Текст книги "Боевые записки невоенного человека"

“Устав и инструкции пишут для дураков и для противника”,– как-то произнес “полковник – подоконник”– по молодости я не расслышал в этом кровавой истины, приняв за очередное проявление солдафонства.

Патруль занял оборону, следуя букве параграфа, вызвал подкрепление, которое, открыв пограничные ворота, кинулось преследовать якобы отступающего противника и сразу же напоролось на загодя установленные мины. Террористы доиграли партию до конца, стрельнув ракетой в вертолет, забиравший раненых. Выбросив предохранительный тепловой шар, летчик, зигзагом, увел машину.

–Печальная повесть о том, как евреи с криком “Азохн вей” в атаку ходили,– подытожил Шурик и полез назад на крышу вынимать ленты и натягивать чехлы на пулемёты.

5

Вечером в дверь постучали. В дверном проёме нерешительно топтался снабженец. В одной руке он держал пакетик хрустящих картофельных хлопьев, а второй привычно чесался то спереди, то сзади.

–Пациент,– серьёзно сказал ему Володя,– Выньте руку из жопы и сделайте дяде доктору “здрастье”.

Снабженец, уловив насмешку, недоуменно посмотрел на него. Не всем смертным доступны вершины славянской словесности. Он пришел посидеть, поговорить за жизнь. Среди погибших был наш артиллерист Мотя.

Мы, евреи, странный народ. Мы любим копаться в себе, стараясь понять, за что нас не любят. Наша страсть – моральный садомазохизм, назавтра все газеты и телевидение будут посвящены боли и слезам похорон. Крупные планы поверженных горем родных, фотография матери, прижимающей к груди солдатский ботинок. Воспоминания школьных учителей о детских шалостях и рассказы друзей о мечтах поехать посмотреть мир от Анд до Гималаев после армии; откровения любимых девушек о прелести коротких встреч и планах пригласить всех на свадьбу после армии. Всё было бы у этих ребят после армии, но их жизненный путь пересек Ливан. Политики печально соберутся вокруг круглого стола и будут говорить, что в такую скорбную минуту нельзя сводить счёты и надо сплотиться вокруг общей беды, а потом, постепенно распаляясь, начнут, как на восточном базаре, осыпать друг друга взаимными упреками, тыкать, что опять огорчили доброго американского дядюшку, что повернулись спиной к старушке Европе и что не прислушались к мнению девятого секретаря третьего полномочного посольства нефтеносного эмирата, прибывшего с особой миссией в Женеву через Стокгольм, и высказавшегося во время краткосрочной остановки в Мабуту (где же это находится?)

Снабженец говорит, что сам командир дивизии поедет на похороны Моти и сейчас в штабе округа составляют последнее слово.

Мне нечего сказать о Моте. Несколько месяцев подряд мы встречались за обедом. Он шумно заполнял пространство над столом, раскладывая горками нарезанный хлеб, переставляя солонки и гоняя повара, требуя вегетарианский шницель с кукурузными зернышками.

Мне нечего сказать о Моте. Лукаво поглядывая через плечо на одиноко жующего за своим столом командира дивизии, Мотя сообщал нам его голосом: “Танк с высоты “Двадцать звёздочек” снимается с боевого дежурства и возвращается…,– вилка – импровизированная сигарета в раздумье зависает над тарелкой-картой, мы слышим знакомое генеральское сопение, сопутствующее мысленному процессу, потом тяжёлое откашливание после глубокой затяжки и приговор,– Нет. Не возвращается. Пусть еще двадцать четыре часа повоюет”.

Мне нечего сказать о Моте. Ребята, бывшие с ним в тот вечер, рассказали мне, что за несколько часов до гибели, Мотя позвонил домой и сообщил матери, что он жив – здоров, а если что случится – она узнает об этом из новостей. Было ли то предчувствие или простая юношеская бравада – никто нам уже не ответит.

Нет. Мне действительно нечего сказать о Моте. Когда ни за что, по слепому стечению обстоятельств, гибнут ребята, мне хочется уединиться и помолчать. Как молчали мы когда-то, еще детьми, стоя в карауле у памятника пионерам-героям, нашим ровесникам, в Таврическом саду, а на другой стороне пруда пенсионеры и малыши кормили уточек. Порывистый северный ветер пригибал к земле Вечный огонь, теребил красные галстуки, вздувая пузырем белые парадные рубашки, пробирал нас холодом до костей. Немела вздернутая салютом правая рука. Над нашими головами большие черные вороны расправляли крылья на голых ветвях вековых деревьев. Протяжное “кар-р-р” звенело в морозном воздухе, предрекая судьбу.

Цвика натужно хрустит картофельной шелухой, он явно разочарован, с добрым намереньем пришел поговорить, разобраться в вечном философском вопросе жизни и смерти, а наткнулся на сдержанное непонимание. “А что делают в России, когда теряют товарища?”– спрашивает Цвика.

–Поминки,– отвечает Володя.

–По-ми-на-ют,– по слогам поправляет его Шурик.

Цвика переводит взгляд с меня на моих ребят.

–Послушай,– говорю ему я, -Подожди пять минут. Пацаны, одна нога здесь, другая – у Молдована. Пусть даст всего понемножку. И лимончиков. У него ящик заначен.

–А если не даст?– предусмотрительно интересуется Володя.

Молдован – наш повар, жирный прыщавый парень из паршивого, запыленного городка Оргеева, где по преданию обитает самый глупый бессарабский еврей и откуда родом Дизенгоф – человек не на невских болотах, но на яффских песках основавший город. Стремительный прорыв к новой государственности породнил Петербург и Тель-Авив.

–Тогда скажешь ему, что свое плоскостопие он будет лечить не домашними тапочками, а кирзачами. На радость “товарищу-прапорщику”.

Я же, прихватив офицерскую сумку с Красным Маген Давидом, в которой обычно ношу документы, отправляюсь с особой миссией к Ваське. Пехотинец, дежурящий на крыше бункера, кричит мне: ”Что нового, док?” Обычно я останавливаюсь скоротать его время, но сегодня мне некогда. Васька с коммерческой сметливостью делает скорбное лицо и говорит: ”Жалко. Хорошие люди гибнут. Жалко,”– он сокрушенно цокает языком и перебирает четки.

–Васька, люди гибнут за металл. Или за свободу.

–За мой металл. За вашу свободу,– Васька улыбается,– Три шестьдесят две, товарищ-начальник?– это как пароль, вымерший, но ставший нарицательным тариф. Он напоминает о скрученной зубами “бескозырке” в сумрачной, загаженной парадной на Литейном с потухшей с приходом Советской власти изразцовой печью и тяжелыми чугунными перилами, где мы прятались от субботника по уборке листьев в Куйбышевской больнице. Бутылка “Московской” переходит из рук в руки и исчезает в моей сумке. “Под защитой Красного Креста и Красного Полумесяца”– Васька щелкает толстым пальцем с длинным отманикюренным ногтем по звезде Давида.

Часовой на крыше, скучая, снова окликает меня: ”Док! В больнице что-то случилось?!” Я отмахиваюсь: “Все будет хорошо!” В комнате ребята застелили газетой стол, нарезали лучок и помидоры, разложили по тарелкам пайковую колбасу и сыр. Цвика покорно смотрел на насмехательство над кашрутом.

Сразу стало тесно. Собрались все, кого “товарищ прапорщик” гневно, но за глаза называл “русской мафией”. Пришел с банкой солёных огурцов и гитарой связист Рустик, тоже питерский, но с окраин, от “Кулича и пасхи”, пришел выкрест во втором колене Слава, чей отец удивительно сочетал в себе и передал по наследству врожденную еврейскую тягу к Иерусалиму и вымоленное христианское стремление к Святым местам Палестины. Пехотинцев привёл, как мать-наседка, двухметровый Вадик и, усаживая на шурикину кровать, показал увесистый кулак: ”Чтоб молчали у меня, салаги!”. Потом Вадик хотел пройти, пожать всем руки, но, разглядев офицерские погоны Цвики, не стал обострять ситуацию и забился в угол. Как еврейские пай-мальчики, вернувшиеся с занятий в шахматном клубе, по – интеллигентному робко, бочком протиснулись, затянутые в комбинезоны, танкисты – Володя Либерман, Бублик (не повезло человеку с фамилией) и вечно хмурый Лёва “с Одессы”. Они заняли уголок володиной койки и, сразу вся придорожная пыль фронтовых дорог, рельефно осыпалась на матрас и вокруг ботинок. “Вы, такие – раз такие,– набросился на них Володя,– Задницу надо мыть, приходя в приличное общество. Залезли, понимаешь, в презервативы и довольны”. Володя Либерман покраснел в смущении, Бублик, привыкший не реагировать, промолчал, а Лёва буркнул: “Коптить нас так сподручнее”.

–И чего меня так тянет к землякам и медицине?!– с пониманием подмигнул сапёр. Он только что вступил в должность и зашел, представляясь,– Женя.

–Да, мы здесь ребята крутые,– напыжился, выпятив подбородок, Володя.

–Ну, это мы после проверим,– Женя по-хозяйски протиснулся к столу, принюхался к металлической банке пива,– Мин нет?– осведомился одобрительно.

Водку разлили по пластиковым стаканчикам. “Лехаим,– сказал я,– За жизнь. И за Мотю”. “Чтоб земля была ему пухом”,– пробасил Вадик. Славик безмолвно шевелил бледными губами, у него есть шанс быть услышанным и Иеговой и Исусом. Володя Либерман, весь пунцовый, бормотал, что он не пьет, Бублик, пропустив, мимо ушей, коварный вопрос о том, чем он будет закусывать, с опаской принюхивался, а Лёва “Чтоб не в последний раз!”– хлопнул свои пятьдесят грамм.

Женя взял гитару, попробовал аккорды и запел из Высоцкого “Отражается небо в холодной воде и деревья стоят, как живые ”. Молчали ребята, молчал Цвика, в интонациях почувствовав смысл песни. Над моей головой в вышине покачивались кроны древних сосен Карельского перешейка, за разлапистыми елями проступала размытой акварелью синева, одинокая береза шумела сочной зеленью на ветру. Полное ярко-желтых лисичек берестяное лукошко, в которых продавали парниковую клубнику, забыто на краю осыпающейся траншеи, оставшейся со времен финской войны. То там, то тут виднеются следы “искателей приключений”– взрытый дерн и потревоженный ковёр хвои и мха. Копали в поисках гильз. Я ползу, обдирая об узловатые коренья локти, от кустика к кустику черники весь измазанный кровавым ягодным соком. Деревья расступаются перед залитой золотом света опушкой. Я приподнимаюсь на колени, среди высокой травы проступают сероватые, размером с блюдце, шляпки грибов. Белые?

Назойливый писк комара у самого уха отвлекает меня. Писк превращается в дребезжание телефона внутренней связи.

–Док, поднимись на наблюдательный пункт к командиру дивизии,– говорит дежурный по штабу. Его будничный голос не предвещает ничего хорошего.

–“Он вчера не вернулся из боя”,– на иврите заканчивает песню Женя.

–Нет. Мне не понять таинственную русскую душу,– заключает Цвика.

–Ты не прав,– поправляю его я,– Тебе не понять таинственную душу российского еврея.

6

Схватив автомат, я скачу через три ступеньки на крышу. В тесной надстройке-веранде в тягучей вате табачного дыма задумчиво плавает командир дивизии. Один солдат корпит над приборами, второй, накрывшись с головой, спит. В черно-белом телевизоре шевелятся размытые тени. Наш дозор – настороженные, уязвимые, открытые всем ветрам и ночным страхам. Солдат что-то повертел, и изображение сменилось грязно-серой рябью неожиданно побелевшей вспышкой взрыва. Командир дивизии удовлетворенно хмыкнул. Тут он заметил меня: ”Послушайте, доктор, террористы обстреляли наш танк на высоте “Двадцать звездочек”. Мы ответили огнём.– Экран телевизора вновь озарился белым свечением. После первого выстрела командир танка потерял слух на одно ухо. Что это может быть?”

–Наверно лопнула барабанная перепонка,– предположил я,– Дайте мне поговорить с экипажем.

Солдат защелкал тумблерами, переводя связь: ”Здесь доктор– “двадцать звёздочек”, ответьте! “

–“Двадцать звёздочек” слушает!

–Здесь доктор,– повторил я,– Мне надо знать, есть ли выделения из уха!

–Что?!

–Из уха течет?

Несколько минут мы слышали тяжёлое сипение. Можно себе представить как в темноте консервной банки, именуемой танком, раскалённой за день, а сейчас излучающей тепло и от того еще более горячей, в кромешной темноте, пальцами измазанными тавотом, под шлемофоном люди пытаются что-то нащупать в ушной раковине.

–Ухо потное,– доложили.

–Лопнула барабанная перепонка,– повторил я,– Других причин вроде нет. Это пройдет.

–Опасности для жизни – никакой,– заключил командир дивизии,– Продолжаем воевать. Доктор, для душевного спокойствия, поговори с каким-нибудь докой по ушам. И запиши в журнал, – добавил назидательно.

“Главное в жизни,– крамольно наставлял нас “полковник – подоконник”,– не учет и отчетность, а фиговый листок на задницу”. Видимо у нашего командира тоже были подобные учителя.

–Завтра, когда танк вернётся, я должен видеть солдата!

–Само собой разумеется.

В отделении ухо-горло-нос долго не снимали трубку. Наконец ответила дежурная сестра. Я представился – кто я и откуда – и попросил врача. Даже человек, несведущий в медицине, знает, что есть врачи широкого профиля, а есть узкие специалисты – каста, элита, недосягаемые! Их трудно поймать, они появляются не вовремя с кислой миной на лице или наоборот – чересчур приветливые, отвлекают всех от обхода, говорят банальности и подкалывают замечаниями типа “с такими пустяками и сами могли бы разобраться“. “Если не хочешь разбудить зверя – не тревожь меня” удобно устраиваясь в операционном кресле перед отходом в сладкий полуденный сон, наставлял врачебный молодняк обрюзгший Оська, приобретший имя и состояние на вырывание аденоидов и промывании фонтанирующих гноем ленинградских синуситов.

Я, не вняв совету, совершил страшное – разбудил специалиста. Сперва в трубке раздалось профессорское покашливание, потом хрипловатое – “Да, я Вас слушаю”– видимо со сна человек забыл, что уже несколько лет как сменил страну обитания. Я коротко обрисовал ситуацию. Молчание собеседника было равно гомерическому смеху – он подбирал слова, чтобы язвительнее ужалить. Свою атаку лор-врач начал издалека: “Простите, коллега, я что-то не понял. Что вы хотите узнать?” Я повторил: “У нас, в Ливане, выстрелил танк. После выстрела танкист потерял слух на одну ухо. Что может быть ещё, кроме разрыва барабанной перепонки?”

Спящему в постели не понять прикорнувшего на земле, он не поймет, как за скалой можно прикрыться от ветра. Острые ощущения он предпочитает получать с комфортом поздним вечером, размякая в кресле, просматривая по кабелю единоборство крепко сбитых одиноких бойцов за справедливость и демократию, в тяжёлую минуту морально и телесно подпираемых крутобедрыми незнакомками, по единому сценарию, без сомнения, крушащих под одну гребенку агентов КГБ, наркомафию, вьетконговцев, ливийских террористов и атомных маньяков.

–Доктор, мне неловко бросать тень на Ваших учителей, но они должны были научить Вас заглянуть в ухо и объяснить, что там можно увидеть. Для этого совсем необязательно поднимать на ноги пол-Израиля.

На войне как на войне, врага надо бить его оружием: “Коллега, зачем такое самомнение, я разбудил только Вас. Остальные спят, благодаря тому оглохшему мальчику, продолжающему вести огонь. Поверьте, мне самому очень хочется заглянуть ему в ухо, но для этого нужно взять танк, несколько бронемашин, дюжину молодых жизней и отправиться в путешествие по пересеченной местности. Я думаю это несопоставимая цена для прерванного сновидения”. Только круглый идиот не внемлет голосу разума, профессорское хрипение соответствовало взвыванию компьютера прошлого поколения, прокручивающего программу: ”Абсолютно с Вами согласен, акустическая травма. Анамнез, клиника, всё соответствует. Лечение временем.”

–Благодарю Вас. Извините за ночной звонок.

Внизу, позевывая и жуя зубочистку, меня поджидал Молдаван. “Слышь ты, ленинградец,– окликнул он, тоном панибратства и превосходства, свойственным жителям глубокой провинции, выбившихся на заметную работу,– Что вы в поликлинике против меня имеете?”

–Ничего. Руки надо мыть после туалета.

–Нет. Ты скажи, кофе с шоколадным печеньем у вас всегда есть?

–Разумеется, Молдован. Я никак не могу без кофе.

–Шницеля твои ребята в тостере жарят?

–Жарят. Не твою же бурду хлебать.

–Вот видишь, я к вам всей душой, а Володька твой,– прочувствовавшейся Молдован был готов прослезиться,– обещал отправить меня в Девяносто первый полк. Где это? В Негев? Ты же знаешь, я – боец! Меня из-за плоскостопия в парашютисты не пустили! А вы меня в пустыню, к верблюдам! На кулички!

Я не сразу понял, в ту ночь с сообразительностью у медицины были серьёзные проблемы, а когда до меня дошло, от души расхохотался, окончательно повергнув Молдована:”Парень, ты не бойся, это недалеко. Чешские Будейовицы, может слышал? У тебя будет классный командир – поручик Лукаш, а когда ты помрёшь от тифа в дизентерийном бараке, тебя приедет отпевать фельдкурат Отто Кац, тоже, кстати, еврей”.

–Чокнутые,– повертел пальцем у виска Молдован,– Лечиться надо.

–Читай Швейка, парень!

Помните, с чего все началась? “Кокнули, значит, Фердинанда-то нашего”. Теперь эта фраза немым указателем застыла на крутых поворотах истории. В поликлинике в одиночестве перебирал гитарные струны Женя.

–Док, три новости. Одна другой хуже.

–Начинай по-порядку.

–Во-первых, мы пропустили “Крокодил Денди”, с ослепительной Линдой Козловски.

–Се ля ви, как говорят французы. На всех красоток не оближешься.

–Второе. Убили нашего премьера.

–Как так?!– наивно вырвалось у меня.

–Не веришь? Включи телевизор. Я уже устал слушать. Шлепнули на митинге по методу Фанни Каплан.

–Массы не всегда меняют своих вождей примитивным голосованием,– я развел руками. Не могу сказать, что меня охватила шекспировская гамма страстей – регулярная смена генеральных секретарей при неизменном коммунистическом курсе выработала иммунитет власти. Выползавшие погреться под робкое северное солнышко сморщенные старушки, в безобразных драповых пальто и серых платках, украдкой крестились: ”Господи, чтоб только войны не было!” Но у нас война вот, даже не под боком, мы в её эпицентре,– Что может быть хуже?

–Но, самое паршивое, док, у тебя пятидесятипроцентная потеря личного состава.

–?

–Володя– слабак, с одной рюмки распустил сопли. Стал бегать, “Хизбаллу” искать. Хотел набить ей морду.

–Ну?

–Что – ну? Поймал я его, слюни вытер, спать уложил,– Женя потянулся к полке с чашками, поликлиническими журналами, медицинским справочником Мерка, иврито-арабским и русско-английским словарями, – Что у тебя есть почитать?

–Завалялась здесь где-то книга о евреях в окопах Сталинграда. С печатью районной библиотеки. Эстафета предыдущих поколений.

–Не, о войне я не хочу. Ну её, и без книг хватает. Цвика сказал, что у мотиной мамы брат погиб на канале. Мотя мог здесь не служить.

–Мы – мирный народ ростовщиков, ремесленников, социал-демократов и представителей творческих профессий, – я зажег под кофейником плитку. С ленивым хлюпаньем вулканической грязи вздулась жирная пена,– Пошли, подышим свежим воздухом.

Часовой, дежуривший в наблюдательной будке, слушал радио и плакал. “Я не могу поверить, что еврей мог убить еврея!”– повторял он.

–К сожалению, такие вещи встречались и прежде,– посочувствовал Женя,– Евреи всегда плохо уживались между собой. Поэтому две тысячи лет жили без государства.

–Рабин, он победитель, герой, лидер,– продолжал часовой,– Как можно?!

–С этой минуты – он символ,– сказал я, наливая ему кофе, – Победы забудутся. Лидеры поменяются. Для политика, как и для артиста, важен уход со сцены. Хотя, каждый в душе мечтает умереть в собственной постели в окружении горюющих родственников.

Солдат, грея руки, раскатывал чашку между ладоней: ”Как много вокруг смерти!”– сокрушенно вздохнул он.

7

Впереди густо заварилась чернота ливанской ночи. Рядом, бледные, как лица покойников, мерцали редкие огни арабских деревень. Позади, далеко-далеко, по ту сторону границы, тянули к себе россыпью теплого желтого света наши северные поселения. Ночной воздух был ароматен и чист, как на Марсовом поле, когда приторно пахла сирень. Её ветвистые кусты накрывали чугунные скамейки, скрывая от любопытствующего взгляда ищущие уединения в белой ночи влюбленные парочки. В точке замершего времени всегда пересекаются тема первой любви и кладбищенского забвения. Тень здания Ленэнерго тянулась к граниту могил, испещренных иероглифами революционной стилистики. Торжественные церемонии по красным дням календаря и фотографирующиеся новобрачные с осторожным вниманием обходили угловой камень Урицкого, мешавшего официальной историографии своим именем-отчеством. “Евреи, повально поражённые вирусом сионизма, с давних времен пролезают в щели здания общественных формаций, тем самым расшатывая устоявшиеся моральные и государственные устои других народов”,– с солдатской прямотой брякнул “полковник-подоконник” на политинформации для старшеклассников на тему “Мировой сионизм и еврейские трудящиеся”. Секретарь райкома по идеологии об эпидемии СПИДА тогда еще не слышал.

Мы присели на бетонный бруствер. После происшедшего, Женю тянуло пофилософствовать, рассказать о себе :”Я из семьи потомственных ратников. И фамилия у нас такая, от прапрадеда пошла, он был николаевским солдатом. Двадцать пять лет служил во славу царя и отечества, за что получил право проживать вне черты оседлости. У нас дома грамота царская была. Прадед воевал с германцем, так бабка рассказывала. Дед пропал под Киевом, в сорок первом. О чем тоже бумага имелась. Отчим отца был гвардии полковником. После него полсерванта орденских коробочек осталось. Отец дослужился до майора, после попал под сокращение. Я – продолжатель династии, сквозь тернии, так сказать, к звездам, то есть к фалафелям.– Женя намекал на металлические кружки на погонах старших офицеров,– А ты что скажешь, док?”

–Не люблю профессиональных военных. Это пожизненные иждивенцы, предназначенные для одного – по зову государства отдать жизнь, не раздумывая. На практике, как обычно, выходит несколько иначе – первыми головы под пули подставляют другие, честно отдающие свою повинность. По-моему, нормальные люди выше лейтенантов не растут. И мне свои два гроба на плечи не давят.

Женя мелким глотком отпил кофе: “Видно тебе кто-то хорошо наступил на хвост, док.”

–Да, был тут один капитан,– я вспомнил, что Шурик еще не представил мне “опровержение от медчасти”.

Когда инспектора были на подъезде к базе, “Хизбалла” сделала несколько выстрелов из минометов – не метко, как говорят в сводках новостей– “ не причинив ущерб”, но с истошным воем вспугнув стаи одичавших собак и напомнив о своем присутствии. На господ проверяющих это подействовало, и меньше, чем за полтора часа, они закруглились. Нами занимался капитан, от понимания важности своего места в истории, задравший характерный мясистый нос с горбинкой, оттопыривший нижнюю губу, отвисшую из-за неправильного прикуса, и выпятивший брюшко среднестатистического израильтянина. “Где же Вы, друзья-антисемиты?! Дорогие спутники мои!”– Шурик тихо напел мне прямо в ухо свой припев – присказку.

Мы друг другу сразу не понравились. Капитан говорил на ровном, правильном иврите, стараясь скрыть акцент. Он сунулся в журналы документации и в порыве рвения, будто ненароком, провел пальцем, проверяя чистоту, по полкам. “У нас уважают труд уборщицы”– чуть было не вырвалось у меня.

Буря разразилась у ребят в комнате. Взгляд капитана наткнулся на календарь – глянцевый разворот с запечатленной на нем загорелой патловолосой красавицей с профессионально высокой грудью, втянутым животом и узкой желтой полоской на облепленных морским песком полных бедрах. Фотограф не слишком удачно установил свою модель и впечатление портил продолговатый нос, излишне выступавший на фоне белых барашков волн.

–Ма зе?– своим ровным, неэмоциональным голосом спросил капитан.

–Переходящее красное знамя,– не выдержал я.

–Ма?

–Каждый вечер,– в тон ему объяснил я,– мы проводим пятиминутку с целью выявить отличника боевой и политической подготовки. Победителю присуждается на ночь этот вымпел, который вешается над его кроватью.

Мои ребята беззвучно загибались, капитан молчал и я продолжил: ”Можно согласиться с Вами, что такой вымпел не слишком эстетичен. Но, лучшего в наших условиях не нашлось”.

–Всё!– на чистом русском отрезал капитан,– Я вижу, у вас здесь весело.

Теперь из-за моей несдержанности приходится разводить бумажную канитель.

–Задание не выполнено,– констатирует Женя,– Пошли будить пацана. Пусть пишет.

Нас опять опередила сирена. Горизонт окрасился сполохами огня. Мимо с тяжелым топотом и лязгом затворов прогалопировали еще не продравшие глаз пехотинцы. Последним, спотыкаясь и поминая всех святых, плелся Вадик. Спросонья он зацепился рогаткой пулемёта за сетку ограждения и потянул плечо.

–Не дождалась “Хизбалла” рассвета. Торопится,– проворчал Женя,– Ей террористов выводить надо. Пора возвращаться под знамена Корана. Небось, расслаблялись где-то здесь у нас под боком у своей мусульманской вдовушки.

Но он ошибся. Спецподразделение, неизвестно как забредшее в наши края, осложнилось в выполнении задачи и с едва занявшимся рассветом, мы вышли ему навстречу. В бледном свете медленно растворялись молочные прожилки тумана, вуалью накрывшие придорожные обломки скал. Вцепившись в отполированный ладонями приклад пулемета и, скользя подошвами по рифленой броне пола, пытаясь удержать равновесие в штормовой тряске, я смотрел на пробитую гусеницами в каменистой целине дорогу. Впереди, то задирая к небу ствол, то опрокидываясь вниз, взвывая, форсируя двигатели, преодолевая препятствия и пространство, двигался танк. Вдруг он замер, и Володька тут же дернул меня за ногу: “Док, с вещами на выход!” Шутник нашелся! Шурик уже расправил, подавая, как даме пальто, особый жилет, в котором, кроме четырех рожков к автомату, в специально нашитых карманах понапихано все то, о чем простым смертным лучше не знать и не догадываться. Все для спасения души, отрывающейся от тела.

“Финиш! Дальше не поеду,– заявил шофер и, в знак решительного подтверждения своих слов, положил голову на руль,– Дворы узкие, задом не выедешь и колеса о гвозди пропороть можно”. В салоне, ссутулившись на кресле, спала медсестричка. Спрыгнув в затянувшееся тонким ледком хлипкое месиво, пришлось идти одному. Вызов какой-то дурацкий; во втором часу ночи позвонила старушка и запричитала: ”Милые вы мои, приезжайте скорей, внучок помирает!” А от чего и как пройти – толком не смогла объяснить. Теперь топай, следуя невразумительной писульке регистратора: ”лево– третий двор, право– пятая парадная, лестница– вверх, лестница– вниз”. Шахты дворов, с кружащимися снежными хлопьями, уходили вверх, открываясь небу маленькими, слепыми окошками. Бездомные кошки бесплотными тенями сигали из-под ног за сетки подвалов. Упругая, скрипучая пружина сопротивлялась, прежде чем пустила внутрь. Жидкий свет одинокой лампочки освещал две лестницы, спиралью ввинчивающиеся одна в другую.

Дверь, обитая ободранным дерматином, поддалась и в лицо дыхнуло спертым, прокисшим запахом коммунальной квартиры. Передо мной открылась бесконечная клоака коридора, забитая гробоподобными шкафами, тумбами, окованными сундуками с ветошью прабабкиного приданого. С потолка сталактитами свисали велосипеды. Словно из земли воскресла мумифицированная старушка, по-блокадному крест– накрест перехваченная платком, засеменила, подгребая ручонками, и приговаривая: “Ой, миленький! Ой, идем доктор! Ой, внучек!” Доски пола скрипели под ногами и прогибались. Из-за замшелых перегородок доносились после полуночные вздохи и храп, из укромных уголков, как из прошлого, выползали призраки и согнувшись спешили по нужде.

Так же неожиданно, как и появившись, старушка исчезла. Постепенно глаза привыкли к темноте и прояснились тени лежанки с очертаниями человеческого тела. Неуверенно протянув вперед руку, я ощутил пальцами накрывшую его ветошь стеганого одеяла с торчащей ватой. Заключив, что тело разогрелось во сне и слегка двигается в такт дыханию, решительно сдернул лохмотья. На кровати безмятежно спал парень с белоснежным, развитым торсом качка. С глупым вопросом: “Врача вызывали?”– я бесцеремонно растолкал его. Парень сел, зевая и почесываясь, уставился на мой не совсем чистый халат, перевел взгляд на докторский чемоданчик, как бы пытаясь уяснить, есть ли там наркотики, и… звонко рассмеялся: “Не обижайся друг. Бабуся у меня шебутная. Я в сортире газетку почитал, а она невесть что подумала. Маразм, сам понимаешь”. Пропала ночь. Мне вслед проскрипело, как из преисподней – “Доктор, это не дизентерия? Нет?”– и я выбрался на свежий воздух.

“Рафик” основательно припорошило. От работающий печки исходило приятное тепло, отогревая промокшие ноги. На коже сапог пропотевали солевые разводы. “Выбирай якорь, водила! Работать надо”. Шофер, смёл с капота пригоршню снега, крякнув, протер лицо: “Работать? Работа не еврей, в Израиль не уедет!”

8

Ремни, на коротком дыхании, спирают грудь, взмокнув, гимнастерка прилипла к спине. Пацаны складно сопят за спиной. У придорожных скал прилегли бойцы с измазанными черной краской лицами. “Алло, доктор!”– окрикнули нас. У засохшего куста несколько человек, ожидая, стоят в полный рост рядом с носилками. “Ты доктор?”– спрашивает раненый, у него спокойное лицо с заострившимися чертами, на лбу фломастером написано время наложения жгута. Я присаживаюсь на корточки – “ Как дела?” “Ничего. Ногу задело”,– просунув руку под аккуратно заправленное одеяло чувствую остывшую, восковую конечность, а рядом пульс и жар второй.

“Шалом, доктор,– обращается ко мне боец, протягивая руку,– Я, санитар. Есть двое раненых, один…”

–Вижу! Где второй?– поднявшись, перебиваю его.

–Я…– санитар тяжело опускается на камень. Он похож на Иисуса, присевшего в пустыне перед последней дорогой на Иерусалим. Володя с Шуриком укладывают его на носилки, распарывают штаны. Как оспенными щербинами, ноги испещрены следами осколков. Недосчитав до сорока, пацаны сбиваются. “Капельница. Повязки. Быстро!”– тороплю я их. Володя распихивает по карманам упаковки от стерильных салфеток. Ничего не должно остаться врагу.

С неизменной улыбкой и сигаретой подходит командир дивизии. Он только что прибыл со всеми офицерами штаба и полон сил,– “Как дела, доктор? Раненые в порядке? Может лучше перенести их в бронетранспортер?”

–Где командир отделения, собрать людей! Приготовиться к прочесыванию местности!– отрывисто приказывает он,– Где следопыты?!

Запах порохового дыма мутит мозги и возбуждает лучше хорошего наркотика. В таких случаях начальство надо, во-первых нейтрализовать, а во-вторых преобразовать его энергию в полезную тебе и пустить в нужное русло. “Необходим вертолет. Состояние одного раненого тяжелое”,– говорю я. “Понятно. Вертолет будет через двадцать минут”. Раздается короткая команда, носилки всплывают над головами. Тонкая человеческая змейка, теряющаяся среди библейской пустыни, медленно карабкается по склону к разравненной природой площадке, где можно принять вертолет. Пехотинцы парами меняются под носилками. Замыкающим, тяжело ступает Вадик, подгоняя: “Шнелле, юде, шнелле!”