Текст книги "Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста"

Если уж Вы хотите церемониться и «быть очень благодарной», то лучше постарайтесь уготовать мне путь переговорами с Вашими родителями […]. Итак, я поехал уже, только назначайте мое время».

На этом поток, писем из Петербурга в Палибино обрывается, из чего нетрудно заключить, что первоначальный план одним выстрелом убить двух зайцев осуществился: вслед за Софой Ковалевский «освободил» и Анюту.

10

Стремясь во что бы то ни стало познакомиться с Жанной Евреиновой и ее «сестрами» (так Жанна называла своих кузин Анюту и Софу), Юлия Лермонтова уговорила отца съездить с ней в Петербург.

Уже заочно расположенная к Юлии, Софа прониклась к ней самой горячей симпатией, хотя успела повидать ее всего раз или два и даже не разглядела как следует свою новую подругу.

«Общность наших занятий, вкусов и возрастов, – писала она в первом же письме в Москву, – все это заставляет меня думать, что между нами может быть крепкая прочная дружба».

В «темной гейдельбергской келье», о которой с прежней горячностью мечтала Софа, теперь она отводила место и Юлии, считая, что и для нее «такая жизнь представляется верхом благополучия».

Но Юлии еще предстояло выдержать борьбу с родителями, особенно трудную потому, что они души в ней не чаяли и, в сущности, ничем не стесняли ее свободы, только боялись отпустить одну в дальние страны. Подходящего же «жениха» все не находилось, да Юлия, кажется, и не желала фиктивного замужества.

Софа, как могла, подбадривала ее своими письмами, советовала «призвать на помощь всю твердость и даже, мало того, всю жестокость, на какую Вы только способны». Но ее московская подруга вовсе не способна была ни к твердости, ни тем более к жестокости.

«Как ни больно Вам огорчать родителей, но теперь именно время начать отчуждаться от них и показывать им, насколько чужда и противна Вам и жизнь и обстановка Ваша», – поучала «опытная» Софа, готовя Юлию к «решительному шагу», то есть к побегу из дому.

Впоследствии, когда Юлия Всеволодовна Лермонтова имела возможность так хорошо узнать Софью Ковалевскую, как не знал ее никто другой (исключая, может быть, сестру и мужа), она могла убедиться, что ее подруга, поставив перед собой цель, стремится к ней «всеми силами» и пускает в ход «все имеющиеся под руками средства». Но сама Юля была совсем другой, так что советы Софы, вполне соответствуя ее собственному характеру и темпераменту, вовсе не подходили для кроткой подруги. И та все надежды возлагала на… Софу.

Всячески расхваливая родителям «замужнюю» подругу, показывая им ее письма (часть писем Софа писала специально для показа), она приготавливала их к мысли, что будет жить за границей вместе с добропорядочным семейством, то есть с Ковалевскими. А чтобы окончательно сломить мягкое сопротивление родителей, Юля решила познакомить с ними подругу.

Но Софа особых надежд на свое очарование не возлагала.

«Я могу себе представить, как Ваши родные расположены ко мне, и отлично догадываюсь, как меня честят у вас, – писала она Юле, – для этого мне стоит только вспомнить, что сказал бы мой отец в подобных обстоятельствах».

Однако не все генералы скроены по одному образцу.

Миссия Софьи Васильевны, приехавшей во второй половине марта в Москву, чтобы познакомиться с Лермонтовыми, удалась как нельзя лучше: Юлия Всеволодовна получила обещание, что ее отпустят за границу, правда, не теперь, вместе с Ковалевскими, а осенью, когда они уже устроятся там.

11

Лекционные курсы, которые слушала Ковалевская в Петербурге, закончились, а в университетах Западной Европы вскоре начинался весенний семестр. В России Ковалевских теперь задерживали только дела Владимира Онуфриевича, то есть, в сущности, почти ничего, так как все свои планы он полностью подчинил интересам Софьи Васильевны.

Осенью и зимой он лихорадочно работал и даже «спал с корректурами под подушкой», как писала Софа сестре. Почти все старые издания он завершил, а новых не начинал. Кое-какой порядок ему удалось навести и в финансах, то есть удалось выяснить, что долгов у него на 15 – 20 тысяч рублей, а нераспроданных книг – на сто тысяч. Если бы он смог реализовать их хотя бы по половинной цене, то и тогда остался бы с таким кушем, что в течение многих лет мог бы вовсе не заботиться о деньгах. Но основные читатели его книг – студенты – были плохими покупателями. Любопытна просьба, с которой обратился к брату Александр Онуфриевич из Казани. Лучше других осведомленный о его затруднениях, он тем не менее писал:

«Я не считаю вправе требовать, но был бы благодарен, если бы ты прислал полного Брема в студентскую библиотеку (через меня, конечно); средств у них очень мало, чтобы купить это издание».

Если целая студенческая библиотека не имела денег, чтобы купить четыре тома Брема, то многие ли из отдельных студентов могли раскошелиться на них!

Тем не менее, завершив выпуск четвертого тома, Владимир Онуфриевич возлагал на него «большие надежды». И они, конечно, не оправдывались. То есть книги расходились, но слишком медленно, а издатель по-прежнему нуждался «в самых мелких суммах», задерживал гонорары редакторам и переводчикам, и состояние духа из-за всего этого у него было неважное.

«Вследствие дурных финансовых обстоятельств, – писал он брату, – и нравственное расположение мое плохое: не знаю, как пойдут занятия (за границей. – С.Р.), хотя я и решил, что буду заниматься так, чтобы года через полтора держать экзамен на доктора за границей, а потом на магистра здесь. […]. Конечно, того увлечения занятиями, той энергии, какая была прежде, уже не воротишь; но, может быть, бросивши все дела, мне и удастся устроить себе жизнь получше».

Между тем слухи о том, что Ковалевский сворачивает дела, переполошили кредиторов. Матерые дельцы вмиг «сообразили», что неисправный должник попросту хочет от них улизнуть. Они стали спешно предъявлять векселя ко взысканию и грозили Владимиру Онуфриевичу долговой тюрьмой. Кое-кто уже подал на него в суд. Опасность нависла и над Шустянкой – бедным именьицем отца, во владение которым братья вступили в 1867 году, после неожиданной кончины Онуфрия Осиповича. Все планы Владимира и Софьи могли рухнуть из-за презренного золотого тельца!

Помощь пришла оттуда, откуда они меньше всего рассчитывали ее получить. Генерал Корвин-Круковский поручился за зятя в Обществе взаимного кредита, и кредиторы вмиг угомонились. Остальное взял на себя Евдокимов. Он согласился следить за продажей накопившихся изданий и по мере их реализации погашать векселя, а то, что будет оставаться сверх долгов, – высылать Владимиру Онуфриевичу.

Анюту, конечно, не хотели отпускать с молодыми. Были уговоры, сцены, сердечные приступы отца, тревожный запах лекарств, испуганное метание матери. Но Анюта твердо стояла на своем и в конце концов вырвала согласие, так что «ей не пришлось бежать», как сообщила Софа Юле Лермонтовой.

Правда, Анюту отпустили совсем ненадолго. И с обязательным предписанием жить вместе с сестрой. Но на это она не возражала. Хотела лишь вырваться, а там уж по-своему распорядиться обретаемой наконец свободой.

Итак, мечта, которую в течение стольких лет Ковалевский отодвигал в даль времен и которая все-таки оставалась заветной, мечта «стать порядочным человеком», с несбыточностью которой он уже, кажется, вполне смирился, теперь чудесным образом осуществлялась…

Часть вторая
Второе дыхание

Глава седьмая
Прелюдия

1

Мамонт лежал на широкой отмели, наполовину затянутый песком, и все же неправдоподобно огромный. Туша его дыбилась высокой, резко очерченной глыбой.

Сердце так и запрыгало в груди Михаила Адамса.

Разве мог он, скромный врач и натуралист, прикомандированный к посольству графа Головнина в Китай, надеяться на такую удачу, когда полгода назад торопился выехать из Петербурга, чтобы использовать санный путь и не застрять в распутицу где-нибудь на Волге, Урале или Иртыше.

Конечно, он знал, что в малоисследованной Сибири могут встретиться любые диковины. Поэтому и отделился от посольства и забрался далеко на север, вплоть до Якутска и дальше, сюда, к берегу Ледовитого моря.

Но – цельный труп мамонта!..

Ведь с каких давних времен внимание ученого мира приковано к этим гигантам. Уже больше ста лет прошло, как бургомистр Амстердама Витсен, побывав в загадочной Московии, привез известие об огромном звере, который, словно крот или мышь, живет под землей, роет глубокие ходы и умирает, как только выглянет на солнечный свет. Просвещенный бургомистр не только записал народное поверье, но и сам в него поверил. И сделал глубокомысленный вывод, будто «великая загадка землетрясений теперь легко объясняется подземными движениями этой громадной крысы».

Однако не только с землетрясениями, но и с самой «крысой» все оставалось в высшей степени таинственно и загадочно. Потому что ни живым, ни мертвым мамонта никому из ученых людей видеть не доводилось. Попадались лишь бивни и другие отдельные кости. Иногда приходило известие, что какой-то тунгус или якут набрел на труп зверя. Но пока просвещенные люди добирались до места, от трупа не оставалось и следа.

…Изучение ископаемых в России началось с известного повеления Петра Великого, основавшего в Петербурге Кунсткамеру. «Ежели кто найдет в земле какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, також бы приносили, за что давоно будет довольная дача».

Бивень мамонта в Кунсткамеру подарил Василий Николаевич Татищев – горный деятель той эпохи. Петр с гордостью показывал этот бивень ученым иностранцам, видя в нем доказательство того, что войско Александра Македонского, включавшее боевых слонов, походами своими не обошло пределов России.

Позднее выяснилось, что чаще всего остатки мамонтов встречаются в Сибири, причем на ее севере, у берегов Ледовитого моря. Даже Александр Великий не смог бы нагнать в такую даль полчища слонов! И все же в том, что мамонты – это вымершие слоны, никто из ученых не сомневался. Спорили только, каким образом трупы несомненных обитателей жаркого климата оказались среди ледовых торосов Севера.

Жорж Луи Леклер де Бюффон, крупнейший в XVIII веке натуралист и вдохновенный писатель, без особого труда объяснил загадку сибирских слонов. По его мнению, климат в Сибири в прежние времена был таким же жарким, как теперь в Индии, но постепенно там холодало и слоны вымирали. Бюффон считал нашу планету частью Солнца, отторгнутой от светила столкнувшейся с ним кометой и постепенно остывающей. Представление о вымерших вследствие похолодания слонах великолепно укладывалось в его космогоническую концепцию.

Однако другие ученые, отдавая должное несомненному таланту Бюффона, считали его гипотезу невероятной. Российский академик Паллас, крупнейший знаток Сибири, склонен был полагать, что некогда на Земле произошла гигантская катастрофа, воды Индийского океана хлынули на берег, прорвались сквозь горные теснины, затопили обширные низины севера и… нанесли туда трупы утонувших слонов. Картина всемирного потопа представлялась академику более правдоподобной, чем мысль о том, будто в бесплодной тундре некогда росли перевитые лианами тропические леса, пели райские птицы и неторопливо прокладывали себе путь через чащобы величественные слоны.

И вдруг было заявлено об открытии, осветившем загадку с совсем неожиданной стороны, как чаще всего и происходит при подлинно великих научных свершениях.

…Среди ученых иностранцев, приглашенных в Россию Петром, был некий Мессершмидт, датчанин, получивший от царя задание заняться исследованием Сибири. Это был старательный и неторопливый труженик, пядь за пядью изучавший сибирскую землю. Он умер в Петербурге в 1735 году, не успев завершить свой десятитомный отчет, с тех самых пор благополучно пылившийся на полках академического архива.

Однако в начале 70-х годов, словно бы специально для того, чтобы честный труд не исчез вовсе бесследно, один из рисунков Мессершмидта попал на страницы английского научного журнала, а еще через четверть века номер журнала оказался в руках французского зоолога Жоржа Кювье.

Вглядевшись в рисунок, молодой натуралист чуть не подскочил от удивления… Правда, воспроизведенное в журнале изображение нижней челюсти сибирского слона было очень нечетким. Всего лишь беглый карандашный набросок. Но великая догадка тотчас осенила Кювье.

Не говоря никому ни слова, он послал в Петербургскую академию просьбу изготовить для него другой рисунок с той же челюсти.

Оказывать услуги друг другу издавна было заведено между учеными. Случалось, отношения между государствами портились. Случалось, вспыхивали войны… Но ученые обменивались печатными работами, книгами, подробными письмами, в которых обсуждали спорные вопросы, пересылали друг другу рисунки и препараты. И хотя императорская Россия упорно не признавала республиканской Франции, хотя вместе с другими монархиями Европы вела против нее войну, в Петербурге и помыслить не могли о том, чтобы отказать парижскому собрату. Требуемый рисунок был выполнен с большой тщательностью.

Первого плювиоза четвертого года республики (в январе 1796-го) двадцатишестилетний Кювье, только что избранный членом Французского института, то есть академиком, сделал доклад, в котором признался, что петербургский рисунок вызвал в нем «такую радость, которую трудно выразить». Ибо он «нашел в этом рисунке подтверждение выводов, сделанных по первому плохому рисунку».

Выводы же состояли в том, что «слоны Сибири» существенно отличаются от обоих видов ныне живущих слонов, то есть от индийского и африканского! Несомненно, они относятся к тому же семейству – хоботным. Но их следует причислить к другому виду и даже к отдельному роду этого семейства…

После столь смелого заявления интерес к сибирским слонам обострился до крайности. Адамс знал, что не все соглашались с французским натуралистом: ведь его открытие основывалось всего лишь на рисунке с одной челюсти животного. А значит, найденная туша должна всей своей угрожающе многопудовой массой вмешаться в спор ученейших людей Европы! Нет, не напрасно предпринял Адамс столь опасное путешествие, не зря мерз на ледяном ветру, преодолевая перевалы диких каменистых гор, еще не получивших названия, не зря пробирался по топям оголенной безрадостной тундры.

2

Конечно, ему здорово повезло! Ведь семь лет прошло уже с тех пор, как тунгузский князец (Адамс так и писал в отчете: князец, а не князек) Шумахов обнаружил тушу, и больше двух лет назад он видел ее в последний раз. За это время труп могло затянуть песком, а то и вовсе смыть в Ледовитое море. Весь долгий путь от Якутска Шумахов, которого Адамс взял в провожатые, по многу раз пересказывал историю своей удивительной находки, начавшуюся в августе 1799 года, когда он вместе с братьями отправился вниз по Лене промышлять «мамутовы рога», за которые от купцов можно было получить много всякого товара.

Зорко всматривался Шумахов в унылые берега с низко нависавшими над ними темными облаками, надеясь заметить где-нибудь торчащий из обрыва «рог» (то есть бивень), но так и вернулся домой ни с чем. А тому, что на правом берегу Лены увидел какой-то странный чурбан, громоздившийся среди ледовых торосов, не придал никакого значения. Шумахов, правда, не поленился пристать к берегу, взобраться по откосу и осмотреть странную глыбину со всех сторон. Но так и не выяснил, что она собой представляет.

Через год, вновь явившись на это место, князец, к величайшей своей радости, обнаружил под несколько оттаявшим льдом рыжеватый бок и конец изогнутого бивня огромного зверя. Однако извлечь «рога» ему не удалось.

Вернувшись домой, Шумахов сообщил родичам о большой удаче. Но только ужасное смятение посеял среди них. Ибо старики слышали о подобных находках от своих отцов. И знали, что тот, кто первый увидит мамута, вскорости должен непременно умереть, да со всем своим семейством!..

Великая печаль напала на князьца от этих слов. Он даже тяжело заболел и вправду чуть не умер… А как выздоровел, так сразу сообразил, что все это бабушкины сказки. Вновь поспешив к ледяной глыбе, он приставил к ней верных людей и настрого приказал всячески оберегать сокровище.

Три года кряду стояли сильные холода; нараставший за зиму лед не успевал растаять, и вся туша снова покрылась непроницаемым голубоватым панцирем. Но долготерпелив был князец Шумахов!

На четвертое лето солнце засияло погорячее, лед вокруг глыбы подтаял, и «сия ужасная масса скатилась на берег, на отмель». Так зафиксировал в своем отчете это достопамятное событие Адамс. И для полной убедительности добавил: «Свидетелями были тому два тунгуса, ехавшие со мной».

В марте 1804 года Шумахов смог наконец отделить от туши «рога» и тут же, на месте, уступил их купцу Болтунову, за что получил от него разного товару на 50 рублей. Диковинный зверь так поразил купца, что он зарисовал его и потом подарил свой рисунок Адамсу. Однако глаз натуралиста тотчас определил, что рисунок «весьма неправильный», ибо зверь изображен на нем «с остроконечными ушами, с лошадиными копытами и щетиною во всю длину спины; все это произвело особое животное между свиньею и слоном»1515
  Адамс не счел нужным публиковать курьезный рисунок, но впоследствии его обнаружил в одном из архивов и опубликовал академик К.Бэр. Сопоставление его с современными реконструкциями мамонта показывает, что критика Адамса не была чрезмерной.


[Закрыть].

Лишенная бивней многопудовая туша уже не представляла в глазах Шумахова никакой ценности, и он оставил ее на отмели без всякого присмотра. Поэтому-то так нервничал путешественник, торопя своих спутников, в число коих, кроме Шумахова, входили егерь, три казака, десять тунгусов и купец Бельков, человек бывалый, проведший «почти всю жизнь на берегах Ледовитого моря». «Во время одной величайшей опасности» Бельков даже спас жизнь петербургскому натуралисту, благодаря чему тот и смог авторитетно «подтвердить сие почти невероятное дело».

Правда, туша оказалась уже «совершенно искаженною». Ибо выздоровление Шумахова развеяло предрассудки тунгусов, и промышлявшие в окрестных местах охотники «во время недостатка корма» «довольствовали мясом мамута собак своих». Да и дикие звери, судя по всему, не брезговали мясом животного, погибшего тысячи лет назад. Белые медведи, лисицы, волки – их норы и берлоги можно было видеть неподалеку – тоже «довольствовались», отрывая куски от гигантской туши.

Зато скелет, «выключая одной передней ноги», почти весь был цел, и даже отдельные кости «были еще тесно связаны жилами и лоскутьями кожи». На голове тоже сохранилась сухая кожа, а «одно хорошо сохранившееся ухо было даже покрыто волосами». Сохранились также глаза, причем в одном из них заметен был зрачок.

Тщательно все осмотрев и записав, Адамс велел приступить к работе и прежде всего собрал и «поставил на ноги» остов животного. Высота его оказалась четыре аршина, а длина – семь, не считая отделенных еще два года назад бивней.

Затем началось главное.

«Главнейшим предметом моих стараний, – повествовал Адамс, – было отделить кости и их уложить, что и сделано с строжайшей предосторожностью. Я имел удовольствие найти и другую лопатку или плечевую кость, которая завалилась в яму. Потом я велел отделить кожу с того бока, на котором лежало животное; она совершенно цела. Эта кожа была так тяжела, что десять человек, которые хотели нести ее до берега […], с большим усилием могли приподнять ее».

Не будем останавливаться на тех хлопотах, какие выпали на долю ученого в связи с необходимостью доставить драгоценный груз в Якутск (здесь для полного комплекта Адамс перекупил у Болтунова «рога»), а затем отправить его в Петербург, путь до которого составлял 11 тысяч ухабистых верст…

В столицу скелет прибыл в полной сохранности. Его собрали; по поручению академии он был тщательно обследован видными учеными. И все они пришли к заключению, что мамонт, этот загадочный «слон Сибири», имеет ряд особенностей, отличающих его от ныне живущих слонов. У него иные очертания и взаимные пропорции костей скелета; иная длина коренных зубов и иное количество бороздок на них; значительно более крупные бивни, и имеется отсутствующая у слонов шерсть, точнее, густой, рыжего цвета подшерсток и редкие длинные черные волосы. Из всего этого следовал вывод: мамонт «есть особая порода или племя слона, свойственная наиболее северным холодным странам».

То есть предвидение Жоржа Кювье, «сего глубокомысленного испытателя природы», как охарактеризовал его один из русских коллег, полностью подтвердилось!..

3

Австрийский палеонтолог Абель, один из последователей Владимира Ковалевского, издал в 1939 году единственную в своем роде книгу. На старинных гравюрах и монетах, в росписи и лепных украшениях храмов, во всевозможных поделках, в легендах и сказках разных народов он обнаружил сильно преображенные народной фантазией, но все же несомненные следы древних палеонтологических находок. Оказывается, крылатые драконы, Змеи Горынычи и другие сказочные чудовища – это не что иное, как фантастические реконструкции ископаемых животных, чьи костные остатки люди издавна находили в земле. Даже одноглазые циклопы – не плод «чистого разума». Абель публикует рисунок черепа ископаемого слона, у которого носовые отверстия настолько сдвинуты, что между ними нет костной перемычки. Они как бы сливаются в одну и располагаются в верхней части черепа, почти что на лбу. Любопытно, что подобные черепа часто находят на островах Средиземного моря, то есть именно там, где мифология древних греков как раз и поселила циклопов. На одном из этих островов, Капри, пас, как известно, своих овец одноглазый великан Полифем, ослепленный хитроумным Одиссеем.

Кстати, кости ископаемых слонов, а их находили и на континенте Западной Европы, часто принимали за человеческие. Так возникли поверья о великанах, некогда населявших Землю. Великанами считали «допотопных» людей. Исполинский рост приписывали и некоторым святым. Священнослужители нередко устраивали процессии: неся впереди «мощи святого» – например, берцовую кость мамонта – они громко молили его вызвать дождь, отвратить чуму или ниспослать иные благодеяния.

Но что говорить о служителях культа, если и ученые мужи нередко попадали впросак. Известный уже нам естествоиспытатель Иоганн Якоб Шейхцер, тот самый, что однажды принял за допотопного человека ископаемую саламандру, в другой раз с полной серьезностью, как на важный научный факт, сослался на кости гигантов, найденные в окрестностях Люцерна, около монастыря Рейден. Оказывается, на башне люцернской ратуши долго красовалось изображение «рейденского великана, или дикого человека». Стихотворная надпись гласила:

 
Там, внизу, под городом Люцерном,
У села Рейден, нашли
Огромные человеческие кости
Под дубом…
Старшины города послали
Туда людей ученых и умных,
По пропорциям они
Геометрически сняли мерку,
Отсюда стало ясно,
Что, выпрямившись, этот великан
В четырнадцать раз больше этой мерки.
Это было в 1577 году.
Бог знает, как долго он пролежал там!
 

Богу, разумеется, известно все. Но он предпочитает помалкивать о своих знаниях. А там, где царит невежество, густо плодятся суеверия и предрассудки.

4

Сделав доклад о слонах Сибири, Жорж Кювье извлек из подвалов Музея естественной истории пылившиеся там много десятилетий окаменелости. Он обследовал каменоломни Парижа, объяснил значение своих изысканий рабочим, увлек их, и они всякий раз сообщали ученому о новых находках. За короткий срок у Кювье собралась огромная коллекция ископаемых костей. Но то была даже не половина дела. Обычно удавалось найти лишь разрозненные кости или беспорядочные груды костей многих животных. Нужны были бездна терпения и совершенное владение методами сравнительной анатомии, чтобы разобраться в этом хаосе. Но Кювье в избытке обладал и тем и другим.

Сначала он раскладывал кости на отдельные кучки в соответствии с их местом в скелете. Так у него появилась кучка передних конечностей и отдельно – задних. Фрагменты позвоночников составляли отдельную кучку; ребра, предплечья, кости таза, черепа – отдельные…

Затем, руководствуясь разработанным принципом соответствия органов, он шаг за шагом собирал скелеты, а по скелету воссоздавал весь облик животного и даже описывал его повадки.

Так была открыта целая группа вымерших млекопитающих – палеотерий, аноплотерий, лефеодонт и ряд других.

Вслед за ними воскрес из небытия мир вымерших рептилий, которые, как оказалось, некогда господствовали на нашей планете. Появились летающие ящеры с летательными перепонками, прикрепленными к длинным пальцам. Появились плавающие ящеры – ихтиозавры, сочетавшие в себе признаки разных классов, и плезиозавры, у которых имелись плавники кита, голова ящерицы и длинная змеиная шея. Появились гигантские наземные ящеры, ходившие на двух могучих задних ногах и опиравшиеся на не менее могучий хвост…

То был совсем новый, неожиданный, причудливый мир, и Кювье так зримо и отчетливо его себе представлял, словно подолгу наблюдал за его жизнью.

Сотни видов организмов, некогда исчезнувших с лика Земли вследствие жестокой борьбы за существование, воскрешались смелым гением Жоржа Кювье. Но чтобы утвердиться в новой жизненной сфере – сфере идей, – им еще предстояло доказать свою жизнеспособность. Каким же торжеством французского ученого стала находка Михаила Адамса!

Кювье сам поспешил сделать доклад о ней во Французской академии.

Ну и в парижских каменоломнях изредка попадались целые скелеты вымерших животных. Часто это оказывались скелеты тех видов, которые Кювье уже успел реконструировать. То была ответственнейшая проверка его метода! И каждый раз она оканчивалась его триумфом. Об одном таком случае Кювье писал:

«Мне доставили почти целый скелет аноплотерия, найденный на Монмартре, достигающий почти пяти футов в длину. Все мои предположения оказались верными. К тому, что было мною найдено раньше, я мог только добавить, что это животное обладало хвостом примерно такой же длины и толщины, как у кенгуру».

Постепенно мир ископаемых вырисовывался все более конкретно и становился все более разнообразным. Так, аноплотериев Кювье «собрал» пять различных видов; самый крупный из них оказался размером с осла, а самый мелкий – с зайца. Еще большую амплитуду вариаций дали палеотерии – двенадцать видов, причем самый крупный достигал размеров носорога.

Становилось ясным, что число вымерших видов в десятки и сотни раз превышает количество живущих. Органический мир обрел четвертое измерение. Ученые убедились, что познавать его нужно не только в пространстве, но и во времени. В геологическом времени существования планеты.

Тем более что разные группы ископаемых оказывались приуроченными к разным геологическим эпохам. Причем в более высоких слоях обнаруживались и более высокоорганизованные их группы, словно природа совершала постепенное восхождение по лестнице геологического времени – от беспозвоночных к позвоночным, от рыб к амфибиям и рептилиям, от холоднокровных рептилий к теплокровным птицам и млекопитающим…

Геологические данные говорили о том, что многие горные породы смяты в складки, наклонены и даже опрокинуты. Эти факты заставили Кювье прийти к мысли, высказывавшейся, впрочем, многими и до него, о крупных геологических катастрофах, которые время от времени коренным образом преображали Землю.

Кювье полагал, что долгие периоды покоя сменялись на Земле внезапными катаклизмами. Планета неожиданно как бы взрывалась. Целые континенты проваливались в тартарары, их живое население погибало.

Открытым оставался вопрос, каким же образом погибшие фауны и флоры заменялись новыми? Кювье ответил на него гипотезой великих переселений. Катастрофа могла уничтожить, говорил он, фауну целого континента и одновременно соединить его мостом суши с другим континентом. По этому мосту животные, никак не связанные с уничтоженными, могли перейти на опустошенный континент, а следующая катастрофа уничтожала мост.

Мысль о том, что более организованные существа происходят от менее организованных вследствие эволюции, отвергалась Жоржем Кювье и не принималась в расчет подавляющим большинством ученых. Лишь очень немногие позволяли себе не соглашаться с Кювье, который слыл «законодателем естествознания».

Среди этих немногих выделялся Жан Батист Ламарк. Он настойчиво проповедовал эволюционную идею и пытался сформулировать основные законы эволюции. Однако предложенная им теория плохо согласовывалась с фактами и была очень далека от той строго научной теории, какую через полвека после него создал Чарлз Дарвин. Другой современник и соотечественник Кювье, Этьен Жоффруа Сент-Илер, отстаивал идею единства всего животного царства. Однако в острой полемике, вспыхнувшей между ними на заседаниях Академии наук в 1830 году, Жоффруа потерпел поражение. Веские, глубоко продуманные, подтвержденные неопровержимыми фактами аргументы Жоржа Кювье произвели сильное впечатление. Воззрения законодателя естествознания о катастрофах и неизменяемости видов утвердилось настолько, что стали чуть ли не обязательными для натуралистов того времени.

5

Владимир Ковалевский родился через десять лет после смерти Жоржа Кювье. И еще около тридцати лет прошло, прежде чем он отправился в Западную Европу за своей жар-птицей.

За эти четыре десятилетия наука об ископаемых ушла далеко вперед. В трудах последователей Кювье – француза А.Д. де Блэнвиля, профессора Московского университета Г.И.Фишера фон Вальдгейма и особенно француза А.Д'Орбиньи – она обрела свое название: палеонтология. Ученые многих стран старательно собирали ископаемые остатки и тщательно изучали их…

Но в каждой кости или раковине они старались углядеть что-нибудь особенное, отличное от уже известных форм. Изощренная детальность описаний, по меткому замечанию академика Борисяка, «стала своего рода спортом в палеонтологической литературе».

Нельзя сказать, чтобы вся эта кропотливая работа была вовсе лишена смысла и значения. Как раз напротив! Ученые с большой точностью выяснили, какие именно виды организмов приурочены к тем или другим геологическим слоям. А если так, то появился надежный метод точной геологической датировки. Возникла стратиграфия – наука, определяющая геологическую хронологию. А вместе с нею более осмысленными стали поиски полезных ископаемых.

Но эти бесспорные достижения постепенно привели к тому, что палеонтология превратилась как бы в служанку геологии. Ценность палеонтологических исследований стала определяться только тем прикладным значением, какое они имели для геологической датировки. Вопросы, связанные с всесторонним познанием жизненных явлений, постепенно сошли с повестки дня палеонтологов.

Между тем Кювье рассматривал палеонтологию как отрасль биологии. Он даже не считал нужным выделять ее в самостоятельную науку, ибо полагал, что лишь применяет методы сравнительной анатомии к ископаемым остаткам.