пытаясь вырваться, тот что-то бормотал на незнакомом языке. Ударив мечами еще нескольких, повалив, немцы пытались чего-то добиться от них; крутясь на асфальте, что-то так же неразборчиво, непонятно вереща, по-детски отбиваясь, те беспорядочно вертелись под ударами.

– Смотрите, – бледнея, сказал Вагасков, – это везде.

Резко повернувшись, в просвете между пылающими длинными дугами, в белизне уходящего вдаль широкого проспекта, сквозь рассеянные фигурки людей я увидел вдали утопающее в дыму, такое же пламенеющее сооружение, черной зерновой икрой люди, чуть различимо шевелясь, копились у него.

Осунувшийся лицом, уткнув меч в асфальт, немецкий офицер, отрешенно-мертвенно щурясь, бегло посмотрел кругом.

– Это не может быть просто так, – сказал он, – это не бывает, не происходит просто так. Этим кто-то руководит. Этим откуда-то кто-то какая-то мразь руководит.

Вздрогнув, каменея лицом, каким-то быстрым рваным жестом он что-то показал своим; кинувшись, схватив какого-то из все так же бессмысленно толпившихся рядом монахов, двое немцев с заломанными руками подвели его к нему.

– Кто твой начальник, – спазменно, неотрывно прямо глядя ему в лицо, спросил немец. – Кто у вас главный. Назови, кто у вас главный, скажи место и имя, назови, кто руководит мероприятием.

Растерянно пуча глаза, беспорядочно глядя по сторонам, монах что-то быстро бормотал на незнакомом языке.

– Не хочешь говорить? – мгновенье заторможенно, казалось бы, даже с интересом немец смотрел на монаха. – Я понимаю. Ганс, воткни ему меч на дюйм в брюхо.

Не медля ни секунды, стоявший рядом немец ударил монаха острием меча в живот. Попик заверещал.

– Кто твой начальник, – мертвеющим ровным голосом повторил немецкий офицер. – Назови имя и место расположения. Кто руководит операцией.

Крича и вереща, бессильно вырываясь, монашек по-прежнему что-то лепетал на неизвестном странном языке.

– Не хочет отвечать, – сказал немец, – понятно. Ганс, еще на дюйм.

Быстрым коротким толчком Ганс вдавил еще чуть глубже меч в живот монаха.

– Это там! – с коротким визгом, сгибаясь, машинально хватаясь за воткнутый меч, режась и отдергивая руки, с ужасом увидев уже заметно закапавшую на асфальт кровь, закричал монашек. – Это там, там!

– Где?

– Там! Это там! В Храме!

– Ну понятно, – кривясь лицом, чуть заметно рвано улыбаясь, немец посмотрел в дымящийся переулок. – Там, где же еще это может быть. Конечно, в Храме. – Отворачиваясь, он коротко бросил взгляд на монашка, – поведешь, покажешь.

– Он может сдохнуть по пути, – ровно сказал Ганс.

– Ничего, дойдет, – еще на мгновенье бесстрастно немец обернулся к монашку, – пока не доведет, не отпустим.

Выдернув меч, рванув монашка к себе за ворот, Ганс толкнул его в спину; шатаясь, оставляя красный след, монашек побрел по асфальту, подняв мечи мы двинулись за ним. Подталкивая монашка в спину, чтобы шел быстрее, выбравшись с жирно чадящей площади, мы шли ветвящимися переулками, пустота и бедность, протянутые поперек улочек веревки, серо-черные сгустки сушащегося белья застилали небо, черные зияющие пустоты дверей и подворотен, стершийся булыжник, неровный, заставляющий спотыкаться, бледные, безжизненные лица в окнах невысоких этажей и мансард, чадящий, блеклый, бедно выбивающийся дым готовящейся скудной горько неприятной пищи.

Свернув в какую-то новую улочку, пройдя половину, что-то увидев впереди, мы ускорили шаг – уже не следуя за ним, а волоча за собой монашка, спотыкаясь, мы почти выскочили на перекресток – в двух шагах от скрещения улиц и поваленных лавок зеленщиков, на обсаженной чахлыми деревцами маленькой площади, вокруг высоко возведенного струганного креста, все те же мелкие суетливые монашки, торопясь, возводили нагромождение из хвороста и толстых обсушенных поленьев, в вышине, высоко и страшно привязанная к кресту, с заломанными за поперечину локтями и связанными руками, с ногами, намертво прикрученными к перекладине, бледная худенькая девушка с черными, чужой, грубой рукой затянутыми в узел волосами, с криво насаженным на голову грубо размалеванным колпаком, извиваясь, дергаясь, что-то прося и крича, дергала головой, рвясь, поворачиваясь то вбок, то к небу; огонь растопки чуть поодаль от почти возведенной у подножья креста поленницы поигрывал в черном ржавом ведре; сгибаясь и двигаясь равнодушноразмеренно, монашки обкладывали дровяной постамент хворостом.

Дернувшись вперед, сбив ближайшего, стоявшего согнуто спиной монашка с ног, вслепую рубанув следующего, с выпрыгивающим из груди, ноющим сердцем я кинулся к дровяному постаменту; попробовав приподнять наваленную груду снизу, бессильно рубанув ее мечом, откинув меч, лихорадочно сгибаясь и разгибаясь, подхватывая поленья, я откидывал их в стороны; побросав мечи, раскидывая хворост, выдергивая и разбрасывая поленья, несколько человек присоединились ко мне; подойдя, по разъезжающимся поленьям карабкаясь вверх к примотанным веревкам, срываясь и взлезая снова, Вагасков, поднявшись, наконец, наверх, рубанул точно отмеренным ударом по сгустку веревок, освобожденные от пут худые ноги девушки повисли в воздухе; вцепившись в столб, ногами обхватив его, кто-то из немцев, вытянув руку, на пределе усилий двигая ею вперед-назад, острием меча перепилил веревки, стягивающие руки; сорвавшись с вывернутой рукой, мгновенье повисев на недопиленной веревке, своим весом порвав ее, девушка рухнула в нагроможденье хвороста и дров, подбежав и оттащив ее, наши и немцы, придерживая ее, пытались дать ей пить из фляг, запрокинув голову, девушка, что-то беспрестанно произнося, плача, дергала шеей.

Быстро оглянувшись, увидев невольно дернувшихся к ней мужчину и женщину, почти силой подтащив их, старпом и кто-то из немцев, глядя как эти двое, подхватив девушку, то ли потащили, то ли повели ее прочь от креста, с поднятыми мечами двигаясь следом и оглядываясь на сгрудившихся и тупо-обеспокоенно провожавших их взглядами монашков, довели всех троих до переулка, постояв там некоторое время, глядя тем троим вслед и увидев, кажется, как они скрылись где-то в переулочной тесноте, они вернулись к нам, боцман и Ганс, перевернув ведро с растопкой, топтали сапогами тлеющие веревки и прутья. Отыскав и подняв свой меч, я оглянулся – проводник-монашек, раскинув руки и глядя в небо, бессмысленно хлопая глазами, лежал на спине, слепо глядя на него немецкий офицер, опираясь о эфес воткнутого в пыль меча, стоял рядом. Подойдя к какому-то из монашков, кто-то из немцев размахнулся и зарубил его. Рванувшись вперед, он вытащил за ворот стоявшего рядом.

– Не поведешь нас к храму, – срывающимся голосом сказал он, – будешь следующим.

С измятым, дергающимся лицом монах посмотрел на него.

– Да-да, – сказал он, – конечно.

Путь, снова путь через изломанные, вихляющие, ныряющие в подмостные рытвины, черные, смердящие улочки, пройдя через запесоченный, засаженный ломкими бледными деревцами скверик, выбравшись на длинную, запруженную дергающимися, пугливыми людьми торговую улицу, мимо нищих лотков и криво сколоченных прилавков с пыльной снедью и бедным бесцветным хламом, ускорив шаг, на шершавой грубо вымощенной площади разогнав толпу монашков, только начинавших сооружать изогнутую сложную конструкцию со сваленными громоздкой грудой свежесколоченными крестами, и освободив стайку примотанных цепями к тележке трясущихся в белых застиранных полотняных рубашках девушек, выйдя на прямой, без деревьев, продуваемый пыльными ветрами проспект, вдалеке, в окружении грубых, массивных, казалось, сложенных из плохо отесанных камней зданий мы увидели Храм.

Черный, трехглавый, с нагромождением вырастающих в эти три обращенных к небу острия скосов, фасадных розеток и башенок, с тремя вороньи торчащими распяленными крестами, грубо и грязно он нависал над площадью. Поднявшись по волнистым, местами выщербленным ступеням, в высоком шумном зале растолкав толпящихся монахов, вслед за поводырем поднявшись на третий этаж, через обшитую красным с золотом бархатом галерею мы подошли к высоким, в два человеческих роста дверям. Внезапно взвизгнув и метнувшись куда-то в сторону, так, что никто за край сутаны не успел схватить его, монашек, задрав руками полы сутаны, бросился к лестнице и в мгновенье ока скатился по ней; секунду помедлив перед дверями, навалившись, помогая себе тычками сапог, мы распахнули их; оставив их за собой распахнутыми, мы вошли. Огромный кабинет был впереди, в дальнем конце его за таким же огромным столом низенький пузатый человечек в сутане, отороченной золотом, сидел и что-то писал. Быстро подойдя к столу, с поднятыми мечами мы окружили его; подтащив массивное золоченое кресло, немецкий офицер сел в него и, сложив руки на столе, несколько мгновений обдумывающе-пристально смотрел на человека.

– Значит, сжигаешь женщин, – бесцветно сказал он.

Не обращая внимания ни на него, ни на нас, человек, мерно макая перо в чернильницу, все так же писал.

– Так хочет бог, – так же бесцветно, не поднимая головы, произнес он.

– Я – твой бог, – сказал немец. – От этой секунды и до твоего смертного часа. И вот тебе моя божья воля. Ты сейчас же подписываешь приказ своим мерзавцам о прекращении казней, а я, твой бог, решаю – умрешь ты после этого в мучениях или быстро и безболезненно. И решай быстрее, чтобы я не выбрал вариант, который меньше всего тебе понравится. Ты хорошо понимаешь меня, ублюдок?

Бесстрастно дописав строку и отложив перо, человек, так же невозмутимо, сложив ручки на животе, откинулся в кресле.

– А вы ведь не за этим пришли, – спокойно сказал он. – Я знаю, кто вы такие и куда идете. Прекратить казни? Прекрасно. Я сейчас же подписываю приказ о прекращении казней – отныне и впредь, а вы остаетесь здесь навсегда. Устраивает такой вариант? Есть другой – мы оставляем все, как есть, а я указываю вам, как и куда двигаться дальше. Точнее, даю вам шанс. И какой вам больше нравится?

Глядя на потемневшее лицо немца, человек улыбнулся.

– Подумайте, подумайте. Нет, «подумайте» – неправильное слово. Как там написано в книге, что вы прочитали: «Погасите болотный огонек разума, прислушивайтесь к своему сердцу». Ну и что ваше сердце подсказывает вам?

– Мое сердце подсказывает, – быстро сказал Вагасков, – зарубить тебя сейчас же.

– Вот видите, – сказал человек. Он вздохнул. – Нежное, чувствительное сердце славянина. Он повернулся к немцу. – А что подсказывает ваше? Вы готовы все сделать по подсказке его сердца?

Окаменев лицом, несколько мгновений сидя неподвижно, немец тяжело поднял глаза на человека.