Текст книги "Кир"

66

Миллионы людей на земле мечтали бы жить во дворце, просыпаться в объятиях принцессы, пить натощак нектар, поглощать авокадо, политое соком лимона, а также, по надобности, другие экологически чистые дары природы; не ведать нужды, одеваться, как денди, и ездить в автомобилях премиум-класса, вроде Ferrari; и вообще, не грустить по былому, по прошлому не тосковать, радоваться настоящему, думать о приятном и надеяться на лучшее.

Издалека кому-то, возможно, иллюзорные образы королевского бытия представляются райскими – и тем сильнее притягивают к себе.

И все же скажу, рискуя остаться непонятым, что от жизни в раю я со временем заскучал.

Как всякий рожденный в России, я почти перманентно мучился поиском смысла жизни, искал счастья не для себя и свято верил в Добро.

Полагаю, простое исконное чувство совестливости (тоже еще одна ипостась российской души!) мешало моему бесцельному существованию и подталкивало к действию.

Случай, по меткому замечанию Вергилия, меняет все.

Примерно в том же ключе мыслил старый Сократ, почитавший Случай превыше богов (включая самого Зевса!).

Случай же свел и связал меня с величайшим чернокожим поэтом и революционером Патрисом Лумумбой.

Однажды в Брюсселе на званом вечере в мою честь он сам подошел и без всяких преамбул прочел мне свою героическую поэму про Африку.

Принцесса, замечу, при виде Патриса сбежала (я знал о ее аллергии на черный цвет – со слезами и рвотой, насморком и расстройством желудочно-кишечного тракта), а я, к своему стыду, не сразу признал в статном незнакомце первого в конголезской истории премьер-министра, избранного демократическим путем.

За время, пока он читал, я припомнил, что видел его фотографии в газетах и также, случалось, читал о нем много разного и противоречивого.

Для одних он был и оставался воришкой, отбывшим в бельгийской тюрьме срок за серию мелких краж, для других – символом борьбы за свободу Черного континента.

По внешнему виду Лумумба являл собой, я бы сказал, черную реинкарнацию былинного персонажа русских сказок Алешу Поповича: этакий жилистый интеллигент в первом поколении, разночинец с яростным взглядом из-под массивных роговых очков, упрямец и борец с колониальной нечистью.

Прекрасно владея французским, Патрис, в пику бельгийцам, писал на диалекте банту, сплошь состоящем из пронзительно посвистывающих и энергично приплясывающих звуков.

…Вот когда мне сгодилась тотальная зубрежка иностранных языков во сне по секретной методике Комитета государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик: я и сам был не в курсе, что знаю банту!..

Он пел об Африке так, как поют о желанной невесте – влюбленно и ласково; называл ее своей единственной любовью и произносил клятву верности; он был готов за нее умереть и действительно умер.

Он сравнивал Африку с райским садом, превращенным злодеями в прибежище смерти и скорби.

Описание детства Патриса на фоне страданий конголезского народа невольно напомнило мне мое собственное: и он, как и я, не ведал нежности и материнского тепла, хронически недоедал и дрался до крови, чтобы выжить.

– Иисус видел ясли, явившись на свет, а я видел горы навоза! – выкрикивал он строки своей великой поэмы, преодолевая гомон и чавканье собравшихся.

– Его обернули в хламье, а меня в рванье! – цитирую по памяти.

– Он был абсолютно беден, а я беспросветно нищ! – при этих словах Патрис выворачивал карманы.

– Ему было туго, а мне – нелегко! – Тут поэт разрывал на себе одежду и демонстрировал шрамы на животе.

– О, мы так похожи, – пел он, тем не менее, радостно, – белый Христос и черный Лумумба!

Наверняка мой вольный по памяти перевод с диалекта банту грешит некоторой приблизительностью и в сотой доле не передает того подлинного очарования оригинала…

Итак, я не смог сдержать слезы – настолько меня потрясли эти строки, полные страсти и огня.

Как нечасто со мной бывает – мы с ним обнялись в едином эмоциональном порыве, и я ощутил биение его сердца.

Оно билось, как колокол.

– Брат, послушай меня, – перешел он на шепот, – чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью!

– Пушкин, – обрадовался я, – «Капитанская дочка»!

– Она, – кивнул Лумумба, – Емельян Пугачев!

Неожиданно я обнаружил, что мы с ним довольно успешно перешептываемся на классическом русском – как принято говорить, языке Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского.

– Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун! – продолжал он выкрикивать имена своих великих предтеч.

– Ленин, Альцгеймер… – вставлял я несмело.

– Пол Пот! – ликовал, как ребенок, Лумумба.

Похоже, что мы увлеклись и не заметили, как сделались центром всеобщего внимания.

– Да здравствует свободолюбивая Африка! – кажется, пробормотал кто-то.

– Долой кровавый бельгийский режим! – словно сорвавшись с цепи, трижды проскандировал Патрис и с ногами запрыгнул на праздничный стол.

– Долой кровавый бельгийский режим! – прокатилось по залу, достигнув ушей мирно дремавшего в окружении злющих бельгийских овчарок короля всех бельгийцев Бодуэна Первого.

– Браво, Лумумба… – еще не совсем проснувшись, одобрил король.

– Нет рабству! – затопал ногами Патрис. – Нет голоду! зною! тотальной безграмотности! организованной преступности! бездарным бельгийским колонизаторам!

– Ну-ну, обнаглела моя обезьянка! – похоже, обиделся Бодуэн Первый.

– Мы больше не ваши и не обезьяны! – сказал, как отрезал, Лумумба (потом эта фраза станет крылатой, и практически все свободолюбивые народы Африки начертают ее на своих знаменах).

– А чьи? – с любопытством воскликнул король.

– А ничьи! – очень тихо ответил Лумумба.

– В таком случае, фас! – громогласно скомандовал Бодуэн Первый.

– Щас! – повторилось эхом под сводами королевского дворца, и свора собак устремилась к единственному чернокожему человеку на этом балу (до белых им не было дела!).

Я хотел было крикнуть: «Не делайте этого!» – но отчего-то не крикнул, а побежал им навстречу в попытке отвлечь – что, собственно, и позволило Патрису нормально разбежаться и зацепиться за бриллиантовую люстру под потолком, с которой он, раскачавшись, перелетел на балкон для оркестра.

Еще до того, как исчезнуть, он подмигнул мне – мол, не надо грустить!..

67

Наутро Патрис был объявлен персоной нон грата с настоятельной рекомендацией самому покинуть Брюссель в двадцать четыре часа либо подвергнуться принудительной депортации (от линча на месте, как это принято в Бельгии, он, по счастью, был защищен дипломатическим иммунитетом).

До его выдворения, впрочем, была еще ночь, полная непредсказуемости и чисто мистических совпадений…

Итак, под надрывный собачий лай меня в суматохе и толчее вынесло из дома короля на старинную площадь Гран-пляс, где как раз в это время веселились участники всемирного костюмированного фестиваля кошек.

На мгновение меня ослепила кричащая роскошь кошачьих нарядов и украшений (еще более ярких и бесстыдных на безропотном фоне голодающих в странах третьего мира).

Это пиршество кошечек в сердце Европы пронзало мою душу своим несоответствием с гуманитарной катастрофой в сердце Африки.

Я с трудом продирался сквозь толпы мурлычущих шлюх, усатых модисток, пятнистых блудниц, полосатых путан, вислоухих рабынь фараона, испанских идальго с хвостами – и слезы отчаяния душили меня.

Я ощущал себя отцом, прыгнувшим в воду, чтобы спасти, наконец, тонущее дитя, – а мне не давали плыть.

Вид холеных зверьков и надменных владельцев, усатых гадалок, карточных шулеров, скучающих полицейских, прочих завсегдатаев празднества будил во мне чувство, какого я прежде не знал.

Стыд – СТЫД! СТЫД! – овладел моим существом.

Я стыдился, что жив, что одет-обут, что здоров, что дышу, что люблю, что любим – и только молил о прощении всех, обойденных любовью, с кем я не был знаком и кого не сберег.

Подобно сухому снопу, в который попала молния, я пылал желанием как-то помочь истерзанному рабством конголезскому народу.

В какой-то момент, помню, я возопил с неистовством библейского пророка Иеремии:

– Воззри, Господи, и посмотри на поругание наше!

Но никто на мой вопль, увы, даже не повернул головы.

– Нас гонят в шею, – с удвоенной силой выкрикнул я погрязшему в кошечках человечеству, – мы работаем и не имеем отдыха!

– Кожа наша почернела, как печь, от жгучего голода! – продолжал я, срываясь на фальцет.

– Язык грудного младенца, – взывал я и плакал, – липнет к нёбу от жажды, дети просят хлеба, и никто не подает им!

– Неужели Ты, Господи, – пробормотал я потерянно, – совсем нас отверг?

– Не совсем… – вдруг послышалось сзади…

68

– Я просил не грустить! – улыбнулся Патрис и, схватив меня за руку, потащил за собой прочь с площади, мимо ратуши, дальше по старым извилистым улочкам в сторону главной достопримечательности Брюсселя – фонтана с писающим мальчиком.

– Вот яркий метафорический пример, – заметил на ходу Лумумба, – истинного отношения Европы к чаяниям угнетенного населения Африки: мол, ссать мы, ребята, хотели на вас!

Я даже замедлил наш бег – настолько меня поразила трактовка игривой, как мне представлялось, улыбки скульптора.

– Не веришь – проверь! – усмехнулся Патрис. – По всем манускриптам, оставшимся после пожара в Брюсселе, автором юного писуна является старый засранец-педофил Пьетро Вадкиненоу, творивший в XVII веке.

– Доказано также, – продолжал Лумумба, – что этот заказ был оплачен всесильным герцогом Чезарео Борджиа (любимым отпрыском самого папы Александра VI), положившим начало кровавому освоению девственных просторов Африки!

– О, не будь все так сложно, как было бы просто! – с пафосом, не без сарказма припомнил Патрис знаменитый афоризм древнегреческого мыслителя и звездочета Анаксимандра.

– О, было бы проще, не будь все так сложно! – вскользь, почти автоматом вырвалось у меня (я-то знал точно, как это у автора).

На мгновение он замолчал.

Вдруг запахло грозой.

– Я тебя проверял! – наконец засмеялся Лумумба и почти дружески меня приобнял…

69

В баре, куда мы зашли по пути пропустить рюмку-другую нектара, сближающего «тюши людей», повсюду висели портреты вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина и негромко, но все равно торжественно звучала столь им ценимая «Аппассионата» известного немецкого композитора Людвига Ван Бетховена.

– Ильич тут бывал! – сообщил нам бармен и проводил к столу, стоявшему у самой двери в дамский туалет, с табличкой на нем: «За этим столиком с 13.01.1905 по 13.11.1917 гг. беспробудно пил шнапс великий вождь мирового пролетариата В.И. Ленин!»

– Пил в долг и умчался, не заплатив! – как бы вскользь и назло заметил хозяин питейного заведения.

– Врет! – прошептал мне Патрис на малоизвестном диалекте банту.

– Вот те крест! – поклялся бармен на том же банту. – Да лежать мне в его мавзолее! – добавил уже по-французски и трижды сплюнул через левое плечо.

Платил вождь за шнапс или нет – оставалось загадкой (вождя с нами нет, а бармен мог солгать!), но однако же мысль о возможном пребывании Ильича в этих стенах вызвала в нас с Патрисом целую бурю положительных эмоций.

В итоге мы выпили стоя: за гений Ульянова-Ленина, за Великую Октябрьскую революцию 1917 года, плавно переходящую в Великую Конголезскую 1960-го, также за гений Патриса и вообще…

Когда мы все допили, Лумумба признался, что беден как Лазарь и гол как сокол, и что он тоже сбежит и, как Ленин, не станет платить.

Помню, меня потрясло его сравнение себя с Лазарем, подбирающим с пола зерна, чтобы не умереть с голода.

И это, подумал я с ужасом, при всех конголезских залежах меди, урана и каменного угля!

Тогда меня осенило…

– Да что ты там пишешь, братан? – удивился Лумумба.

– Код золотого ленинского счета в банке Женевы! – пояснил я шепотом.

– Мне?! – закричал он.

– Вам! – уверенно подтвердил я и поведал о нашей дружбе с Владимиром Ильичем Ульяновым-Лениным, его последних часах на кресте и предсмертной просьбе всенепременно передать золото партии большевиков в надежные руки.

– Вот эти руки! – воскликнул Патрис и потянулся ко мне через стол, чтобы обнять.

И я потянулся к нему – как растение к солнцу.

– Карбованцив нэма, значить, трэба тикать! – прошептал мне на ухо Патрис на прекрасном украинском языке и устремился к выходу…

70

Миновав чудом сохранившийся сказочный дом Эразма Роттердамского, мы оказались в сумрачном саду, где могли наконец перевести дух и, по выражению Лумумбы, «соприкоснуться тюшами».

…Тут поясню, на банту русское слово «душа» слышится как – «тюша»; оттого-то Патрис то и дело сбивался, цитируя русских поэтов: «В твоей тюше, – к примеру, звучало из его уст, – зажжется вдохновенье!»; или: «Когда тюша, расправив крылья!»; или еще, напоследок: «Тюша моя, ликуй и пой!»…

Я моргнуть не успел, как мой темнокожий собрат, воскликнув: «I love you!», накинулся на меня и принялся осыпать жаркими поцелуями – лоб, глаза, щеки и даже шею.

– Патрис, вы чего? – глупо интересовался я, путаясь и задыхаясь в жарких тисках африканских объятий.

– Ты – мой, только мой! – повторял он как заклинание, не ослабляя хватки. – Мой навеки, навеки мой!

– О чем это он, – мучительно недоумевал я, – и в каком это, собственно, смысле я навеки его?

– Ты что, ты не веришь в любовь? – вопрошал он, осыпая меня градом поцелуев.

– Я верю в любовь… – признавал я, как факт, – но…

– Вот и я в нее верю! – подхватывал Лумумба, нетерпеливо расстегивая штаны…

71

И сегодня еще, спустя годы, мое лицо заливает краска неловкости при воспоминании о Патрисе, одиноко и брошенно стоящем посреди сада со спущенными штанами и посылающем мне вослед слова несчастной любви, воздушные поцелуи и мольбы о немедленном возвращении.

При всем уважении к его революционной репутации, мое сердце принадлежало Маргарет – о чем я ему говорил и чему он категорически отказывался верить.

Я как бы тем самым еще намекал африканцу о существовании иных форм любви – например, между женщиной и мужчиной.

На все мои ухищрения, впрочем, Патрис отвечал нетерпеливым похрюкиванием и новыми посягательствами сексуального свойства.

Походило на то, что его больно ранит любое упоминание о женщине – женщине как таковой.

В отличие от Ильича, например, он не считал женщину «существом, заслуживающим пощады» и угрожал ей (им всем!) войной до победного конца.

– Женщина – зло! – бормотал он, активно домогаясь меня. – Беда, разорение, страх, на шее хомут, кандалы на ногах, нож в спине, злокачественная опухоль, пожирающая мозг, и никогда не заживающая рана в груди.

Он сравнивал женщину с коршуном, изо дня в день клюющим печень мужчины, медузой горгоной, лишающей зрения, подло жалящей змеей и пиявкой, сосущей кровь.

Тогда же в саду, сколько помнится, гордый Лумумба явил миру свой знаменитый лозунг: «Да здравствует Африка – без женщин!» – приведший в конечном итоге к печально известному восстанию моногамного населения Черного континента и трагической кончине первого в конголезской истории премьер-министра, избранного демократическим путем.

По сей день я скорблю о его безвременной гибели.

Как бы сложилась современная история Африки, будь я в тот вечер терпимей с Лумумбой!

Ясно одно: она была бы другой…

72

Только за полночь я возвратился в отель и осторожно, стараясь не шуметь, прокрался на цыпочках в наш с Маргарет трехуровневый номер.

Первый и третий уровни, согласно инструкции, занимали телохранители.

К моему изумлению, мебель в салоне была перевернута, и ковры на полу усеяны осколками драгоценных ваз, эксклюзивных горшков, обрывками растений и, что особенно привлекло мое внимание, – россыпями фотографий с поминутной фиксацией наших с Патрисом ночных похождений.

Я смотрел и не верил своим глазам: вот мы с Лумумбой в обнимку на фоне кабацкой ленинианы; или еще кадр, где видно, как он убегает, а я его догоняю (что-то вроде любовной игры); или целая серия снимков в саду, где мы с ним как будто бы то ли боремся, то ли милуемся…

Помню, как я покраснел – будто пойманный на воровстве.

Совесть моя вместе с тем была чиста, и мысли о слежке меня унижали.

– Как можно шпионить за мной? – пробормотал я, дрожа от негодования. – Не надо за мной шпионить! – решительно повторил я и распахнул дверь в спальную комнату…

73

Первое, что я увидел, – пронзенное стрелой сердце и надпись по зеркалу, похожую на стон: «Киркактымог?!»

Я даже не сразу заметил (настолько меня потрясло обвинение в предательстве), что я стою по щиколотку в воде, а под ногами у меня резвятся тропические золотые рыбки из опрокинутого на пол гигантского аквариума.

Как после визита маньяка, повсюду на стенах и гобеленовых занавесях виднелись следы запекшейся крови; странным образом под потолком парила, как в невесомости, салфетка с профилем Ильича, на которой, поймав ее наконец, я прочел промежду цифирей секретного счета в банке Женевы: «Все золото мира, Кир, ничто без любви!»

Оба обращенных ко мне послания были написаны кровью.

Добавлю, оба писавших любили меня – подобно маленькому Галимулле, добрейшему Борису Иоанновичу Розенфельду и неподдельному Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину…

74

Я долго сидел на постели в обнимку с подушкой, казалось, хранившей тепло Маргарет, и молил всех святых о ее возвращении.

– Я все объясню, и ты все поймешь, и все у нас будет, как прежде! – повторял я, как мантру, в надежде, что она меня услышит.

В усталом мозгу проносились все мыслимые слова сожаления о случившемся.

Слезы отчаяния душили меня, когда я пытался представить себя на ее месте и почувствовать то, что она чувствовала, разглядывая зримые (как будто!) улики моего предательства.

В конце-то концов, ей могло показаться, что я был не тем, за кого себя выдавал (!); что все мои клятвы о вечной любви не стоили выеденного яйца (!); и – что самую светлую и целомудренную в мире женщину я фактически предпочел незатейливой черной проститутке в мужском обличье…

Внезапно меня ужалила мысль, что она предала себя смерти, элементарно сопоставив наши с Патрисом объятия на фотографиях с его кровоточащим признанием на салфетке…

Могло также статься, не обошлось тут и без деятельного участия матери моей…

Так, путаясь в догадках (одна ужасней другой!), я обследовал все три этажа нашего временного пристанища, опустевшего подобно брошенному гнезду, – и уже бегом устремился вниз в надежде раздобыть хоть какую-нибудь информацию о Маргарет.

Еще издали старый портье интригующим взглядом перевел мое внимание на породистого господина, уединенно сидящего в дальнем углу бара, – в котором я, к моему удивлению, не сразу и с трудом признал Уинстона Леонарда Спенсер-Черчилля.

Уинстон сидел совершенно один в столь ранний час, облаченный в просторный атласный халат до пола, с парчовой чалмой на голове, украшенной диковинными стразами и перьями.

Вместо привычной гаванской сигары он с видимым удовольствием посасывал нефритовый чубук кальяна, напоминавшего своими очертаниями соблазнительную танцовщицу из сказок «Тысячи и одной ночи»; холеные пальчики правой руки премьера неспешно перебирали янтарные четки цвета вечерней зари.

По виду то был бедуинский король, нефтяной магнат, наследный саудовский принц, но только не Черчилль, всесильный властитель Соединенного Королевства.

И так это все показалось мне странным – четки прощального цвета, чалма, халат и кальян…

Я бы счел нашу встречу случайной, если бы не таинственное исчезновение Маргарет.

– Кир! – помахал еще издали Черчилль, совсем как старому доброму приятелю (хотя мы с ним были почти не знакомы, виделись считаные разы и при большом скоплении людей, не более того).

– Винни! – откликнулся я обреченно (Винни, замечу, он был для жены, очень близких друзей и коллег-номинантов по нобелевским премиям!).

– Неразумно стоять, если можно сидеть! – усмехнулся Уинстон, когда я приблизился, и жестом пригласил меня занять кресло напротив.

– Где Маргарет, Винни? – спросил я, усилием воли пытаясь унять дрожь в голосе.

– Садысь, как говаривал дядюшка Джо! – воскликнул Уинстон как будто по-русски, с грузинским акцентом.

«Дружеская улыбка собеседника, – помнится, остерегал меня Макс Петрович Альцгеймер, – в сочетании с грузинским акцентом хорошего не сулят!»

– А что, не скучаешь по дядюшке Джо? – спросил он с прищуром и как бы исподтишка.

Меньше всего в ту минуту меня занимал дядя Джо (как английский премьер называл за глаза Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили) – о чем, собственно, я и заметил старому лису (как называли в Кремле Уинстона Черчилля).

– Я лично скучаю, – признался Уинстон, зачем-то прикрыв ладонью рот и понизив голос до шепота.

Не иначе, его забавлял мой растерянный вид – для чего же еще было мучить меня?..

– Где Маргарет, Винни? – спросил я во второй раз, глядя прямо ему в глаза.

– Да садысь ты, нэ стой! – предложил снова Черчилль (но, правда, уже по-английски, с грузинским акцентом)…