Текст книги "Кир"

Семен Исаакович Злотников
Кир

© Злотников С., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

История одной мести

Копенгаген. 2013-й год. Премьера пьесы «Дурацкая жизнь».

После дружеского банкета с артистами и гостями режиссер Олуф Харальд пригласил меня в свой кабинет, где после рюмки-другой прохладного аквавита показал толстенную тетрадь с густо исписанными страницами. На русском языке.

– Сам Бог послал мне тебя, – отчего-то волнуясь, произнес Олуф. И пояснил, что с полвека назад осужденный на смерть человек по имени Кир доверил его деду Кнуду Харальду неоконченную рукопись. Историю своей жизни. Фактически исповедь. И прошептал на ухо последнее признание. Собственно, то, о чем умолчал на суде и чего сам записать не успел. Или не смог! Так что, волей судеб, заключительная глава этого исповедального повествования – может быть, самая трагическая! – была записана со слов автора, уже после его гибели. Дед Кнуд, по словам Олуфа, холодел при воспоминании о страшной тайне, доверенной ему Киром.

После ухода Кнуда Харальда из жизни рукопись перекочевала к его сыну Эрику Харальду, а затем и к внуку. Как истинный человек искусства Олуф не удержался и на собственные средства перевел исповедь Кира на датский язык и даже издал небольшим тиражом. Просто, как он объяснил, из уважения к истории, ставшей семейным преданием.

– Это, может, единственный случай в мировой мемуарной практике, – заметил Олуф, – когда книга дописана человеком, никогда не читавшим ее целиком.

Так, пробудив мое любопытство, он предложил мне подумать о пьесе, основанной на исповедальных записях Кира. Разумеется, если они меня впечатлят.

Замечу, что любое практическое предложение, исходящее от театра (тем более зарубежного), для драматурга важно и лестно. По возвращении домой я самым внимательным образом ознакомился с рукописью. И не один раз. С каждым прочтением меня все больше поражала невероятная судьба ее автора. Казалось, сам Бог послал мне такой сюжет и героя, которому невольно сочувствуешь.

Впрочем, спустя какое-то время, измучившись, я позвонил Олуфу и признался в своем бессилии написать для театра пьесу по мотивам исповеди Кира. Тут нужен Шекспир, сказал я.

Между тем эта трагическая история уже поселилась во мне и будоражила мое воображение. Размышляя о Кире, я вспоминал судьбы библейского Давида, античного царя Эдипа, новозаветного Иисуса Христа – тоже сполна вкусивших тяжких испытаний, уготованных человеку в нашем мире.

Тут, пожалуй, стоит заметить, что не все из описанных Киром исторических событий (вроде, похорон Сталина и некоторых других) так уж буквально совпадают с комментариями по ним же в учебниках по отечественной истории второй половины ХХ века. Но и тут я соглашусь с ирландским философом-пантеистом Иоанном Скотом Эриугеной, сравнившим историю людей с переливающимся множеством оттенков павлиньим хвостом. Сколько людей, полагал он, столько на самом-то деле историй!

И вот, наконец, русский вариант книги Кира публикуется в первозданном виде, без последующих «датских примесей». Естественно, с благословения любезного Олуфа Харальда.

Семен Злотников

1

Я знаю, мне нет оправдания, и пишу эту исповедь не потому, что ищу прощения.

Нет кары, соразмерной тому злодеянию, что я совершил – пускай по неведению, пусть по злой воле.

Коварство, проклятье и рок – лишь слова, неспособные передать и сотой доли несчастий, доставшихся мне от рождения.

Пережитое мною с трудом способно поместиться в судьбе обычного человека.

О, если бы мне до всего намекнули, что ждет меня впереди, – я бы тут же сказал: перебор!

И тогда бы взмолился: увольте!

Теперь, когда все позади, остается вопрос, ответ на который, возможно, получу по ту сторону жизни: за что мне были посланы такие испытания?..

2

Сразу должен предупредить случайного читателя этих записок, ищущего отдохновения или веселья: увы, ни того, ни другого он в них не найдет – разве что голую правду о жизни, не приукрашенную одеждами художественного вымысла.

В тесной клетке без окон, с двойными стальными дверями самой зловещей тюрьмы Дании – фантазии не идут на ум: не до них мне!

Навряд ли разумно с моей стороны пытаться вернуться к истокам собственной жизни и заново переживать ее ужасы, но – все же это лучше уныния монотонного ожидания конца…

3

Итак, меня зовут Кир, и родился я не сегодня.

Лист с дерева случайно не слетает – и уж тем более имя к человеку так просто не прилепляется.

Как ни лестно мне было представлять себя некой далекой реинкарнацией древнего победоносного царя Кира, привет мне скорее был послан от Кира – святого мученика.

Родного отца я в глаза не видел – почти всю свою жизнь, до того самого рокового дня…

Мать моя посвятила мне жизнь: замуж не шла, мужчин или подруг до себя не допускала и даже на работу – дворничихой в нашем дворе – отлучалась исключительно по ночам, покуда я спал.

Сразу скажу, что она на меня никогда не кричала.

Тем более даже пальцем не тронула.

Но и доброго слова – увы! – от неё я не слышал.

Мы с нею практически не разлучались.

Общались едва односложно и по необходимости.

И пользовалась она преимущественно повелительными глаголами, я же – неуверенными наречиями.

Сестер или братьев мне Бог не послал, о чем я не раз сожалел.

Любая попытка обзавестись дружочком в образе кошечки или щенка (молчу про соседских детей) матерью моей пресекалась решительно и на корню.

– Посторонние нам ни к чему, Кир! – произносила она тягуче, пронизывая меня, как рентгеном, тяжелым взглядом своих немигающих глаз цвета дождевой воды, и прибавляла: – Ради тебя одного, Кир, живу, уж поверь!

Полные света слова – ради тебя одного живу! – отчего-то при этом звучали с угрозой.

В первый класс я пошел в восемь лет, с опозданием на год – все по той же причине: мать моя не желала со мной разлучаться.

Но и там я садился у окна, чтобы она могла меня видеть, стоя через дорогу от школы, в скудной тени засохшего ясеня.

Во все мои ученические годы она ни разу не отлучилась с поста у мертвого дерева.

И сколько её ни просили не мучить меня и себя – она продолжала стоять, как стояла, и неотрывно глядела в мою сторону.

Поскольку все просьбы и мольбы ничем не кончались – в конце-то концов её и оставили в покое.

Не раз и не два доводилось мне слышать: «вот мать!», «вот безумная мать!», «вот не мыслит жизни без сына!», «вот это любовь!».

Люди ошибались…

Я и теперь, спустя вечность, мог бы вспомнить любую морщинку на её некрасивом и непроницаемо угрюмом лице, по памяти перечесть следы от царапин, порезов или ожогов на её крепких, жилистых руках и даже число заусениц вокруг обкусанных ногтей – но я не припомню, когда бы она из-за меня потеряла голову.

За годы, что мы с нею прожили в тесной каморке, я много раз видел, как она улыбалась во сне, но – никогда наяву.

Безумной она не была и хотела всегда одного: не потерять меня из виду!

И потом, на протяжении всей моей жизни, её безмолвная тень неизменно следовала за мной, и не было дня или мгновения, когда бы я не ощущал её присутствия – находился ли я рядом или за тысячи километров от неё…

4

Я так никогда и не спросил у неё: любила ли она меня хоть сколько-то и хоть когда-нибудь (должно быть, из боязни услышать: нет!).

По той же причине, наверно, и сам я не пытался определить свое чувство к ней – если можно назвать этим словом мое состояние абсолютной зависимости от неё.

Я только денно и нощно помнил о ней (помнил, не вспоминал!) и всегда был предельно чуток к любым её проявлениям в мой адрес – будь то недовольный вздох, выражение глаз, нечаянное касание или окрик.

Еще в раннем детстве я пристрастился мысленно рисовать насекомых, птиц, зверей, каких видел и знал; всякий раз, помню, я пририсовывал к туловищу муравья, стрекозы, кошки или вороны до боли знакомую женскую голову.

Или, решая задачу, я выходил на дорогу из пункта «А» и всегда точно знал, кто движется мне навстречу из пункта «Б».

Я мог бесконечно петлять и кружить – мы с ней неизменно встречались!

Когда я разглядывал в микроскоп икринки лягушек, первое, что я представлял – её на моем месте у окуляра и себя на предметном столике на месте икринки: холодный зрачок её глаза с другой стороны микроскопа, многократно увеличенный, казался мне фантастическим чертовым колесом.

Смотрелся ли я в зеркало, или глядел на огонь, или заглядывался на облака – всюду мне рисовались знакомые черты…

5

Жизнь состоит из бесконечного времени, наполненного иллюзиями и заблуждениями, и редких прозрачных мгновений ясности и простоты.

Иногда я отчетливо понимал, что иначе как гипнотическим мое состояние не назовешь.

На неё, как на солнце, я не мог глядеть: у меня темнело в глазах.

Любое слово, произнесенное ею, казалось откровением, содержание которого мне предстояло разгадать.

Для меня было важно, что и как она обо мне подумает, и если я чего и страшился больше всего на свете – так это её разочарования во мне.

Поступки, которые я совершил в этой жизни (как и проклятья, что я заслужил!) – я совершил только потому, что она так хотела.

И все мои устремления, сколько их было, получается, не стоили ломаного гроша!

И всего лишь недавно я по-настоящему осознал чудовищный план моей жизни, рожденный в её изощренном мозгу.

Она фактически прожила мою жизнь вместо меня.

Я был в этом мире всего лишь слепым орудием в руках смертельно оскорбленной женщины, жаждущей отмщения…

6

Ютились мы в дворницкой – девятиметровой комнате под самой крышей.

В квадратном окошке плавало небо, по сто раз на дню менявшее краски и настроения – от безоблачно-синего или радостно-розоватого до уныло-серого или тоскливо-свинцового.

На грязной стене надо мной в черной деревянной рамке висела старая семейная фотография с изображенным на ней огромным семейством, и сразу под нею тушью коряво начертанное, грозное пророчество от самого Исайи: «Выпьешь до дна чашу ярости моей!»

Пока я был маленький, я не понимал, для кого оно предназначалось, а когда наконец осознал – уже было поздно…

Перевернутый вверх дном ящик из-под египетских фиников служил нам обеденным столом, на старой косолапой вешалке висели мои самопальные парусиновые штаны, рубашонка из линялого ситца да захудалое пальтецо, а также два её платья, большого размера мужской пиджак, который она надевала по важным поводам, дырявый ватник и рабочий комбинезон.

Питались мы в основном черствым хлебом и пили воду из крана.

Спали на полу, на газетах; газетами и укрывались.

Отопление в нашем крошечном жилище не работало.

Тепло в служебном помещении жилищной конторы нам бы ничего не стоило, но мать моя его принципиально отключила.

Голод, как это ни странно, терзал меня меньше, чем сырость и холод. (Впоследствии, нежась на райских перинах фешенебельных дворцов и отелей, я закрывал глаза и вспоминал мою всегдашнюю детскую тоску по солнцу!).

Электричества у нас не было по той же необъяснимой причине, что и тепла.

Раз в году, 31 февраля, в день поминовения её невинно убиенной семьи, зажигалась самодельная свеча, похожая на древесный обрубок с обвислыми сучьями, и мы оба, каждый в своем углу, терпеливо следили за тем, как она догорала.

Как бы я ни уставал за день, ложиться мне разрешалось не раньше полуночи; новый же день начинался до света.

Когда мать моя смыкала вежды – я плохо представляю себе до сих пор: покуда я спал, она мыла четыре подъезда нашего тринадцатиэтажного дома, подметала двор и улицу, выносила мусор в ржавый, раздолбанный контейнер; плюс зимой разгребала завалы снега.

Похоже, она не спала вообще.

В пять утра, если я почему-то заспался, она молча окатывала меня ледяной водой из ведра и невозмутимо наблюдала, как я пулей вскакивал и собирал тряпкой воду обратно в ведро и потом бежал с ним в ближайший туалет на седьмом этаже, в конце коридора.

Чаще, впрочем, я сам успевал вскочить и облиться – и дальше, в той же последовательности вытирал пол и бежал в туалет и обратно, после чего уже начинался день, полный неизбежных трудов и осмысления…

7

Неизбежное осмысление включало в себя ежедневное чтение вслух трагедий Софокла (все семь трагедий я знал наизусть), а труды – изнурительный бег по этажам, отжимание от пола, шпагаты и всякого рода растяжки, упражнения для пресса и спины, а также закаливающее тело и дух битье лбом о бетонную стену каморки, до первой крови.

Покуда я бегал туда и обратно, вверх-вниз по бесконечным лестничным пролетам (тринадцать этажей, триста тридцать восемь ступеней по тринадцать подъемов и спусков), мать моя тот же путь, для контроля, проделывала в лифте и спокойно поджидала меня внизу или наверху.

Когда мне исполнилось семь, к неизбежным трудам добавились воскресные походы на кулачные бои, проходившие на заброшенных окраинах Москвы, всякий раз в другом месте – будь то кладбище, опушка пригородного леска или мусорная свалка…

8

Нелегальные бои прозывались кулачными, хотя дрались там как попало и чем попало, до полного уничтожения противника.

Правил не существовало, ценность человеческой жизни в расчет не принималась, и если кто выходил на ристалище, другого выбора у него уже не было – либо выстоять, либо умереть.

Под свист и улюлюканье толпы зрителей окровавленному победителю торжественно вручался специальный приз – бутылка убийственной бормотухи «Солнцедар», а несчастного поверженного – неважно, живого или бездыханного! – немедленно и без сожалений там же и закапывали.

В день моего первого десятилетия – солнечным утром 13 декабря! – мать моя преподнесла мне подарок: впервые выпустила на мусорную арену.

Первый же мой поединок на извилистом бережку Сучара-ручья мог стать для меня и последним.

По жребию мне выпало сразиться с одноглазым рябым гигантом двухметрового роста Жорой Пятикопытовым по кличке Циклоп, тринадцати пудов веса, со слоновьими ногами и кулачищами размером с хорошие гири.

Жора смотрелся типичным философом, не суетился и двигался неторопливо, охотно допускал противника до себя, и так и быть, позволял порезвиться, добродушно разводил руками и с ленивой ухмылкой пропускал десяток-другой ударов, после чего хватал зарвавшегося дуэлянта и безжалостно разрывал, как тряпку, на куски.

При виде меня – я ему доставал до пупа – он первым же делом смачно в меня высморкался.

И так мне ударило в грудь этой самой соплёй, выпущенной из Жориной ноздри, как из катапульты, что я поскользнулся от неожиданности и рухнул на мокрый снежок.

Толпа надо мной ревела и улюлюкала, била хохотом по ушам и царапала душу (с тех самых пор я страдаю при виде толпы!).

Меня обзывали ублюдком, сморчком, а я барахтался в грязи, корчился от боли и унижения и удивлялся странному недоброжелательству людей.

«Я упал, а им меня совершенно не жалко!» – недоумевал я, параллельно открывая для себя главный закон бытия: не падать!

И также меня занимало, как помню: где мать моя в эту минуту и что она чувствует, видя, как меня убивают?

А ничего, судя по каменному выражению её лица, она не чувствовала; просто стояла поблизости, не проявляя сострадания и не пытаясь прийти мне на помощь.

Наверно, тогда, в десять лет мне в последний раз безудержно захотелось назвать её по имени, позвать…

Я было почти уже пошевелил непослушными губами, почти выговорил: «мать моя» (мне от рождения запрещалось звать её мамой, а только единственно — мать моя!), как меня обожгло и затопило зловонным водопадом мочи; он безжалостно бил из жуткого жерла трубы, торчавшей из Жориных штанов.

Я вертел головой и катался по снегу, пытаясь спастись и не захлебнуться – и все же повсюду меня с роковой неумолимостью настигали тошнотворные струи циклоповых излияний.

Я тонул в них, не помнил себя и мало уже реагировал на крики: «добить огольца!» – и только мечтал вырваться из этого дурно пахнущего кошмара.

Наконец, мой мучитель схватил меня, ослепленного и беспомощного, за ногу, раскрутил между небом и землей, как дискобол раскручивает диск, и закинул подальше в подернутый тиной Сучара-ручей.

Плавать я не умел, и, понятно, меня потянуло на дно.

Все же я не сдавался и отчаянно барахтался.

Смеркалось уже, когда я кое-как выбрался на опустевший берег.

Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.

– Ну вот я и дома! – сказал я себе, укрываясь газетами.

– Ну вот ты и дома! – почудилось мне во тьме…

9

После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще наскоро закидывали сырой землей или, в спешке, мусором, ветками хвои, не оставляя таблички или колышка для памяти.

Как-то я месяц (возможно, и три!) провалялся без памяти в заброшенном сарае.

Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домой – ползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.

Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не пожалела…

Когда я, случалось, заболевал – она не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и молча, не мигая, глядела на меня глазами цвета дождевой воды.

Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Сучара-ручья.

По стечению необъяснимых обстоятельств я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом или соскальзывал в речку с трубы и тонул.

И опять же случайный прохожий вытаскивал меня из воды или я сам из последних сил выбирался на берег.

Мать моя, повторюсь, ни разу меня не спасла…

10

Вопреки бытующему мнению, будто детство – счастливейшая пора нашей жизни, могу сказать, что не переживал периода более зависимого и унизительного.

Я не ведал родительской ласки, улыбок друзей, простых радостей… Я хронически голодал, одевался в рванье, тысячу раз был смертельно бит; моя гордость жестоко страдала от колких насмешек и злых пересудов, и я решительно не понимал, почему в моей жизни все именно так, а не как у других.

Счастливым то время не назовешь…

Но что не ломает – то, говорят, укрепляет!

Парадоксальным образом детство мое, полное аскетизма, обид и недоумения, не только меня не ослабило, но закалило и сделало практически неуязвимым.

К тринадцати годам я из болезненного заморыша превратился в стройного голубоглазого юношу с правильными чертами лица и непокорной копной русых волос.

Я мог пулей взлететь на тринадцатый этаж, подпрыгнуть и, как птица, зависнуть в поперечном шпагате, бесконечно долго простоять без помощи рук на голове, пробежать марафонскую дистанцию и не запыхаться, протаранить лбом стену в полтора кирпича (не бетонную!). Наконец, мне не было равных в кулачных боях.

До школы, на другой конец города, мы добирались пешком: час туда, час обратно.

Были школы поближе, но мать моя выбрала эту единственную оставшуюся только для мальчиков, без девочек.

По улицам мы продвигались гуськом – я тащился следом за ней на коротком собачьем поводке, жестко пристегнутом к ремню на штанах, с перевязанной стопкой тетрадок в руках (о портфеле, по тем временам, можно было только мечтать).

У чугунных ворот школы она отцепляла поводок, и мы наконец разлучались: она направлялась к засохшему ясеню, я – в свой класс.

Ритуал этот после уроков неукоснительно повторялся – только в обратном порядке…

Я одинаково хорошо успевал по литературе, химии или математике, но предпочтение все же отдавал истории с географией.

Однажды услышанное я запоминал навсегда – что избавляло меня от зубрежки.

Благодаря Большой Советской Энциклопедии я удерживал в памяти тысячи названий материков, островов, океанов, морей, рек и озер, гор, отрогов и плоскогорий, впадин и пустынь, знал наперечет названия малых и больших стран и городов мира, имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен потопа и до наших дней.

Также, по мнению моих учителей, я обладал врожденными аналитическими способностями.

В самом деле, по отдельным деталям я моментально догадывался о механизме в целом.

Так, например, в первом классе, случайно увидев изображение мужских и женских половых органов, я немедленно сообразил, как они взаимодействуют (что впоследствии и подтвердилось!)…

Отчего-то не помню, когда я смеялся и смеялся ли я вообще.

Не то чтобы у меня отсутствовало чувство смешного – просто внешне оно не проявлялось.

Ровесники в классе интуитивно меня побаивались – чего еще можно ждать от неулыбчивого человечка!

Я и сам никого не пускал в мою жизнь.

Придя в школу и сев за парту, уже не вставал – разве что в туалет, когда становилось невмоготу.

Если кто-то со мной заговаривал, я обычно кивал в ответ либо мотал головой.

И также тупо молчал и опускал взор, когда меня звали побегать, поплавать или в кино.

Я приучил себя при общении не улыбаться: едва улыбнулся – и уже ты в плену!

Лишь однажды я сделал исключение для своего соседа по парте – Алмаза Галимуллы…