Текст книги "Кир"

75

Чего я не ждал, садясь в кресло, так это подвоха: едва я расслабленно вытянул ноги – как тут же мне в шею вонзилась игла, где-то в районе сонной артерии.

Между жизнью и комой, я помню, в мозгу у меня промелькнул и погас сказочный образ Маргарет…

76

Сегодня с утра приходил адвокат и, почему-то упорно глядя куда-то поверх моей головы, сумрачно известил об отказе в последнем прошении и о том, что меня казнят без отлагательств, точно в назначенный день и час.

Между тем я всего лишь нижайше просил своего дальнего родственника, короля Фредерика IX, о короткой отсрочке, дабы успеть завершить эту мою исповедь – может быть, единственное по-настоящему правдивое свидетельство моего пребывания в этом мире.

При всем моем равнодушии к смерти, безапелляционный вердикт датского монарха поверг меня в дрожь и смятение: дней у меня на все про все остается все меньше, а повесть моя еще далека от завершения…

77

Я и представить не мог, что однажды возьмусь за перо.

И прежде творцы величайших сказаний (особенно Софокл) будили во мне чувства трепета и восторга, а ныне, когда я сам вынужден вникать в хитросплетения писательского мастерства, они вообще кажутся мне небожителями.

На каждом шагу я сталкиваюсь с нехваткой опыта и элементарным неумением изложить свою историю на бумаге – изложить понятно, так, как это понятно мне.

И сколько бы я ни внушал себе, что никакой я не писатель и только желаю покаяться перед миром в содеянном злодеянии – мне все равно не уйти от вопроса, терзающего разум любого пишущего: как сделать так, чтобы тебя услышали и тем более поняли?..

Вновь и вновь меня посещают сомнения:

– для чего мне поднимать со дна океана Времени затонувший корабль моей жизни?

– кому я приношу покаяние – людям или Богу?

– и на что, собственно, надеюсь?

Вот он, самый трудный вопрос: на что я надеюсь??

Особенно длинными кажутся дни, когда вдруг не пишется (мука!).

Тогда я бесцельно топчусь и тупо перебираю в уме события, приведшие меня к самому краю смертельной пропасти.

Впрочем, потом уныние вдруг уступает место желанию действовать, и я опять оживаю, как будто по мановению волшебной палочки.

Увы, я не ведаю цели, а только чувствую, что должен успеть завершить мою исповедь…

78

Об острове Болс-Пирамид, куда меня переправили в состоянии наркотического опьянения, в Большой Советской Энциклопедии говорится, что он похож на гигантский каменный зуб, одиноко торчащий из вод Тасманова моря на 562 метра; и что на нем, кроме скал, ничего нет; и что плыть к нему ближе из Австралии, нежели из Новой Зеландии; и что, если не плыть, как значится в примечании, то много не потеряете, поскольку жизни там все равно никакой нет, не считая удивительных по виду нелетающих насекомых, достигающих в длину тринадцати сантиметров.

Насчет нелетающих насекомых – действительно, их на Болс-Пирамид оказалось предостаточно, и внешне они походили на примитивных раков, каких я мальчишкой ловил в Москве-реке; что касается жизни на архипелаге – тут составители БСЭ, по всему судя, невольно погрешили против истины: она там была, и била ключом, и бурлила, и пенилась.

Похоже, они попросту доверились многочисленным свидетельствам мореплавателей, огибавших скалистый остров за много миль стороной, или зевакам с борта пролетавшего в вышине самолета.

На самом-то деле Болс-Пирамид только издали виделся серым, неприступным и безжизненным, изнутри же в скале невероятным образом помещались уменьшенная копия римского Колизея с убегающими от него вверх террасами, роскошными отелями, банями, бутиками, ресторанами и прочими публичными заведениями.

Отцами-основателями обители-невидимки на краю земли по праву считаются Черчилль с Хрущевым – о чем на гранитном портале парадных ворот Колизея было выбито метровыми золотыми буквами; округлые своды террасы, граничащей с главной ареной, были испещрены каменными прописями, повествовавшими о сотворении города Полубог – буквально, от первого нечаянного озарения замыслом до последующего замечательного воплощения.

Мол, дернув, начертано там, кремлевской горилки на похоронах Сталина и тут же на радостях позабыв о классовых противоречиях, Уинстон с Никитой по пьяному размечтались о некоем местечке, где они в компании других полубогов могли бы по-дружески провести время и расслабиться; и тогда же они, не сговариваясь, придумали название городу: Полубог (в честь себя же, другими словами, полубогов); к утру, протрезвев, говорится в новозаветном апокрифе, они ударили по рукам и тут же вслепую, не сговариваясь, одновременно ткнули пальцами в обозначенный крохотной точкой на карте необитаемый и неприступный остров Болс-Пирамид.

И тут же буквально поддатый Уинстон щедро инвестировал в проект миллиарды фунтов английских стерлингов – на что не менее поддатый Никита, не медля, ответил тысячами активных строителей коммунизма, как он иногда называл в кулуарах врагов трудового народа.

Вечером того же дня, согласно бесстрастному свидетельству безымянного летописца, из дальневосточной бухты Золотой Рог в направлении Южного полюса отчалили, поднятые по тревоге, тринадцать подводных лодок с тринадцатью тысячами политзаключенных в сопровождении тринадцати тысяч конвойных солдат с собаками.

Прибыв на место, субмарины не стали всплывать на поверхность, но по-тихому пришвартовались в тринадцати точках по периметру острова и заглушили двигатели.

Первые же донесения водолазов-разведчиков лишь подтвердили наихудшие прогнозы пессимистов, сомневавшихся в успехе этого рискованного мероприятия: Болс-Пирамид фактически представлял собой изнутри литую скалу, совершенно непригодную для возведения городов и невозможную для жизни.

И опять ситуацию спас Никита Сергеевич Хрущев, отдавший приказ расстрелять пессимистов.

Океан вокруг Болс-Пирамид окрасился красным, после чего «людишки (цитирую хроники) враз повеселели и зашевелились».

По понятным причинам работы велись в обстановке сугубой секретности.

Логичнее было взрывать скальный пласт динамитными шашками методом контролируемого взрыва; или, допустим, вгрызаться в него и крошить различного рода долбежными агрегатами; на худой конец, по примеру древних египтян, действовать вручную с использованием молотков, пил, зубил и буров.

Но в том-то и дело, что грохот и лязг машин, пение пил и перестук молотков легко могли привлечь незваных гостей.

Оттого-то, как мне объяснили, при строительстве Полубога и не пользовались никаким другим инструментом, кроме зубов заключенных, усиленных для увеличения производительности труда универсальными съемными алмазными коронками (личное ноу-хау Первого секретаря Коммунистической партии Советского Союза Никиты Сергеевича Хрущева).

И вот, не всплывая, с тринадцати разных сторон, враги трудового народа и прочая сволочь зубами прогрызли тринадцать тоннелей, ведущих по восходящей к гигантскому чреву скалы, где, по замыслу архитекторов, и полагалось воздвигнуть уменьшенную копию римского Колизея.

И так же, с тем же азартом, без лишнего шума ребята разгрызли и натурально по крохам всосали в себя и выплюнули в Тасманово море каменное нутро Болс-Пирамид.

…Невольно я вспомнил Галимуллу, умудрявшегося через крошечное отверстие высосать до капли содержимое яйца, не повредив скорлупы; заодно вспоминаю и наш с ним мальчишеский спор: можно ли считать яйцом скорлупу, сохранившую форму яйца, и вообще, возможна ли форма без содержания?..

Все необходимое для строительства этого квазисооружения доставлялось на остров подводными лодками, под водой разгружалось и по тоннелям вручную, живым конвейером переправлялось на строительные площадки.

В качестве строительного материала использовались все известные миру драгоценные металлы и камни: платина, золото, серебро, медь, белый мрамор с черными прожилками, черный мрамор с белыми, нефрит, янтарь, яшма, изумруд и некоторые другие.

Обработка камней и металлов, копание траншей под фундаменты, возведение стен и колонн, стрельчатых арок, ажурных фронтонов, подвеска мостов, прокладка дорог и прочих систем жизнеобеспечения – все работы, готов повториться во избежание недопонимания, производились исключительно вручную (читай, разрешалось использовать ногти, локти, зубы и лбы).

Это про них сам Уинстон Черчилль завуалированно написал пару стихотворных строк: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!» (за кои и был удостоен Нобелевской премии по литературе!), и это для них сам Никита Хрущев поклялся воздвигнуть памятник в образе как бы построенного в боях социализма (и даже однажды, надравшись, сам лег в его основании!).

Вспоминаю, как при виде нефритовых вилл, янтарных дворцов, подвесных изумрудных дорог и мостов из яшмы меня душили слезы по всем замученным и убиенным строителям Полубога (из тринадцати тысяч выжил один, который поведал мне, как это было!).

По сей день снится мне дно Тасманова моря, усеянное костями безвестных каторжников на много морских миль вокруг Болс-Пирамид…

79

– Жизнь – то, что помнишь! – бывало, повторял Макс Петрович Альцгеймер.

– Потому, сколько ты вспомнил – столько и прожил!

Слезы сами собой наворачиваются на глаза при мысли, как мало я помню и какой короткой была моя жизнь…

80

Итак, возвратившись в сознание, я обнаружил себя в тесной клетке, схваченным в пяти точках (по рукам, ногам и на горле) колючими изнутри трехдюймовыми обручами с цепями, приклепанными намертво к полу другим концом.

Длина цепей, как я убедился, давала возможность лежать, сидеть и топтаться на месте; при малейшем лишнем движении боль от игл пронзала меня насквозь.

Больнее, однако, томила меня неизвестность – ведь я так ничего и не узнал о судьбе Маргарет: где она и что с ней?..

По слабому зеленоватому свету, будто сочившемуся из гранитного нутра, едва уловимому плеску волн надо мной, наконец, отсутствию эха вскоре мне стало ясно, что я нахожусь под водой, в ограниченном пространстве, и что кричать бесполезно.

Особого страха я не испытывал.

Разве что терзала неизвестность.

Я решительно не понимал, в чем я провинился и за что меня приковали?..

– Ну как ты там, сынку? – пьяно прорезался из темноты до дрожи знакомый скрипучий голос.

– Я дома, я дома! – возликовал я всем своим существом и рванулся, забывшись, навстречу голосу.

– Сынку, держись! – прокричал мой спаситель.

– Товарищ Хрущев… – пробормотал я, все еще не веря своему счастью.

– Он самый! – уже изблизи отозвался Никита Сергеевич, являясь из тени в обнимку с Уинстоном Черчиллем.

На мгновение, кажется, я перестал ощущать на своем теле шипы и кромешную боль от них, настолько меня поразил вид этих двух небожителей, ряженных в национальные платья порабощенных народов – украинского и шотландского.

Загадочным образом оба чудесно помолодели и словно преобразились в мальчишек-близнецов, сбежавших от родителей: скакали, пихались, трясли животами, похабно шутили и ржали, как кони, натурально радуясь дружбе и взаимопониманию.

Никита шутейно тащил с Черчилля юбку, Уинстон сконфуженно приседал и с уморительными подробностями изображал юную барышню-гимназистку на школьном балу; после чего они снова обнялись и нестройно исполнили а капелла знаменитую на весь мир песню «Подмосковные вечера».

Все это смотрелось тем более странно на фоне непримиримого противостояния двух военно-политических блоков – стран Варшавского договора и Северного Альянса.

В том и был парадокс, что, пока они пьяно братались и дружески размахивали фирменными бутылками украинской горилки и шотландского виски, их страны с маниакальным упорством наращивали мощь в области стратегических ядерных вооружений, и мир неуклонно скатывался в пучину холодной войны.

Для меня же очень скоро последовали события, в сравнении с которыми все предыдущие можно назвать милым времяпрепровождением…

81

Все же верно заметил великий поэт земли Русской Сергей Александрович Есенин о том, что большое видится издалека!

Нет спору, на Эйфелеву башню в Париже, вершину горы в Катманду или, к примеру, древние египетские пирамиды лучше смотреть с большого расстояния (иначе они в тебе не поместятся), но человека, каким бы он ни был великим, для минимального узнавания все-таки лучше разглядывать с близкой перспективы.

Например, до моей судьбоносной встречи в тюремном строю с непридуманным революционером Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным я воспринимал его памятником скорее, а не человеком с понятными проявлениями и желаниями: можно сказать, миф о нем заслонил его самого, настоящего.

Тот же Случай послал мне знакомство с английским премьером Уинстоном Черчиллем и Первым секретарем Коммунистической партии Советского Союза Никитой Сергеевичем Хрущевым, сделав невольным соучастником тайного и поистине преступного увлечения этих вершителей человеческих судеб.

И вот теперь меня мучит вопрос: вправе ли я приоткрыть завесу многовековой тайны?

С другой стороны – других свидетелей не осталось…

Наконец, людям надо знать правду – ибо, как ни крути, человек это венец творения, мыслящий тростник, по Блэзу Паскалю, главный предмет философской рефлексии…

82

И тут приоткрою завесу еще одной тайны, хранимой доселе за семью печатями, не меньше.

Согласно преданию, очень давно в результате кровавой войны одни боги низвергли с небес на землю других богов и ужасно их унизили, уподобив людям и поставив над людьми (что небесам представлялось, похоже, сущим наказанием!).

Так и возникла на нашей земле правящая каста – полубогов-полулюдей.

Иметь вид человека, однако, не значит еще – быть им!

Сделанные из другого теста, они не умирали, а просто меняли одну ипостась на другую – китайского мандарина, римского цезаря или женщины-фараона, хана татаро-монголов или африканского царя-людоеда, армянского князя, бухарского эмира, турецкого бея, американского президента, императрицы всея Руси, наконец, Первого секретаря Коммунистической партии Советского Союза.

Они же царили, вершили суды, казнили и так же миловали.

Что их выдавало, этих полулюдей, – то, что лгали они, не краснея, предавали, не задумываясь, и убивали без сожаления.

Неподдельным влечениям сердца (понятнее – хобби!) они отдавались в свободное от судов, казней, лжи и предательства время.

К вопросу о хобби: известно, что пророк Моисей увлекался резьбой по камню, Клеопатра экспериментировала со змеями, Александр Македонский коллекционировал страны, Чингисхан гонялся за ветром, Нерон играл со спичками, Петр Великий осушал болота, Гитлер со Сталиным – души людские, а Черчилль с Хрущевым…

Черчилля с Хрущевым объединяла одна, но пламенная, ностальгическая, безудержная, всепоглощающая, первобытная, порочная и преступная страсть к кровавым гладиаторским поединкам.

Тут их было водой не разлить, и тут они действовали сообща – несмотря на маразм и все видимые разногласия по поводу мироустройства.

Оба, будучи полубогами, помнили ликующие трибуны римского Колизея и тот азарт, и то воодушевление, и то счастье, что они испытывали при виде летящих с плеч голов и брызжущих фонтанов человеческой крови.

Черчилля в том воплощении, к слову, звали Гаем Юлием Цезарем, а Хрущева – Марком Юнием Брутом; и были они, как записано в хрониках, лучшими в мире друзьями – о чем, вспоминая, Уинстон бледнел, а Никита краснел…

83

Итак, если было во мне изначально доверие к людям – то оно без следа улетучилось после того памятного свидания на Болс-Пирамид с поддатыми предводителями человечества – Уинстоном Черчиллем и Никитой Сергеевичем Хрущевым.

И то, что они поведали мне спьяну (несдержанно брызжа при этом слюной, похихикивая и попукивая), наконец пролило свет на историю моей незадачливой жизни, неразрывно, увы, соединенной невидимыми нитями с глобальными и поистине судьбоносными историческими событиями середины двадцатого столетия.

Уже на четвертые сутки после римских забав на Кремлевской набережной, вспоминал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза, ритуально почесывая правой рукой за левым ухом, белый ворон принес ему на хвосте будоражащую новость: как будто из тысячи тысяч распятых один-единственный все еще продолжает жить и никак не помрет.

Такого не может быть, возмутился Хрущев, потому что такого не может быть никогда.

Скольких он сам распял за все свои жизни, а такого, признался, еще не встречал!

И ворону не сразу поверил, даже в сердцах запустил в него первым попавшимся под руку початком кукурузы – чтобы не врал.

Однако же с наступлением сумерек не удержался и, переодевшись украинской женщиной, под покровом ночи направился к месту показательной казни на знаменитой московской набережной.

И тут, с его слов, поглядев на меня, он распознал во мне реинкарнацию великого и непобедимого гладиатора и вождя всех рабов времен Римской империи Спартака.

Когда бы не Черчилль, шедший за ним по пятам, шепнул мне на ушко Хрущев, он бы достал меня со столба еще тогда, в 1953-м году, а не в 1956-м, как вышло на деле.

Но тогда у них вышел спор, как со мной поступить: то ли, как предлагал прямодушный советский руководитель, «не медля меня расклепать и погнать на арену», то ли, как это виделось Черчиллю, «не суетиться и дать вину настояться»…

– Закон винодела, – настаивал он, – позволить вину настояться!

Безотносительно ко всему, сравнение страждущего человека на кресте с игристым вином лично мне до сих пор представляется некорректным.

И вообще, масштаб и цинизм замысла полубогов, помню, потряс меня до глубины души.

– Всего лишь большая игра! – утешал меня Черчилль.

– По-ихнему, Кир, шоу-бизнес! – стонал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– Ничего личного, Кир! – говорили они…

Мутящее ум ощущение бреда затмило во мне все прочие мысли и мешало рациональному осознанию новой реальности.

В обожаемой мной с детских лет Большой Советской Энциклопедии, в разделе на букву «П» имеется объяснение для так называемого предела понимания: «Предел понимания, – цитирую по памяти, – это состояние понимания, граничащее с непониманием».

Нечто похожее творилось, когда я их слушал и вдруг понимал, что уже ничего не понимаю!

Я вяз и терялся в трясине Абсурда.

Образы казней египетских мерно сменялись кромешными картинами извержения Везувия и поглощения лавой Помпеи, стенаниями гибнущей Атлантиды и криками стонущего «Титаника»…

В общем, как мне объяснили: и исторический ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза, и амнистию для миллионов жертв сталинских репрессий, в том числе и мое избавление от крестных мук, и первые поцелуи с английской принцессой в водах бассейна «Москва», и невероятное пробуждение в Кенсингтонском дворце, и Нобелевские торжества, и великосветские балы, и мою беспрецедентную эротическую фотосессию с лидером черного африканского большинства Патрисом Лумумбой, спровоцировавшую истерическое бегство Маргарет, – все это коварно замыслили и последовательно претворили в жизнь английский премьер и Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза…

Но больнее всего в этом жутком спектакле, признаюсь, меня ранила роль английской принцессы Маргарет, мастерски исполненная под диктовку Уинстона Черчилля.

И наша любовь, оказалось, и сладость объятий, и трепет, и страсть – не были настоящими!

Ах, Маргарет Роуз Виндзор, ах, Маргарет Роуз, ах, Маргарет, – ах!..

84

Сказать, что я был шокирован невероятным известием, прозвучавшим из уст моих именитых тюремщиков, – значит вообще ничего не сказать.

В отчаянии снова и снова я перебирал в памяти страницы человеческой истории и, как ни старался, не находил аналогов сотворенному ими злодейству.

И ладно бы этот вселенский кошмар коснулся меня одного, но он еще смерчем прошелся по судьбам людей – о чем всегда будет помнить Тасманово море, последнее пристанище для успокоения тысяч несчастных людей.

И погибли они, не успев посадить дерево, построить дом, родить дочь или сына, и не по своей воле, и не во имя высокой цели, а всего лишь в угоду капризу двух полулюдей – Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева.

– Где рубят лес – там и щепки летят! – в три притопа с прихлопами, помню, выкрикивал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– После нас хоть потоп! – бесновато приплясывал подле него премьер-министр Соединенного Королевства.

Я не мог возразить, поскольку малейшее шевеление причиняло мне боль и страдание, и только в усталом мозгу все равно вертелись такие понятные и, увы, такие несбыточные слова великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского о том, что весь мир со всеми его чудесами не стоит слезинки ребенка…

Я печально внимал им на уровне слов – не более того: казалось, мой мозг пребывал в некоем подобии коматозного состояния, при котором (опять же, цитирую БСЭ): «Несчастному мало что удается осмыслить, а тем более выразить».

Говорили они вперемежку, на двух языках – русском и английском (при этом Уинстон срывался на старославянский с вульгарными вкраплениями допотопного русского мата, а Никита Сергеевич вдруг начинал изъясняться – ни больше ни меньше – на языке Шекспира и Байрона, без акцента).

– Погляди на него, он страдает, Уинстон! – помню, сотряс остров Болс-Пирамид дикий вопль Никиты Сергеевича Хрущева.

– Ах ты, фак! – вдруг схватился за голову Черчилль и тоже как будто проснулся и опомнился.

Походило на то, что они, наконец, протрезвели и осознали всю безвыходность моего положения.

– Это кто его запер в клетушечку, ой! – зашелся фальцетом Никита Сергеевич.

– Кто посмел! – подхватил баритоном Уинстон.

– А ну, отвечать! – метал громы и молнии самый главный начальник всего социалистического лагеря и рвал на груди в лоскуты натурально льняную сорочку с орнаментом, без воротника.

Однако, поскольку охрана на Болс-Пирамид была безъязыкой (язык вырывался с корнями еще до отправки на остров) – то и ответить ему было некому.

– Бездушные твари, молчать! – между тем все больше расходился Хрущев, почти истерически реагируя на невразумительное мычание вертухаев.

– Санс оф бич (то бишь сукины дети!) – крыл охранников матом английский премьер.

Оба терзались – как будто они, а не я томились в оковах с цепями, намертво приклепанными к полу противоположным концом.

Так и вижу, два жутких лика руководителей обоих миров – капиталистического и социалистического…