Текст книги "Путь всякой плоти. Роман"

Глава 4

Через пару лет произошла битва при Ватерлоо, а затем в Европе наступил мир. Тогда мистер Джордж Понтифекс стал выезжать за границу. Помню, как по прошествии лет мне попался на глаза в Бэттерсби дневник, который он вел в первую из своих поездок. Это характерный документ. Читая его, я понял, что автор, еще до того, как отправиться в путь, настроился восхищаться только тем, чем, по его мнению, будет похвально восхищаться, и смотреть на природу и искусство только сквозь те очки, какие достались ему от многих поколений резонеров и притворщиков. Первый же взгляд на Монблан привел мистера Понтифекса в положенный в этом случае восторг. «Мои чувства непередаваемы. Я задыхался от восхищения, когда впервые узрел этого монарха гор. Мне представилось, будто я вижу духа, восседающего на своем грандиозном троне, возвышающегося над своими стремящимися ввысь собратьями, и в своей одинокой мощи бросающего вызов всей вселенной. Я был настолько переполнен чувствами, что, казалось, почти лишился сил, и ни за что на свете не мог бы вымолвить ни слова после своего первого восклицания, пока хлынувшие слезы не принесли мне некоторого облегчения. С трудом оторвался я, наконец, от созерцания „смутно различимого вдали“ (хотя мне казалось, будто мои душа и взор все еще устремлены к нему) столь величественного зрелища». Обозрев Альпы с высот над Женевой, он прошел пешком девять из двенадцати миль спуска: «Мои разум и сердце были слишком полны впечатлений, чтобы позволить телу пребывать в покое, и я нашел некоторое облегчение, усмирив свои чувства прогулкой». В должное время он добрался до Шамони, а в воскресенье отправился на Монтанвер, чтобы увидеть ледник Мер-де-Глас. Там в книгу для посетителей он вписал следующее стихотворение, которое счел, по его словам, «подобающим такому дню и такому пейзажу»:

 
Когда, о Боже, зрю творенья рук Твоих,
Мой дух в святом почтенье пред Тобою тих.
Сии пустынные просторы, сей покой
Той пирамиды в диадеме ледяной,
 
 
Сии остроконечные вершины, ширь равнин
И вечные снега, где холод – властелин,
Тобой сотворены, и, зря Твое творенье,
Тебе беззвучно возношу моленья.
 

Некоторые поэты, дойдя до седьмой-восьмой строки своего стихотворения, начинают сбиваться с ритма. Последние строчки доставили мистеру Понтифексу немало хлопот, и почти каждое слово было стерто и переписано заново, по меньшей мере, один раз. Однако же он просто вынужден был остановиться на том или ином варианте для книги посетителей на Монтанвере. Говоря о стихотворении в целом, должен признать, что мистер Понтифекс был вправе считать его подобающим такому дню; не хочу быть излишне суровым к леднику Мер-де-Глас, а потому воздержусь высказывать мнение, подобает ли стихотворение и такому пейзажу.

Мистер Понтифекс посетил далее Большой Сен-Бернар и там написал еще несколько стихотворных строк, на сей раз, к сожалению, по-латыни. Он также хорошенько позаботился о том, чтобы проникнуться должным впечатлением от монастырской гостиницы и ее местоположения. «Все это в высшей степени необычное путешествие похоже на сон, особенно его последние дни, проведенные в изысканном обществе, с полным комфортом и удобством среди диких скал в зоне вечных снегов. Мысль о том, что я ночую в монастыре и занимаю постель, на которой спал сам Наполеон, что нахожусь в самом высоко расположенном населенном пункте Старого Света, к тому же в месте, почитаемом во всех концах света, некоторое время не давала мне уснуть». В качестве контраста этим записям приведу здесь отрывок из письма, написанного мне в прошлом году внуком Джорджа, Эрнестом, о котором читатель узнает чуть позже. В этом отрывке говорится: «Я поднимался на Большой Сен-Бернар и видел тех собак». Как и положено, мистер Джордж Понтифекс не преминул посетить Италию, где картины и другие произведения искусства, – по крайней мере, те, что были тогда в моде, – вызвали у него приступ благовоспитанного восхищения. О галерее Уффици во Флоренции он пишет: «Сегодня утром я провел три часа в галерее и решил для себя, что если бы из всех сокровищ, виденных мной в Италии, мне нужно было выбрать один зал, то это был бы зал „Трибуна“ этой галереи. Здесь находятся „Венера Медичи“, „Лазутчик“, „Борец“, „Танцующий фавн“ и прекрасный Аполлон. Эти работы несравненно превосходят „Лаокоона“ и „Аполлона Бельведерского“ в Риме. Кроме того, здесь же находится „Святой Иоанн“ Рафаэля и многие другие chefs-d’oeuvre33
  chefs-d’oeuvre – шедевры (фр.).


[Закрыть] величайших в мире художников». Интересно сравнить излияния мистера Понтифекса с восторгами современных критиков. Так, недавно один весьма ценимый писатель сообщил миру, что был «готов рыдать от восхищения» перед одной из скульптур Микеланджело. Интересно, готов ли он был бы рыдать от восхищения перед скульптурой Микеланджело, если бы знатоки сочли ее неподлинной, или перед скульптурой, приписываемой Микеланджело, а на самом деле созданной кем-то другим. Но, полагаю, ханжа, обладающий большим количеством денег, чем мозгов, был шестьдесят – семьдесят лет назад примерно таким же, как и теперь.

Взглянем на Мендельсона в том же зале «Трибуна», остановить выбор на котором мистер Понтифекс счел делом столь беспроигрышным для своей репутации человека культурного и со вкусом. Мендельсон чувствует себя в не менее беспроигрышной позиции и пишет: «И вот я пошел в „Трибуну“. Это помещение так необычайно мало, что его можно пересечь, сделав всего пятнадцать шагов, и все же оно заключает в себе целый мир искусства. Я вновь отыскал свое любимое кресло, которое стоит возле статуи „Раб, точащий нож“ („L’Arrotino“), и, завладев им, несколько часов наслаждался, ибо прямо передо мною находились „Мадонна со щегленком“, „Папа Юлий II“, женский портрет кисти Рафаэля, а над ним прекрасное „Святое семейство“ Перуджино; к тому же так близко, что я мог коснуться ее рукой, – „Венера Медичи“; чуть поодаль – „Венера“ Тициана… Остальное пространство занято другими картинами Рафаэля, портретом кисти Тициана, работой Доменикино и т. д., и т. д., и все это в пределах маленького полукружья, не превышающего размеры какой-либо из наших комнат. Это место, где человек чувствует собственную незначительность и может поучиться смирению». «Трибуна» – место мало подходящее место для обучения смирению таких людей, как Мендельсон. Как правило, они на два шага удаляются от смирения, делая один шаг к нему. Интересно, как много очков начислил себе Мендельсон за двухчасовое сидение в этом кресле. Интересно, как часто поглядывал на часы, чтобы узнать, не истекли ли уже два часа. Интересно, как часто говорил себе, что и сам он, если по правде, такая же крупная фигура, как и любой из тех, чьи работы он видит перед собой; как часто задавался вопросом, не узнал ли его кто-нибудь из посетителей и не восхитился ли им за столь долгое сидение все в том же кресле; и как часто досадовал на то, что они проходят мимо, не обращая на него внимания. Но, возможно, если по правде, те его два часа вовсе не были двумя часами.

Однако вернемся к мистеру Понтифексу. Нравилось ему или нет то, что он считал шедеврами греческого и итальянского искусства, но он привез с собой несколько копий работ итальянских художников, и я не сомневаюсь, что он удостоверился в их полнейшем сходстве с оригиналами. При разделе отцовского имущества две из этих копий достались Теобальду, и я часто видел их в Бэттерсби, навещая Теобальда и его жену. Одной из них была «Мадонна» кисти Сассоферрато, в синем капюшоне, наполовину затенявшем ее лицо. Другой – «Магдалина» работы Карло Дольчи, с пышной копной волос и мраморной чашей в руках. Когда я был молод, эти картины казались мне прекрасными, но с каждым последующим визитом в Бэттерсби я проникался все большей нелюбовью и к ним, и к надписи «Джордж Понтифекс» на них обеих. Наконец я отважился в осторожной форме слегка покритиковать их, но Теобальд и его жена встретили критику в штыки. Теобальд не любил своего отца, а его жена – своего свекра, но его авторитет и компетентность были непререкаемы, и не допускалось никаких сомнений в безупречности его вкуса по части литературы и искусства, – дневник же, который он вел во время своей заграничной поездки, служил достаточным тому доказательством. Еще одна короткая цитата, и я оставлю в покое этот дневник, чтобы возвратиться к продолжению истории. Во время пребывания во Флоренции мистер Понтифекс записал: «Я только что видел великого герцога с семьей, проехавших мимо в двух каретах, запряженных шестеркой, но это привлекло не больше внимания, чем если бы проехал я, человек никому здесь совершенно не известный». Не думаю, что бы он хоть отчасти верил, что его персона никому совершенно не известна во Флоренции или где бы то ни было!

Глава 5

Судьба, говорят нам, – слепая и своенравная мачеха, которая оделяет своих питомцев дарами наугад. Но, веря такому обвинению, мы проявляем к ней крайнюю несправедливость. Проследите жизненный путь любого человека от колыбели до могилы и приглядитесь, как судьба поступала с ним. Вы обнаружите, что по его смерти с нее можно почти полностью снять обвинение в каком бы то ни было своенравии, кроме разве что самого незначительного. Ее слепота – всего лишь выдумка: она может усмотреть себе любимцев задолго до их рождения. Мы – это как бы наше сегодня, а родители – это как бы наше вчера, но на безоблачном родительском небе взгляд судьбы способен различить признаки надвигающейся бури, и она смеется, поскольку в ее власти выбрать себе любимца даже в лондонском закоулке, а того, кого решила погубить, – даже в королевском дворце. Редко она готова смилостивиться над теми, кого вскармливала без любви, и редко полностью отказывает в попечении своим баловням.

Был ли Джордж Понтифекс одним из баловней судьбы или нет? В общем-то, должен признать, что он им не был, ибо не считал себя таковым: он был слишком набожен, чтобы вообще видеть в судьбе некое божество; он брал то, что она давала ему, и никогда ее не благодарил, твердо убежденный в том, что все получаемые им выгоды добыты им самим. Так оно и было – после того как судьба наделила его способностью добывать их.

«Nos te, nos facimus, Fortuna, deam!» – воскликнул поэт. «Мы сами тебя, Судьба, богиней делаем!» Так и есть, потому что судьба наделила нас такой способностью. Поэт ничего не говорит относительно того, что творит этих «nos» – нас самих. Возможно, некоторые люди не зависят от своего происхождения и среды, обладая внутренней побудительной силой, не обусловленной никакими предпосылками; но это, похоже, трудный вопрос, и его, пожалуй, лучше оставить в стороне. Достаточно признать, что Джордж Понтифекс не считал себя удачливым, а кто не считает себя удачливым, тот – неудачник.

Правда, он был богат, всеми уважаем и обладал от природы отменным здоровьем. Если бы он меньше ел и пил, то знать бы не знал, что такое плохое самочувствие. Возможно, главным его преимуществом было то, что хотя его способности несколько превышали средний уровень, но не намного. Ведь именно выдающиеся способности послужили причиной несчастья для стольких умных людей. Преуспевающий человек видит дальше своих ближних ровно настолько, насколько и они способны увидеть то же самое, когда им это покажут, но не настолько далеко, чтобы их озадачить. Гораздо безопаснее знать слишком мало, чем слишком много. Люди могут осуждать мало знающего, но не потерпят, чтобы их вынуждали прилагать усилия для понимания того, кто знает слишком много.

Лучший пример здравого смысла мистера Понтифекса в вопросах, связанных с областью его деятельности, который в данный момент приходит на ум, – это революция, произведенная им в стиле рекламирования книг, издаваемых фирмой. Когда он только стал ее совладельцем, одно из рекламных объявлений фирмы гласило:

«Книги, выпускаемые в текущем сезоне:

«Благочестивый сельский прихожанин», или наставления о том, как христианину правильно и с пользой прожить все дни своей жизни; как препровождать день воскресный; какие книги Священного Писания надлежит читать в первую очередь; надежный метод воспитания; краткие молитвы о важнейших добродетелях, украшающих душу; рассуждение о Тайной вечере; правила, как блюсти душу праведну в болезновании – то есть, в этом трактате содержатся все правила, потребные для спасения. 8-е дополненное издание. Цена 10 пенсов.

Предусмотрена уступка для тех, кто приобретает книгу для бесплатной раздачи».

Как совладельцу, ему не потребовалось много лет, чтобы реклама приобрела следующий вид:

««Благочестивый сельский прихожанин». Полный курс христианского вероисповедания. Цена 10 пенсов.

Скидка приобретающим книгу для бесплатного распространения».

Какой рывок совершен на пути к современному стандарту, какая проницательность явлена в понимании неуместности старого стиля, когда другие этого еще не чувствовали!

В чем же тогда было слабое место Джорджа Понтифекса? Полагаю, в том, что он поднялся по общественной лестнице слишком быстро. По-видимому, для полноценного наслаждения большим богатством требуется воспитание, передаваемое на протяжении нескольких поколений. Невзгоды, если погружение в них происходит постепенно, большинство людей переносят более хладнокровно, чем какой-либо большой успех, выпавший при жизни. Однако определенного рода удача обычно до последней минуты сопутствует тем, кто сам выбился в люди. А вот их детям, а порой и внукам угрожает уже большая опасность, поскольку сохранять блестящую удачливость неизменной среди всех превратностей бытия семейному клану удается не чаще, чем это удается отдельному индивидууму, и чем выше взлет успеха в каком-либо одном поколении, тем сильнее, как правило, спад в следующем – пока не пройдет достаточно времени для восстановления сил у данного семейства. Поэтому часто случается, что внук преуспевающего человека оказывается более удачливым, нежели сын – жизненная сила, питавшая энергией деда, дремлет в сыне, чтобы, накопив в покое новую энергию, вновь пробудиться к активности во внуке. Кроме того, очень удачливый человек представляет собой определенного рода гибрид; он – особь с новыми качествами, возникшими в результате небывалого сочетания множества разнородных элементов, а хорошо известно, что воспроизведение исключительных особей, будь то животные или растения, это явление необычное и надеяться на него не приходится, даже если особи не лишены способности к размножению.

Безусловно, успех пришел к мистеру Понтифексу чрезвычайно быстро. Всего через несколько лет после того, как он стал совладельцем фирмы, его тетя и ее муж умерли вслед друг за другом с промежутком в несколько месяцев. Тогда и выяснилось, что они назначили его своим наследником. Он оказался не только единственным владельцем фирмы, но в придачу еще и обладателем состояния в тридцать тысяч фунтов, что по тем временам было суммой немалой. Деньги полились к нему рекой, и, чем больше их у него становилось, тем большей любовью к ним он проникался, хотя часто говорил, что ценит их не сами по себе, а лишь как средство обеспечить своих дорогих детей.

Но если человек очень любит свои деньги, ему всегда нелегко так же сильно любить и своих детей. С детьми и деньгами – это как с Богом и мамоной. У лорда Маколея есть пассаж, где он противопоставляет удовольствие, которое человек может получить от книг, неприятностям, какие ему могут доставить знакомые. «Платон, – говорит он, – никогда не бывает угрюм. Сервантес никогда не бывает нагл. Демосфен никогда не приходит некстати. Данте никогда не задерживается слишком долго. Никакое различие в политических взглядах не оттолкнет Цицерона. Никакая ересь не внушит ужаса Боссюэ». Осмелюсь заметить, что я, возможно, и расхожусь с лордом Маколеем в оценке некоторых названных им авторов, но истинность самого суждения неоспорима, а именно: любой из них может доставить нам не больше беспокойства, чем мы сами пожелаем, тогда как с нашими друзьями не всегда так легко сладить. Джордж Понтифекс чувствовал то же в отношении своих детей и своих денег. Его деньги никогда не вели себя непослушно; деньги никогда не учиняли шума или беспорядка, не проливали ничего на скатерть во время еды и не оставляли после себя дверь открытой. Его дивиденды не ссорились между собой, и у него не возникало беспокойства, как бы закладные по достижении совершеннолетия не стали сумасбродами и не наделали долгов, по которым ему рано или поздно придется платить. У Джона имелись склонности, внушавшие отцу большую тревогу, а Теобальд, младший сын, был ленив и по временам далек от правдивости. Знай дети, какие мысли посещают их отца, они могли бы, вероятно, ответить, что он не обходился грубо со своими деньгами, в отличие от детей, которых нередко поколачивал. Он никогда не бывал вспыльчивым или раздражительным со своими деньгами, и возможно, именно поэтому он и его деньги так хорошо ладили.

Нужно напомнить, что в начале XIX века отношения между родителями и детьми были еще далеки от приемлемых. Тип жестокого отца, описанный Филдингом, Ричардсоном, Смоллеттом и Шериданом, сегодня едва ли имеет больше шансов найти себе место в литературе, чем первоначальная версия рекламного объявления о «Благочестивом сельском прихожанине» фирмы «Фэйрли и Понтифекс», однако сам тип оказался слишком живуч, чтобы его нельзя было с достаточным сходством срисовать с натуры и позднее. Родители в романах мисс Остин менее похожи на свирепых диких зверей, чем персонажи ее предшественников, но она явно смотрит на них с подозрением, и тревожное чувство, что le père de famille est capable de tout44
  le père de famille est capable de tout – отец семейства способен на все (фр.)


[Закрыть], довольно ощутимо в большей части ее произведений. В елизаветинскую эпоху отношения между родителями и детьми в целом, по-видимому, были мягче. У Шекспира отцы и сыновья по большей части бывают друзьями, да и зло не выглядит достигшим предельной омерзительности, пока длительное воздействие пуританства не приучило людские умы к еврейским идеалам в качестве тех, какие нам нужно стремиться воплощать в повседневной жизни. Разве Авраам, Иеффай и Ионадав, сын Рехава, не подали в этом примера? Как легко было ссылаться на них и следовать им в тот век, когда лишь немногие разумные мужчины и женщины сомневались, что каждое слово Ветхого Завета verbatim55
  verbatim – буквально (лат.)


[Закрыть] является записью услышанного из уст Божьих. Кроме того, пуританство ограничило естественные удовольствия: оно заменило пеан иеремиадой и к тому же позабыло, что злоупотребления во все времена нуждаются в авторитетном покровительстве.

Мистер Понтифекс, возможно, был чуть строже со своими детьми, чем некоторые его ближние, но ненамного. Он порол сыновей два-три раза в неделю, а бывало и чаще, но в те времена все отцы пороли сыновей. Легко иметь правильные взгляды, когда их имеют все, но, к счастью или к несчастью, результаты оказывают свое действие абсолютно вне зависимости от моральной виновности или безупречности того, кто их произвел; они зависят исключительно от содеянного, каким бы оно ни было. Подобным же образом моральная виновность или безупречность не в состоянии отменить действие определенного результата, вопрос сводится к тому, поступило бы достаточное количество разумных людей так, как поступило определенное действующее лицо, окажись они в той же ситуации, что и это действующее лицо. В то время считалось общепризнанным: пожалеешь розгу – испортишь ребенка, да и апостол Павел причислял неповиновение родителям к числу наихудших грехов. Если дети мистера Понтифекса делали что-либо неугодное ему, они явно проявляли неповиновение своему отцу. В таких случаях у здравомыслящего человека был, очевидно, только один способ воздействия. Он состоял в пресечении первых же проявлений своеволия, пока дети были еще слишком малы, чтобы оказать серьезное сопротивление. Если их воля была в детстве «своевременно подавлена», как принято было выражаться в то время, они приобретали привычку к повиновению, которое не смели нарушать, пока не достигнут двадцати одного года. Потом они могли бы поступать как им заблагорассудится; мистер Понтифекс знал, как себя защитить, – до той поры, пока он и его деньги не оказались в большей их власти, чем он бы того желал.

Как же мало мы знаем о собственных мыслях – о непроизвольных действиях, конечно, знаем, но о наших непроизвольных раздумьях! А ведь человек так гордится своим сознанием! Мы похваляемся тем, что отличаемся от ветра, волн, падающих камней и от растений, которые знать не знают, зачем и почему они растут, от кочующих с места на место в поиске добычи бродячих тварей, как нам угодно говорить без всяких на то оснований. Сами-то мы-то хорошо знаем, что и почему делаем, не так ли? Думаю, есть определенная доля истины в мнении, высказанном в настоящее время, что именно наши мало осознаваемые мысли и мало осознаваемые поступки оказывают решающее воздействие на нашу жизнь и жизнь тех, кого мы производим на свет.