Текст книги "Кир"

30

Я был в забытьи, когда в моей камере вспыхнули многоваттные лампы и послышались лязганье тяжелых металлических засовов, бой барабанов и злобный лай немецких овчарок.

Все двенадцать судей Особого Трибунала, заплаканные и безутешные, явились ко мне среди ночи, дабы известить о безвременной кончине великого вождя СССР Иосифа Виссарионовича Сталина и замене объявленной ранее казни на исправительно-трудовые работы на урановых рудниках где-то за тридевять земель, в Средней Азии, под Бухарой.

Уходя, все двенадцать судей поздравили меня с чудесным воскресением и уже по-людски выразили соболезнование в связи с трагической гибелью человека и адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда.

Как мне рассказали, по выходе из тюрьмы он вдруг поджег сам себя и сгорел заживо.

– Кто бы знал, как я устал от несправедливости! – якобы страшно прокричал он, охваченный пламенем.

Итак, он был вторым после Галимуллы, кто любил меня и не выжил…

Оставшись один, я уже не уснул до утра, а ворочался и плакал по безвременно ушедшим: Алмазу Галимулле, Борису Иоанновичу Розенфельду и Сталину-Джугашвили Иосифу Виссарионовичу…

Последующие дни я провел в состоянии апатии, близкой к забытью.

Дотоле огромный и разноцветный мир вокруг потускнел и скукожился до размеров тюремного каземата.

Я лежал на холодном полу, не касаясь еды и воды и не отзываясь на ругань и пинки тюремщиков.

Меня мало смущали звериные нравы охраны – в чем-то похожем я рос.

Жажда, голод и холод меня не томили.

И только одно размышление – вроде догадки о некой абсурдной связи событий в моей странной жизни! – мучило меня и не отпускало.

В самом деле, если подумать, гибель Галимуллы повлекла за собой самосожжение добрейшего Бориса Иоанновича Розенфельда и вскоре же, что факт, скончался Иосиф Виссарионович Сталин?..

Сама собой в моем юном мозгу создалась цепочка смертей, ни одной из которых я не желал – но в которых винил себя одного.

Тоска и раскаяние снедали мне душу.

Пожалуй, впервые я думал о смерти.

Подумывал – сразу мне биться башкой о бетон или все же мучительно медленно умирать от голода и обезвоживания организма.

В одну из таких тяжелейших минут, пронизанных сонмом сомнений и удушающего страдания, дверь в камеру с тяжелым скрежетом распахнулась и в мутном проеме возникла мать моя…

31

– Встань, сын! – приказала она, когда мы остались вдвоем.

Я, если честно, не думал вставать, а только вдруг ноги сами собой подтянулись к животу, а руки отжали мое, казалось, безжизненное туловище от пола.

Едва я поднялся, меня пронзило осознание моей бесконечной зависимости от любой прихоти этой маленькой, хрупкой женщины с торчащим из глаза татарским ножом.

И того, что и впредь её власть надо мной будет полной и безграничной…

Так мы, стоя, молчали какое-то время.

Я до сих пор его слышу, это наше с нею молчание в мрачном зловонии каземата.

Как молчат два смертельных врага перед схваткой: когда все понятно без слов.

Как близкие люди молчат: когда излишни слова.

Как молчат двое, скованные одной цепью, без всякой надежды ее разорвать…

Наконец мать моя смачно высморкалась в заскорузлую ладонь и размазала сопли по грязной стене.

– Однако, тут сыро! – сказала она, брезгливо поморщившись.

– Ну ясно, не дома! – подумала вслух.

– Ты, однако, давай, не болей! – попросила и так вдруг меня обняла, что я ощутил биение её сердца: оно билось яростно и гулко, как колокол на ветру.

– Я годков тебе малость прибавила, Кир… – прошептала она (в её голосе слышались слезы). – Ты меня, что ли, прости…

То было впервые, что мать моя плакала при мне.

И просила впервые.

Однако же скоро она изложила мне план, который иначе, как дьявольским, не назовешь…

32

Согласно её плану, на рудниках мне надлежало собрать миниатюрную атомную бомбу с хорошим тротиловым эквивалентом (урана просила она не жалеть и сыпать побольше!) и «жахнуть» ею по ненавистным погубителям нашего несчастного отца и малолетних: Витовта, Люборта, Ольгерда, Жигимонта, Довьята, Товтила.

Определенно, заявила она, нам нужен Взрыв с большой буквы, а не маленькой.

То есть мощности бомбы с привычной конвенциональной начинкой нам с нею уже было недостаточно…

Лично мне, сразу должен сказать, термоядерные фантазии матери моей показались – чрезмерными, что ли.

В пять лет я узнал из газет, на которых спал, о душераздирающих трагедиях Хиросимы и Нагасаки.

Дети легче относятся к смерти, чем взрослые, это известно.

Однако ж, помню, меня потрясли описания одномоментной гибели в страшных пожарищах тысяч ни в чем не повинных детей, женщин и стариков.

При одной мысли об этой трагедии слезы душили меня.

Для мести, пожалуй, достаточно, думалось мне, и конвенционального заряда…

Сам Бог, прослезилась она, пробудился, когда оборвалась жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина, и заменил мне смертную казнь каторгой на рудниках.

И сам Бог, повторила, послал нам старый портфель с чертежами атомной бомбы (она нашла его на чердаке нашего тринадцатиэтажного дома среди завалов строительного мусора, оставленного после ремонта крыши).

Божьи дела, прошептала она, демонстрируя сложенный ввосьмеро лист папиросной бумаги с подробнейшими текстовыми и графическими инструкциями по изготовлению миниатюрной атомной бомбы.

Вот когда пригодились мне тренинги по быстрой фиксации в памяти звуков и образов – будь то многофигурная художественная композиция Ильи Ефимовича Репина «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану», или подробные карты шоссейных и проселочных дорог от Москвы до Берлина, или Седьмая блокадная симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, которую мать моя очень ценила и даже пробовала бомотать…

– Береги себя, Кир! – напоследок шепнула она.

– Береги себя, Кир! – звучит во мне до сих пор.

– Береги себя, Кир! – слова, что забыть не могу…

33

Пятеро вертухаев звериного облика грубыми пинками подняли меня до рассвета, заковали в кандалы и запихнули в последний ряд нескончаемого строя каторжан.

– Илья Владимирович Воньялу-Нинел, к вашим услугам! – радушно прошамкал старичок с перебитым носом и совершенно без ушей.

– Добро пожаловать в ад, Кир! – воскликнул Воньялу-Нинел, едва я в ответ пробормотал свое имя.

– Р-разговор-рчики, с-суки, в с-строю! – Непонятно откуда возник генерал Дондурей по кличке Бешеный Пес (недаром, как позже мне стало известно, среди арестантов поговаривали, будто он натурально пес, притворившийся человеком).

– Вставай, проклятьем заклейменный… – неожиданно затянул мой новый знакомый и немедленно схлопотал нагайкой по голове.

– Великая социалистическая революция совершилась, ура! – злобно прогавкал генерал несчастному старичку прямо в лицо.

– Пощадите дитя! – простонал Воньялу-Нинел, закрывая меня своим тельцем (в тюремной робе я впрямь выглядел моложе своего возраста!).

– Мальца, в самом деле, за что! – вдруг послышались голоса.

– Озверели вконец!

– Никого не жалеют!

– Грудных скоро станут садить!

– И беременных женщин!

– Пор-рву на кус-сочки, с-сожжрру и не падавлюс-сь! – хищно оскалился пес-генерал.

– Фу, Дондурей… Я сейчас! – послышалось сверху, и оттуда же прогремели три коротких автоматных очереди.

И тут же три тела упали на землю.

– Ну-ну, кто еще хочет слова? – сорвалось с небес.

– Маршал Смерть… – прошептал Воньялу-Нинел, показывая пальчиком наверх.

– Маршал Смерть, маршал Смерть! – пронеслось-прокатилось вдоль серых рядов заключенных.

Где-то в облачных черных развалах возник грозный всадник в маршальских доспехах и с дымящимся автоматом Калашникова на вздыбленной груди.

Он, словно песня, летел на красном коне с четырьмя пропеллерами по обе стороны крупа, глаза его горели нездешним огнем, по небритым щекам текли струи дождя, из отверстого рта валил дым, немедленно смешиваясь с облаками.

Издали он представлялся вполне библейским специалистом по искоренению порока.

Впрочем, конь вблизи оказался большой надувной игрушкой.

– В счастливую пору моей эмиграции, помню, в Женеве, – светло прослезился Воньялу-Нинел, – и я на таком же катался.

– Р-р-разговорчики, с-суки, в стр-рою, р-р-равнение на с-средину! – прорычал генерал Бешеный Пес и, печатая шаг, приблизился к Смерти.

– Товар-рищ! мар-ршал! – выкрикивал он, чеканя слова и подпрыгивая на каждом слове. – З-заключен-ные! четыр-режды! кр-расноз-знаменной! тюр-рьмы! им-мени! Владимир-ра! Ильича-а! Ленина-а! по с-случаю! пр-разднования! с-смер-рти! и! безвр-ременной! кончины! великого! вождя! и! учителя! Иосифа! Виссар-рионовича! С-сталина! па-ас-стр-роены!

– Ну, что ли, здорово, ублюдки! – слегка дрожащим от слез голосом приветствовал нас маршал Смерть.

– З-здр-равия! ж-желаем! тав-вар-рищ! ма-ар-ршал! – всех опередил и ответил за всех Бешеный Пес.

– Да расслабься, Игнат! – устало махнул рукой Смерть и медленно спешился.

– Вву-ву-вольно-о-о! – провыл генерал.

– Ну-ну, – безразлично поморщился маршал, – кто тут у нас еще алчет истины и справедливости?

– Н-ну! н-ну! кто-о! ещ-ще! алчет! ис-стины! и с-спр-раведливости?! – повторил Бешеный Пес во всю мощь своих легких.

Судя по воцарившейся гробовой тишине, никто не алкал – ни того ни другого.

– Все алчут, – тоскливо заметил Смерть, – не все признаются.

– Отнюдь! – подтвердил генерал.

– Не орал бы ты, брат… – попросил его Смерть, потирая виски. – Поскольку товарищ Сталин уснул, и не будем его будить.

– А мож-жет, р-разбудим, тав-вар-рищ ма-ар-ршал? – несмело прорычал Пес.

– Как, научи? – вопросил маршал Смерть и, махнув рукой на субординацию, сам обнял Бешеного Пса и разрыдался.

– Я… пр-равда… н-не з-знаю… тов-вар-рищ… м-ма-ар-ршал… – тоже не удержался и заскулил генерал.

– И как же мы будем жить без него, брат Игнат? – безутешно бормотал маршал Смерть.

– Э-эх, д-да к ч-чему т-тепер-рь ж-жить? – откликался Пес.

– Не хотим жи-ить без товарища Сталина-а! – раскатистым стоном прокатилось от края и до края тюремного двора.

– Без товарища Сталина мы не хоти-им! – заголосили по-вдовьи тысячи тысяч вертухаев, вооруженных до зубов.

– И мы без него не хоти-им! – осиротело завторили тысячи тысяч арестантов, осужденных на муки.

– Вообще, без него нам не жи-ить! – возопили, сливаясь в хор, жертвы и их палачи.

И тут вдруг случилось как будто то самое, ради чего эта Жизнь затевалась: все обнялись!

Все тысячи тысяч охранников, карманников, убийц, насильников, террористов, пацифистов, ревизионистов, членовредителей, садистов, мазохистов, конформистов, взяточников, коррупционеров, контрреволюционеров, евреев и прочих извратителей идеалов СССР – все обнялись!

И все эти люди, возможно, впервые не прятали слез и плакали не от обид или унижений, а – только от чувств!

И, может, впервые не мучились, не сомневались, не лгали, не завидовали, не проклинали, не унижались, не унижали, не вредили, не травили, не доносили, не клеветали, не преследовали, не истязали, не калечили и не казнили, а только – отдавшись внезапному чувству единения с ближним, доверчиво льнули друг к другу и поддерживали: сильный – слабого, зрячий – слепого, а великодушный – униженного и оскорбленного.

Смерть вождя одним махом, как говорится, сблизила души заблудших.

– Вот подобного ради, должно быть, и стоило выносить все невзгоды революционной борьбы… – картаво пробормотал Воньялу-Нинел, смахивая грязными костяшками пальцев набежавшие бусинки слез.

Казалось, сама Любовь снизошла вдруг с небес на людей – та Самая, не нами придуманная, но изначально лелеемая Создателем этого мира (кем бы Он ни был!).

Сам Создатель в то утро, похоже, расчистил небо от тяжелых облачных завалов и явил нам сверху свой лик, схожий как две капли воды с ликом Иосифа Виссарионовича Сталина.

Воистину, апофеозом той удивительной сцены прозвучали прощальные слова усопшего вождя, обращенные непосредственно к нам:

– Братья и состры! – произнес он на удивление тихо, но как-то так, что всем было слышно. – Захадытэ на похарыны маи, нэ пожалээте. – После чего улыбнулся с присущим ему одному знаменитым сталинским прищуром и добавил хитро: – Жду!

Наверняка никакими словами не передать, какой тут поднялся переполох.

– Товарищ Сталин, куда вы? – одновременно всплеснули руками и хором запричитали тысячи тысяч навеки осужденных. – Вернитесь, не оставляйте нас сиротами! – кричали они. – Без вас мы теперь пропадем!

– Только вперед, на похороны товарища Сталина! – пузырящимися губами решительно пробормотал маршал Смерть.

– Т-только впер-ред, на пох-хор-роны товар-рища С-сталина! – протяжно и рвано пролаял Бешеный Пес.

– Только впер-ред! – вдруг возбудились и заработали прикладами было поникшие и благостные вертухаи.

– Только впер-ред! – отозвалось эхом в наших заблудших сердцах. – Только впер-ред!..

34

Тут скажу, опережая и невольно путая событийный ряд моего нелегкого повествования, что впоследствии мне довелось хоронить королевских особ, великих герцогов и князей.

Никакого сравнения с похоронами Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили!

Вселенских размеров Москва не вмещала всех желающих проститься с человеком, который при жизни, образно выражаясь, стал памятником.

Площади, проспекты, тупики, улочки, улицы и переулки бурлили жаждущими убедиться воочию, что любимый вождь умер.

Все горько плакали.

Тех, кто не плакал, немедленно ставили к стенке и расстреливали.

Небо над городом из-за несметного количества галок и ворон, налетевших незнамо откуда, окрасилось черным, от их вещего карканья лопались барабанные перепонки.

По всему пути от тюрьмы и до Красной площади, куда мы неслись, подобно гигантскому стаду обезумевшего скота, земля у нас под ногами колыхалась, как живая (живой она и была!), и вослед нам летели нечеловеческие стоны и проклятья.

Ни я, ни мои сотоварищи по несчастью не видели тех, кого мы нещадно давили.

Мы совсем не желали им смерти, поскольку не испытывали к ним зла.

И посейчас, вспоминая наш смертоносный бег по Москве, я глохну и слепну от непреодолимого чувства скорби и слез по невинно убиенным в то скорбное мартовское утро 1953 года.

Иногда, перебирая в уме наиболее абсурдные исторические события, я невольно сравниваю похороны Сталина с невероятным концом Помпеи или с варварскими бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, где так же нелепо погибли миллионы людей.

Тут я, пожалуй, согласен с Сенекой, сказавшим однажды, что сила и величие подлинной трагедии – в её неотвратимости и необъяснимости…

Куранты на Спасской башне Кремля отбивали полдень, когда мы достигли Васильевского спуска, где нас поджидал маршал Смерть на красном коне.

Осыпанный черными перьями, словно пеплом, в парадном мундире, разодранном вдрызг, с кровоточащим ликом, поклеванным птицами, он мне живо напомнил несчастного царя Эдипа из одноименной пьесы «Царь Эдип», принадлежащей перу великого древнегреческого драматурга Софокла.

Можно только предполагать, что довелось испытать ему и коню, покуда они пробивались к искомой цели сквозь дикие орды галок и ворон.

Несмотря ни на что, он держался в седле и самообладания не потерял.

– Ублюдки, стоять! – произнес, как всегда, не повышая голоса, маршал Смерть.

– С-сучары, з-замри! – встал грудью у нас на пути Бешеный Пес.

– Отряхнуть с себя прах! – брезгливо поморщился маршал.

– Р-ра-аз-здевайсь! – приказал генерал.

Послушно, безропотно мы побросали на скользкие камни окровавленные одежды и обувь, по команде же послушно перестроились в цепочку по одному и в таком вот порядке, гуськом и на полусогнутых, гремя кандалами и стыдливо прикрывая руками знаки мужского отличия, послушно засеменили к Лобному месту, где стоял гроб вождя.

Отовсюду туда же, подобно ручьям, стекались, образуя безбрежное человеческое море, осиротевшие граждане СССР.

Моросил ледяной мелкий дождь, и дул пробиравший до костей северный ветер.

Добрый хозяин в такую погоду собаку из дому не выгонит.

В такую погоду и в зимней одежде озябнуть недолго, не то что голышом.

Но такова уж была последняя воля усопшего: всем горевать неприкрыто!

Великое горе действительно объединило и обнажило юных и старых, тщедушных и тучных, красивых и не очень…

– Когда меня хоронили, – шепотом вдруг произнес Воньялу-Нинел, – люди обнажали души, а не тела.

Я даже замедлил ход, решив, что ослышался: как могли его хоронить, когда он тут рядом со мной?

– Р-разговор-рчики, с-суки, в с-стр-рою! – послышался рык генерала по кличке Бешеный Пес.

Оглянувшись, я вдруг обнаружил поросшее свалявшейся шерстью чудовище с туловищем собаки и головой человека.

– Ан-ну, р-рот н-не р-раз-зевать! – злобно брызжа слюной, прорычал барбос.

Все же прозвища и имена к человеку случайно не пристают: действительно, без парадного генеральского мундира с золотыми погонами и фуражки с кокардой он натурально выглядел псом…

Наконец, миновав блокпосты, где нас трижды подвергли досмотру (вплоть до интимных зон), мы мало-помалу влились в печальную очередь алчущих лицезреть усопшего вождя.

Процессия двигалась медленно, по сантиметру в час.

Лучшие граждане СССР почитали за честь задержаться у гроба с покойным и поделиться с ним планами.

Менее уравновешенные и более искренние тут же, на месте кончали с собой.

Так, маршал Смерть с Бешеным Псом в отчаянии бились о гроб головой, покуда из них не вытекли мозги.

Самоубийц хоронили немедленно там же, под Лобным местом, в большой братской могиле.

Время, со слов незабвенного Блеза Паскаля, не знает остановки и неумолимо течет себе из Ничто – в Никуда.

Знойный август висел над столицей, когда подошла моя очередь замереть возле смертного одра величайшего из людей.

Я о многом успел передумать во все эти ночи и дни и даже что-то осмыслить:

– что этот мир, например, полон людей и что люди все разные (особенно это заметно, когда они неодеты!);

– что горе людей объединяет (особенно такое, как смерть Иосифа Виссарионовича Сталина!);

– что не хлебом единым жив человек (мы не ели, не пили несколько месяцев – и, можно сказать, ничего!);

– что солнце для всех светит одинаково (правда, не всем от того одинаково тепло!);

– и что день лучше ночи…

Еще на подходе к Лобному месту я разглядел в скорбящем кругу членов сталинского Политбюро – застывших у гроба Лаврентия Павловича Берия, Никиту Сергеевича Хрущева, Лазаря Моисеевича Кагановича, Георгия Максимилиановича Маленкова, Климента Ефремовича Ворошилова (вспоминаю, естественно, самых любимых и почитаемых в народе).

Стояли они, как им было завещано, без одежд, по уши в вороньих какашках, и отчего-то уже не улыбались.

Я их легко узнал по портретам, висевшим повсюду на улицах, в парках, на стадионах, площадях, вокзалах, станциях метро, в подземных переходах, школах и тюрьмах.

Любой урок в нашей школе – будь то чистописание, химия или физкультура – непременно начинался демонстрацией слайдов с изображениями всех этих руководителей партии и правительства, а заканчивался клятвами верности (им же!) и хоровым многоголосым исполнением Интернационала.

И посейчас по ночам мне, случается, снятся все эти пламенные революционеры, несгибаемые большевики, верные сподвижники и неутомимые продолжатели великого дела коммунизма…

35

До сих пор в моей исповеди я неукоснительно придерживался фактов, имевших место и время.

Но, однако ж, теряюсь, когда меня расспрашивают о моих ощущениях от Сталина в гробу.

Ощущения сложные – если одним словом.

Долгие годы я тщетно старался стереть из памяти ту поистине нестерпимую картину, что предстала моему взору, едва я отважился заглянуть внутрь вожделенного саркофага.

Много лет я молчал, щадя чувства людей, любивших покойника (впрочем, я не встречал отщепенцев, не любивших покойников!).

Втайне, про себя я надеялся, что кто-нибудь из миллионов граждан, видевших Сталина в гробу, однажды расскажет, что видел.

Однако правдивых свидетельств я так и не обнаружил.

Похоже, кому-то не хочется правды.

Короче, в дубовом гробу на месте любимого вождя бездарно ютился, облепленный червями, будто грязью, старый, вонючий, облезлый и мерзкий козел…

36

Пока мы добрались обратно до наших тюремных одежд, брошенных как попало на Кремлевской набережной, миновали засушливое лето, дождливая осень, наступила суровая зима.

За год похоронных мытарств, питаясь лишь тем, что нам Бог посылал (вороньим посевом, считай, вперемешку с мышиным говном), мы слегка отощали и выглядели неважно.

Многие из нас в холода отморозили уши, носы и конечности; кому-то еще в толчее повредили ключицы; кто сам мог ползти, а кого-то тащили на себе; других оставляли на дороге, уже за ненадобностью…

Все эти лишения лично на мне отразились не сильно.

Разве что – подрос я, возмужал.

Не всем повезло выживать с колыбели…

Я сам уцелел и еще к месту сбора каторжан вынес на себе добрейшего Илью Владимировича Воньялу-Нинел, пережившего у гроба Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили сердечный приступ и еле стоявшего на ногах.

Сколько он ни молил меня его бросить – я упрямо тащил его на себе в стужу и зной, как самого близкого и дорогого друга.

То был мой долг (а не подвиг) за его удивительную человечность и сочувствие ко мне.

Я тогда и представить не мог, кем на самом-то деле оказался этот щупленький старичок по имени Илья Владимирович Воньялу-Нинел.

Пока же скажу: он был третьим по счету, кто был со мной добр (после Галимуллы и Бориса Иоанновича Розенфельда)…

Лохмотья, что я торопливо напялил, представились мне праздничным королевским одеянием.

Вернулось забытое за год ощущение конфиденциальности личного пространства, без которого мы подобны деревьям без листьев (изгнание из райского сада Евы с Адамом, если подумать, имело для них и свои положительные стороны!)

И не было вроде войны – а только за время всенародного траура по любимому вождю наши ряды поредели.

Кого затоптали, кто с горя лишился разума, а кто, не раздумывая, отважно последовал заразительному примеру маршала Смерти и Бешеного Пса.

Особенно были заметны потери среди вертухаев: если прежде нас было поровну – тысяча тысяч конвоируемых на тысячу тысяч конвойных, то теперь это соотношение существенно изменилось в нашу пользу.

То ли они растерялись, лишившись своих командиров, или их испугало наше численное превосходство – только они уже не осмеливались, как прежде, плевать в наши души, топтать нас и глушить прикладами, выкалывать нам глаза и обрывать уши, мочиться на нас и нецензурно оскорблять.

Понурые и жалкие, они топтались поодаль, раздираемые дилеммой: попирать ли, как и прежде, наше человеческое достоинство или расслабиться, с учетом новых обстоятельств.

В наших рядах между тем начиналось брожение: раздавались голоса, требующие «призвать вертухаев к ответу» и «живьем топить их в мутных водах Москва-реки».

В ответ на что наши мучители не замедлили передернуть затворы автоматов Калашникова.

Тут-то запахло грозой.

– Кажется, налицо революционная ситуация, – ожил и восстал до того бездыханный Воньялу-Нинел, – когда верхи уже не могут, а низы – не хотят!

Кто-то из наших горячих голов уже разбирал на булыжники Кремлевскую набережную и с корнем выковыривал фонарные столбы.

– Вчера было рано, – решительно пробормотал Илья Владимирович, доставая камень из-за пазухи, – завтра будет поздно!

Тут и мне кто-то сунул в руки кирпич.

Помню, я растерялся и даже не знал, что с ним делать.

– По закону революционного жанра, мой юный друг, – мягко заметил Воньялу-Нинел, – если не мы их, то они – нас!

Похоже, он понимал, что творилось со мной.

«Но если мы не станем кидать в них камни, – подумалось мне, – существует вероятность, что и они в нас не выстрелят?»

– Выстрелят! – будто читая мои мысли, потрепал он меня по затылку. – Всенепременнейше выстрелят! – ласково повторил он.

Тут я на деле убедился в поразительной способности Ильи Владимировича предугадывать события: едва мы поперли на них – как они тут же стали по нам стрелять.

Пространство между ними и нами в мгновение ока заполнилось горами бездыханных тел каторжан.

Но нас все равно было больше, и мы были злее, и нам, по сути, нечего было терять.

Под проливным автоматным огнем, спотыкаясь и падая, захлебываясь в крови и умирая, мы таки добирались до них, и валили их наземь, и рвали на части, и били до тех пор, покуда последний из них не отдал Богу душу.

Но и после того, как мы с ними покончили, некоторые из наших не могли остановиться и топтали с проклятьями безжизненные тела палачей…