Текст книги "Наэтэ. Роман на грани реальности"

Деваха с бляхой – бэйджем на груди «Галина таковская», продавщица – вообще не поняла, почему фигуры Наэтэ и его жмутся друг к другу, и зачем сюда зашла эта грандиозная красавица в белых туфлях на высо-оком каблуке и строго-вызывающем, а не вызывающе-строгом платье, стильном и дорогом. Одежду для сирот покупать?

Да.

Женщина средних лет, с такой же бляхой «Трын-тын-тын-такович», не сразу, но поняла, что девушка из Ламборджини Анрэивская. И так наблюдала за ними пристально. Наэтэ остановилась на входе в большой торговый зал. С минуту изучала «богатый выбор» – на вешалках и стеллажах… Потом двинулась решительно вглубь, минуя первые ряды вешалок со вторьём в виде маек и туник. Анрэи понял, отстал. Встал рядом – со своей клеёнчатой сумкой – с прилавком, у входа, где была касса и кучковались продавщицы… Деваха, – впрочем, нет – агрессия против секонд-хэндов у Анрэи чуть утихла, – не деваха, ну девушка, приятная даже, пошла по пустому залу вслед за Наэтэ, неуверенно… А женщина украдкой рассматривала Анрэи. Наконец, любопытство перевесило, и она спросила:

– Ваша девушка?

«А чья ж ещё, – не ответил он ей, – вы кого-нибудь, кроме меня, видели?». А вслух сказал:

– Хотим изучить ассортимент.

Женщина недоверчиво продолжала смотреть на него, но подобрела – он-то их клиент, точно:

– Не уведут?

«А что у вас покупателей-то с гулькин нос, – не ответил он ей опять, – у народа, видать, денег и на секонд-хэнд уже нет, завозите третий хэнд. Или четвёртый. И цены снижайте». А вслух спросил:

– Можно я тут у вас сумку оставлю?

– Да, конечно…

Вот всё так в ненастоящем мире – думаешь одно, а говоришь и делаешь всегда другое, всегда «переводчики» нужны.

Он не может, если Наэтэ – дальше, чем на локоть… И только сделав шаг, он увидел, как Наэтэ чуть ли не бежит, цокая каблуками, рискуя подвернуть ногу, – навстречу.

– Анрэи, Анрэи.., – в слезах…

Он её подхватил, она стала разглаживать волосы на его лбу – обеими руками, глаза её обдали его ярчайшим чистым светом – из-за мокрой поволоки, – сейчас заплачет.

– Тихо, тихо…

– Я потеряла тебя, где ты?

Женщина открыла рот от изумления.

Не уведут.

– Пожалуйста, не отходи от меня, не оставляй меня, – всё, заплакала.

Он закусил губу, – как же его глаза подчиняются её глазам…

– Пойдём, – сказал.

Он не отступал от неё все часа три, пока она перебирала платья, свитера, кофты, майки, пальтошубы – драповые и оклеенные искусственным волосом под естественный мех, сапожки и полусапожки… Она скрывалась за шторки в примерочных, он стоял, держась за фалды этих шторок… Она не красовалась перед ним, не советовалась, а только изредка говорила девушке-продавщице – «я это возьму»… Она прошерстила оба, оказавшихся довольно вместительными, этажа, все торговые залы… Он только слышал, как она иногда шмыгает носом за шторкой… И каждый её «шмыг» прошибал его на слёзы. Он терпеливо-терпеливо ждал. И любил, любил, любил Наэтэ…

…Наступил момент, когда она пошла «одеваться». Он стоял, касаясь шторок примерочной, они приятно колыхались – изнутри, Наэтэ было тесно там… Он знал, что она ещё и специально задевает их, чтобы ощутить его присутствие, и его это волновало, и снимало усталость от ожидания… Девушка-продавец с бляхой ждала поодаль… Они обошли верхний этаж и вернулись сюда, на нижний, чтобы «одеться» во всё купленное – там и здесь, рассчитаться… Наэтэ вышла… На ней было длинное, чёрное, «в пол» пальто – из довольно толстого, тёплого, но лёгкого драпа, с пояском, затянутым на талии, подчеркивающим её бёдра, грудь, её высоту и стройность. На ногах – тёмно-серые, с опушкой, полусапожки – «мягкий бархат», каблук – не очень высокий, но всё же выстраивающий до опасного, почти агрессивного, совершенства её фигуру… Воротничок пальто – небольшой, вокруг шеи, – тоже с опушкой, в тон. На голове, на её «золочёных» волосах – чёрная шапочка, сдвинутая слегка на лоб, украшена спереди шёрсткой какого-то зверька, вроде серого, но в рыжева чуть, в лису – намёк на цвет волос? Получилось, как вуаль, похоже немного. Шея укутана нежно-нежно-серым платком… Анрэи ничего не понимал в моде, или, лучше сказать, в моде не понимал ничего, ему просто нравилось или нет. Он долго смотрел на Наэтэ, не в силах оторвать глаз, из которых текло, а он вытирал их пятернёй, – да не на пальто он смотрел… Наэтэ улыбалась, ласково, и стояла, давая себя рассмотреть, пока девушка-продавец не сказала: «Вам это идёт».

Спасибо. Наэтэ одета, слава Богу.

– Я оставила нам немного денег, – нужно купить какой-нибудь подержанный сотовый телефон.

Он смотрел на неё, сжимая губы, напрягая лицо, чтобы не расплакаться вусмерть, не броситься обнимать её, целовать.

– Не плачь, как маленький, – засмеялась.

Он взял себя в руки. Рассчитались. Он не считал, сколько у них осталось «неденег» – Крез. Не зря жил – Наэтэ одел… Обратно они шли – он с барахольной сумой, набитой до упора, но уже в своём «бронике». Она – вся такая «дольче габана», никто не поймёт, что из секонд-хэнда. Всё равно все оборачиваются, – «ну, ничем мы от вас не отличаемся, почти, – дайте пройти!». Ему было радостно, приятно, он шёл с Наэтэ, с сумой, она – с ним и с «фирменным» большим пакетом, где были другие, купленные ею вещи. Покорители Бродвея. Двести метров неувядаемой славы. И за руки держатся – оскароносная пара…

Телефон – поношененький-поношененький, но с функциями – они купили в «подвальчике», совсем рядом с домом. Анрэи его тоже разведал, как переехал, – специфический, «фирменный» магазин вторсырья. Не, не так – «аксессуаров секонд хэнд». Как же он их всех ненавидит! Или себя – за то, что у него никогда не было и не будет «денег»… Нет, за то, что он чувствует свою беспомощность: нос себе не оторви! Какое у них будущее? С таким «свободным» – от денег и «неденег» – человеком, как он? Желающим построить дом для Наэтэ «своими руками»? Фрик. Сколько стоит одна доска? А одна сотка земли? «Житель вымышленной страны, которая у тебя в голове», – ругал он себя, – тебе родители до сих помогают, чтобы ты ботинки мог себе купить..». И тут же: «Наэтэ, я построю – вот увидишь!..». Невозможно быть рядом с нею и чувствовать свою несостоятельность – в прямом и переносном смысле. Невозможно!.. Не думать об этом, не думать…

Только они зашли с Наэтэ в прихожую, как набросились друг на друга – обниматься, он – в «бронике», она – в драпе. Скинули их с себя на пол.

– Наэтэ!.. Я люблю, люблю, люблю тебя!

– Анрэи…

Как же им хотелось больше никуда не выходить! Никогда!

Обнявшись крепко, они замерли.

– Анрэи.., пожалуйста!.. – плачет.

Он понял, что у них нет времени, и он её искушает.

Они сели на корточки, чтобы поднять свои «шкуры», и так сидели – колена в колена – минут пять, глядя друг другу в глаза, – как тогда, у него в офисе, – не замечая времени…

Она была в том же своём зелёном платье, только теперь и в кофточке – нежной, белой, длинной, до краёв платья почти, и такой же ажурной, какую он видел у неё на стуле в приёмной… Даже аромат тот вспомнил, который, казалось, от неё шёл… Где она там нашла – такую же почти – в секонд-хэнде?..

Он собирал разбросанные на полу вещи в один угол. Она сидела на диване и «пытала» телефон… Наконец, ей ответили.

– Банк? Ольга Витальевна?.. Это я, Наташа Поклонова… Да всё в порядке со мной, сбежала я от него… Да, в чём была… Звонила уже, не ищут… А ему не надо знать, где я… Похищение? – какое похищение?.. Ни с кем, – одна уехала… У подруги…

И носом шмыгает… Чувствуется, на том конце «провода» за неё искренне переживают… «Наташа»… «Поклонова»… Наэтэ… «Ты Наэтэ – что за „Наташа“? „Поклонова“… Боже! Где я?» – лицо его свела болезненная судорога. Она разговаривала с «Ольгой Витальевной», а смотрела, как плющила, широко открытыми глазами на него, – он на одном колене стоит, с вещами возится, сумками, и тоже на неё смотрит – с недоумением, болью. Она не отрывает от него глаз, не моргает – «уничтожает» его светом…

– …У меня документы все в ячейке… даже паспорт, дубликат… Тот он забрал… Недействительный, да. Но он об этом не знает… Ну, и что… Действительный у вас, в моей ячейке… На руках ничего нет… Да хоть по отпечаткам… Хорошо… Приеду… Сейчас…

Она закончила разговор.

– Анрэи!.. Анрэи!

Его как зацементировали. С «выраженьем на лице».

Он сел на пол. В лужу. Опустил глаза. Вот так – легко – рушится его «настоящий мир». С Наэтэ. «Наташа», «Ольга Витальевна», «банк», «паспорт», «ячейка»… Скорринг, троллинг, цифровизация. Ё-цивилизация… Дичь. А он – фрик.

Наэтэ, кусая губы, встала, подошла к нему, но не присела. Он у её ног. Посмотрел на неё снизу вверх. «Ника»… «Самофракийская»… Встал. Она прижалась к нему… Он обнял её за талию… Наэтэ стала гладить его лицо – обеими ладонями, – разглаживая его, словно убирая ненужный больной флёр. Её глаза – полные жидкой горячей слюды – сверкали в его переносицу, губы – близко-близко…

– Анрэи, пожалуйста, – у нас всё получится. Вот увидишь. Я уведу тебя отсюда. Далеко, в мою страну, где этого всего нет. Где я – Наэтэ, это моё настоящее имя…

– А я Андрей. Лепов. Андрюха Липовый…

– Пожалуйста, Анрэи, – нет. У нас есть такое имя – Анрэи, я его люблю больше всего, – слёзы потекли из её глаз. – Оно просто похоже на твоё имя… Ненастоящее…

Плачет.

Она опустила голову, он дышал в её волосы…

– Я уведу тебя отсюда. Как ты меня отсюда увёл… Ты обещал меня слушаться… Я тебе всё расскажу, правда… Но не сразу… Анрэи…

– Наэтэ… – горячая патока нежности к ней заполнила его… Она подняла глаза…

– Ты же меня увёл отсюда? Увёл… Я уже не могу быть здесь, – говорила она через слёзы, резко вздыхая, – я могу быть только с тобой. Тебя полюбят мои родители… Мы будем счастливы – там, в моей стране. В нашей с тобой стране… У нас там есть дом…. Но если захочешь построить своими руками – наш дом, то я буду тебе помогать… Я буду готовить тебе еду…, – она плакала всё горючее. – Если ты поранишь руки, я буду их целовать, и прижимать к груди – под платьем, – и они заживут… Анрэи, пожалуйста… Я не обманываю тебя… Правда, – слёзы текли и текли из её глаз…

Он не выдержал, глаза его тоже – вслед за её – потекли.

– Наэтэ, прости меня… Мне всё равно – обманывай меня, если хочешь, – я люблю тебя, люблю, люблю, люблю. Я буду любить тебя везде, всегда, в любом мире… Прости, не обращай внимания… Уводи меня отсюда, скорее…

– Тогда вызывай такси…

И они – рыдая – начали смеяться. И обоим стало легче…

– Ваша величественность и моя любовь, – такси будет через полчаса… Наэтэ… – он специально повторял – «Наэтэ», всё еще не отойдя от своего потрясения, своих и её слёз.

– Не плачь, как маленький!

Она уже ласково смеялась.

Конечно же, это Наэтэ… Он уже держал себя за нос, улыбаясь смущённо – что за ёлки-палки?

Наконец, он соизволил позвонить родителям. Мама плакала в трубку. Отец тоже подошёл, они оба были дома.

– …Да загулял я немного… Да ну всё в порядке… Сообщил уже… Нашёл я уже работу, в командировку вот отправляют… Да… Конечно… Пожалуйста, не переживайте… Да не обманываю я, – пап!.. Всё, успокойтесь…

С родителями у него была прочная душевная связь, он всегда думал о них, а вот о старшем брате – нет, не всегда. Тот у них более-менее устроен по жизни. Программист на железной дороге, с перспективой перевода в столицу. Железная дорога, испытав резкий отток грузов, переживала яркий финансовый расцвет. Всё по-настоящему, как положено – у шизофреников, они-же-коммунисты-они-же-торгаши… Брату платили хорошо. Они с женой уже третий год планируют аж ребёнка. Да вот опять отложили. В столице, видать, дети лучше планируются. Всё у него состоит из двух цифр – нуля и единицы. Планирую – не планирую. В бесчисленных комбинациях. И машина у них уже давно есть – подержанная иномарка. И в «своей» заёмной квартире живут, – под ипотекой. Всё, как у людей, а не у него… Он забыл с Наэтэ о чьём бы то ни было существовании. Если бы родители увидели её, они бы полюбили её, они бы поняли, как он «загулял», как высоко «пал»… Они бы всегда ругали его за неё, потому что он у них непутёвый, вот и первая жена от него ушла, и вообще стали бы сторонниками Наэтэ – против него. Как это здорово! Он бы ходил у них у всех виноватый, и плакал бы от счастья!.. Как маленький… К ним бы сейчас рвануть, но нельзя – накроют их там…

Наэтэ внимательно слушала, как он разговаривает с родителями, покусывала губы, напряжённо о чём-то думая. Но ничего не сказала. Только обняла его потом, склонив голову к его плечу, позволяя ему – нежно-нежно – гладить её волосы.

Глава 10. Шизофреники

Он заказал машину «по центру, на два часа, возможно, на три». Две штуки «неденег», оставшихся у них, хватит «туда» точно. А «обратно»… Наэтэ, кажется, это не волнует, она не посвящает его в детали… Она что-то задумала, держит в себе, пан или пропал, положение их изменится. Это тоже точно. Но как?

…У подъезда их ждала подержанная, да ещё и отечественная, иномарка. Это не оговорка, – собранная здесь, в стране, по иностранной лицензии из полуимпортных комплектующих на полуотечественном оборудовании – Анрэи был в теме, писал же для Шипа, и не только для него… По сути, дешёвая копия с оригинала, поделка с двумя «д», но с благословения собственника «бренда». «Серебристая», заляпанная грязным снегом. Они сели на заднее сиденье, тесно прижавшись друг к другу – она в толстом драпе, он в тяжелой коже, плечи сомкнули, и выпрямили спины в струнку, оба… Как связанные и неродные… Наэтэ смотрела перед собой в никуда, сидя за спиной водителя… Тот оборотился, кося на неё глазом, с интересом, – мужчина чуть старше средних лет, в тёмно-серой лёгонькой куртке, коротко стриженный, «серебристые» волосы, седой чубик – весь внутри своей «машинки», как она сама снаружи.

– Куда едем? – спросил.

– Революционная, двенадцать, «Бета-банк», – ответила Наэтэ сухо, не как Наэтэ. Но в голосе её, в самой глубине – «комок» воды, слёз, сжавшаяся в чёрную точку мука… Зачем они покинули свой «мирок», их «квартирку»? – Анрэи называл её уже «наша квартирка», потому что Наэтэ стала говорить «наша». Словно, они жили там всю жизнь, вместе. Они вышли в беспорядочную, бессмысленную толчею «внешнего» мира, с его грязной городской зимой, – вышли не из «мая». А из «рая». Зачем? Зачем?..

И сидит он в машине – плотно, бедро к бедру – с какой-то «Наташей», «Поклоновой». Что он себе позволяет? или она ему, – они знают друг друга? Она не против, что Андрюха Липовый так прижал её?.. Только двинулась машина, как его внутренний мир начал двоиться, сознание разошлось на две половины, – словно мозг, взятый сам по себе, из головы, рассекли длинным, тонким, почти прозрачным – такой он острый – скальпелем. И что происходит в правом полушарии, левому неведомо. Это уже два отдельных мира, хоть и изуродованных, лишённых каких-то очень важных функций, объединявших ранее обе половины в одно целое, но отдельных, самодостаточных даже. А целое – погибло. «Нет, нет!» – сердце забилось в нём сильно, гулко, и задышал даже тяжело, как человек, которому сейчас рубанут по руке топором на его же глазах, отсекут часть руки с кистью, и он предощущает боль страшную, и ещё более страшную картину – всё, нет руки, обрубок… Его идиосинкразия к действительности обострилась до резкой боли в сознании… Рядом с Наэтэ. С Наэтэ, а не «Наташей», и тем более – «Натальей Викторовной»… Хотя «Наташа», «Поклонова» – оставайся он «Андрюхой» и не стань он «Анрэи» – понравилось бы ему, наверное… Даже «Наташа Поклонова и Андрей Лепов» показалось бы ему вполне достойным сочетанием… Но сейчас его вот так, запросто, взяли и лишили Наэтэ… «Нет, нет», – стучало по вискам…

Машина, вывернув на проспект, где стоял дом с их райским «мирком», на первом же светофоре встала в пробке… Снег, наваливший с неба, и такой красивый в падении из окна их квартирки, из счастья, из которого они смотрели на него, был превращён потоком машин в коричневое месиво, и машины вязли в нём, бились друг о друга… Они сидели молча, по «стойке смирно», руки на коленях… Пола пальто Наэтэ, одна, спала вниз, обнажив её колено – в тёплых, тёмно-бежевых колготках, которые она купила, рука её на этом колене сжата в кулачок – как мёрзнет… Ба! – да она холодная, рука, точно. Анрэи видел холод её руки глазами… Наэтэ холодно, хотя в машине тепло, и одета тепло. Вся энергия тепла ушла в струнку её спины. И грудь, которую и толстый драп пальто не может «припрятать», – напряжена. Тронь её ладонью – каучук, плотный, хотя весь изнутри дрожащий, живой…. Решимость Наэтэ – нет, это не та решимость – «пан или пропал», или смертельный кураж «а видал я вас!». Только «пан», а не «пропал», и никакого куража. Только «безоговорочная капитуляция» этого чужого им мира, только победа их с Наэтэ «мирка». Для поражения и, тем более, смерти в этой решимости нет ни атома пространства. Но всё тепло уходит на неё, на эту решимость, и его может не хватить, может! Анрэи накрыл своей тёплой ладонью руку Наэтэ, на её колене… Она сглотнула – слёзы? Нет, нельзя плакать. Шмыгнула носом. Нет, нельзя шмыгать носом – Анрэи начнёт «реветь, как маленький», он всегда так делает, стоит ей только шмыгнуть носом… И она положила вторую руку – сверху его ладони, кисти. А он – свою вторую ладонь сверху её кисти… Пальцы её, все нежные бугорки их косточек, и правда были холодными… Комочек их рук – на её колене – начал теплеть, становиться одной температуры… Машина, слава Богу, поехала – двинулись… Потом они опять – из-за аварии впереди – долго стояли в пробке… Но то, что их с Наэтэ кисти слились в один комок, будто «срастило» его мозг, возобновив горячий ток крови, взбудоражив ток мыслей… Словно они того и ждали. Это был его способ переживать действительность, обыгрывать её в невидимом матче – укрощать своим «внутренним диалогом». Пригвождать, выкидывать на помойку. Да что угодно. Ему легче становится, если он это «проговорит» в своём сознании, – легче, потому что он опять на некоторое время останется самим собой, не сдастся, не подчинится, не забудется…

«На улице Революционной, – думал он, – находится самый „контрреволюционный“ банк – самый частный, с самым крупным капиталом, с топовыми клиентами – бывшими государственными, „общими“, то есть „ничьими“, а ныне частными корпорациями, с вкладчиками, у которых должно быть, так решил банк, не меньше миллиона на вкладе»…

Он писал об этом банке пару раз статьи, и был внутри – там, куда он везёт Наэтэ. Ставки в этом банке – самые высокие, но зато услужливый сервис переразвит, перетехнологичен… И «имидж» они себе такой устроили – «переимидж», имиджевый такой суперимидж, что они впереди «мировых стандартов», планеты всей… Прям элит-клуб, клиенты выясняют в кулуарах при посредстве строгоньких высокомнящих о себе «операторов» – таких же «девок-процентщиц», как у них в конторе, только одетых понаряднее, – кто кого «перебогаче»… На улице Революционной, 12.

«Шизофреники…», – так Анрэи определил их, хозяев этого мира, уже давно. И небезосновательно, как ему казалось. «Купили бы в мэрии другое название, что ли – «улица Бетабанковская» или «Загребущая»…, – денег жалко? А! – ну да. Своё тратят на себя, а не на переименование улиц… Иначе пукан в голове лопнет… Или голова в пукане… Как это отдать своё – не себе? Это же не шизофренично, это же нормально… Шизофреники!..» Он завёлся и продолжал забивать безответные мячи в ворота «Бета-банка»: «У вас как это в голове всё связано – Революционная улица и ваш чёртов банк? Всеобщий труд на благо каждого – который сто лет назад навязала стране «революция» по заветам одного очень бородатого теоретика, рассуждавшего о «свободе, как осознанной необходимости» – и всеобщий труд на благо некоторых? Тот теоретик почитал революцию благом, а ваш банк – злом. Но вы как чтили этого теоретика двадцать лет назад, так и сейчас чтите, даже изучать помаленьку начали. Раньше только чтили, а сейчас читаете. И говорите: о, как он всё правильно написал, – только то, что он почитал злом, на самом деле – благо». «Плюс на минус поменяли, молодцы, и все дела – телик зарядили, людей «убедили», – ненавидел он их. – То, что было плохо, стало теперь хорошо, и наоборот… Всё было «общим», государственным, а стало всё «частным», – государство, моя страна, пусть идёт лесом… Было чёрным, стало белым. «Было вашим», то есть общим, то есть ничьим – «стало нашим». Было не моё – стало моё… Ты, что ли, строил этот дом на Революционной, 12, – шизофреник? Кто тебе его продал? У кого лично ты его купил, даун частный? Все эти дома – девяносто пять процентов, – все эти заводы и пароходы не ты строил, – это мои родители, мои деды строили, и воевали за это, за то, чтобы это было «общим» и для «каждого». Для них это была жизнь и надежда – на процветание в будущем, для них это было их достоинством, их верой. В теорию теоретика. А вы – просто клеммы поменяли в этой теории, и всё стало вашим. Как просто! Если вы это всё купили, как утверждаете, то где наши, бывшие ваши, деньги, где наша прибыль?.. Она оказалась у вас. Вы «купили», потратили свои деньги, и они стали вашими, а мы «продали» и остались без денег, нищими, хотя были просто «небогатыми» – в валенках ходили и на балалайке играли, слова «андеррайтинг» никогда не слышали, нам всё равно, лишь бы ракеты ложились точно в цель…».

Он распалялся в своём внутреннем диалоге, выворачивал булыжники, круша стены этого мира, его фундамент, а Наэтэ – словно получив дополнительную энергию из его рук – немного оттаяла, расслабла… И лицо её стало менее отчуждённым, но смотрела она отстранённо. Руки свои она доверила ему, как якорь подводной скале, а сама напряжённо ждала шторма – корабль её души, – «нападения» извне, готовилась к нему, «задраивала люки»… Искоса глянув на неё, он подумал: «Боже, о чём я?.. О какой гадости я думаю рядом с тобой!.. Наэтэ, прости, уводи меня скорее, уводи отсюда… Здесь нет любви, нет ничего реального в этой реальности, – всё морок, шизофрения, мерзость… Онанизм в пустой квартире… Этот дом пуст, а наш с тобой – нет, только где он?»… Но круговерть мыслей то отступала, то опять захватывала его и кружила, кружила… «Я понял, почему вы так цените этого теоретика, его теорию о «вольном труде на благо каждого» и его же теорию о «подневольном труде на благо некоторых», – думал сейчас Анрэи. – В ней нет места нашему «мирку» с Наэтэ, есть только чёрное и белое. Этот теоретический мир также двоичен, состоит из двух цифр, как у моего брата-программиста. Общее – частное. Ноль – единица. В бесчисленных комбинациях. Планирую – не планирую. Есть общее – нет частного, есть частное – нет общего. Есть особняк – нет особняка. «Нет особняка» было хорошо, а стало плохо. Клеммы поменяли, и вперёд. Это же плохо, когда нет особняка – вы не согласны?.. На самом деле, даже не две цифры – одна. Единица. «Я». «Я» не планирую. «Я» – планирую. Я и чёрное, я и белое. Хочу – буду чёрным, хочу – белым. Хочу – женщиной, хочу – мужчиной. Хочу – чего хочу. Ну бог, а не человек…».

Он тоже, словно, получил от рук Наэтэ сильный энергетический удар – это был прорыв плотины, за которой застоялась «вода» его сознания. Он «приговаривал» действительность всё в том же режиме «брани», которая сегодня кончилась, а завтра опять началась, но – с утроенной силой. Он, словно, хотел водрузить над «этим миром» «окончательный крест». «Похоронить» полностью, решить вопрос до конца… И дальше действовать, уже не считаясь с ним – так, будто его больше не существует. С термином «шизофреники» он носился со времени учёбы в университете… Он его придумал сам, когда размышлял над лекциями о новейшей истории. Он подумал тогда – «вместо того, чтобы перестраивать дом-страну, они раскатали, растащили его, обрушили, начав с фундамента, – шизофреники!». Затем этот образ «безумца, рушащего свой дом» только наполнялся в его голове всё новыми оттенками, разрастаясь до апокалиптической картины мира. Особенно его удивляло – как это так? – главные коммунисты страны, насаждавшие и проповедовавшие коммунизм как светлое будущее для всего, что дышит и ходит на двух ногах, в один момент превратились в «торгашей». «Шизофреники! – ибо в них, оказывается, всегда уживались две, никак не связанные друг с другом, «личности». Более того – эти «личности» при «соединении» должны были бы аннигилироваться полностью! Они не могут «сосуществовать» в здоровом мозге, но они «сосуществовали», – значит, ум как целое просто отсутствовал, или это был «ум» шизофреника», – так думал Анрэи. «Кинохроника» его собственного прошлого, с которым он тоже прощался, держа руки Наэтэ в своих на её коленях, выхватывала сейчас наиболее яркие моменты его «университетов» – те, что врезались в его эмоциональную память, и к ним он потом нередко мысленно возвращался, – они были поворотными для его понимания «этого мира». Старшекурсников взволновали тогда лекции одного молодого «кандидата философских наук» лет двадцати семи – тридцати восьми, или где-то так. Он привносил в излагаемые им чужие концепции свою струю, развивая теорию «я», или «внутренней свободы личности», умело облекая собственную «мелодию» в аккомпанемент из суждений великих – от Аристотеля до Хайека и прочих современников. А затем упрощал и уплощал всю эту «симфонию» до ярких и коротких тезисов – адаптировал, так сказать, для пустых студенческих голов, вбивал сваи под фундамент мировоззрения. Все молодые люди хотят быть «внутренне свободными», распоряжаться своей судьбой и жить припеваючи – что в этом удивительного? И аудитория слушала этого «философа» завороженно. А он говорил: большинство – всегда инертно, оно сковывает и затем убивает твою «внутреннюю свободу», заставляет твоё «я» тупо жить по неким канонам, которые не твои, ты их не выбирал, и, чтобы сохранить своё «я», важно оставаться в «думающем меньшинстве». Как один из путей – ты должен идти «от противного». «Если все идут направо, ты иди налево. И наоборот», – говорил кандидат в философы… Уже тогда у Анрэи «щёлкнуло»: «А если это именно каноны, законы бытия, и большинство живёт по ним не потому, что инертно, что оно – стадо, а потому, что в противном случае все эти «я» несвободные, из которых оно и состоит, просто умрут?.. А что, если за твоим «я», соблазнившись «внутренней свободой», последует большинство?.. Вот большинство аудитории сейчас на стороне твоего «я» – думают, как ты. Впитывают… И что? Ты, это уловив, сейчас начнёшь призывать к тому, от чего только что всех увёл, от чего сам ушёл «налево»? Или «направо»… Или «налево»… Тьфу! – неважно… Но это же голое разрушение, «расшатывание устоев» – фундамента, стропил, которые держат стены и крышу твоего дома… Ты где теперь будешь жить со своей «внутренней свободой», голое «я», – а? – Ответь-ка на вопрос, шизофреник!»… «А если большинство право? – подхватывал сейчас свои прежние мысли Анрэи, чтобы точку поставить в этом во всём. – Большинство хочет жить в своих домах, а не в мышиных норках, всех этих квартирках с совмещёнными «удобствами», или раздельными, неважно, – и оно, конечно же, поддержит политику, которая облегчает ему решение «жилищного вопроса», и ты что – позовёшь нас жить в голом поле и ронять себе на голову «крышу дома своего»? Ну, ты шизофреник… А, – нет. Есть другие способы: чего большинство хочет, того его лишить – сделать из «инертной массы» сумасшедших муравьёв, пнув по муравейнику, – бегают-бегают-бегают, мобильные такие – смотри! – «внутренне свободные»… От канонов, стропил и «крыши дома своего». Ой-ё, – вот где истина порылась – прямо в голове шизофреника. Или он параноик? – да какая разница!»…

«Самое интересное, – думал Анрэи, – что именно это и происходит в реальности, – уже тогда происходило, когда он ещё студентом был. Людей к этому и призывают: зачем тебе свой дом? – он привязывает, делает «не мобильным». Вы же, мол, видите – многие города умирают, – и не потому, что там закрыли «устаревшие заводы, никому не нужные», а потому, что люди привязаны к своим домам и квартирам. Оставьте их! – следуйте туда, где работодатель даст вам работу! – снимайте жильё! не покупайте! следуйте за нами! Куда мы – туда и вы… Ну, хорошо, большинство снялись с насиженных мест и двинулись в поле. Но моё «внутренне свободное «я» протестует. Вы все пошли направо – в поле, а я хочу налево – в горы. И опять устраиваю революцию по заветам теоретика и под руководством «пьяктика», знающего, как брать почту с телеграфом. За мной, товарищи! – долой работодателей и наёмный труд! Будем трудиться все, – свободно, сами на себя, а не на чужого дядю. Построим заново дома и города, и будем в них жить!».

«Шизофреники! – клеймил и клеймил своих внутренних собеседников Анрэи. – В процессе этих переходов на взаимоисключающие позиции рушится то, что уже было, а потом рушится то, что удалось построить заново, в голом поле… И снова начинать строить в голом поле?.. Но это же просто прямое разрушение того, что удалось построить, и не более того, – причём, в этом процессе гибнут люди, рушатся государства… И лишь чьё-то «внутренне свободное» «я» царит над этим процессом – голое «я» над голым полем, пустота – над пустотой… Это шизофрения, саморазрушение. Нельзя поменять своё «я» на противоположное. «Я» – «не-я», «анти-я»… Раздвоение, распад…». «Не стоит ли тогда, – делал он вывод, – внутренне свободному «я» отказаться от всяких попыток опираться на действительность, на познание чего-то объективного, существующего на самом деле, объявить весь мир врагом своего «я»?.. Но это же произвол…».

«Примерно так уже и действуют, – усмехался Анрэи, – так называемые „работодатели“. Их „внутренне свободное“ „я“, подчинённое личной выгоде, уже объявило врагом века любую привязанность – к месту, дому, семье, стране… А ну, как завтра они скажут: „Да зачем вам не только „свой дом“, а и это ваше съёмно-заёмное жильё? А давайте мы вам дадим наше – с минимум необязательных, впрочем, удобств, – бараки. Нам всего лишь необходимо обеспечить вас работой, а вам – всего лишь работать“. То есть объявят прямое рабство, как в древнем Риме».

«Причём, что удивительно, – изумлялся он, – это рабство предлагается принять добровольно. И люди это завороженно кушают. Ведь им говорят, что это – путь к внутренней свободе их «я»… «В таком случае, концлагерь – это логическое завершение процесса. Моё «я» свободно дать тебе любую работу, а твоё «я» – свободно на меня работать. Нет, – конечно, – ты можешь на меня не работать, а кто будет тогда «белий булька» кушать? – решай, свободный человек… Если ты видишь, что все пошли направо – в концлагерь, иди налево – в голое поле. Будешь строить свою жизнь для себя и под себя. Сам. Свободно. Начни с костра, а то замёрзнешь… И хорошо ещё, если видишь, куда все попёрлись. Ну, а если ты не видишь? Просто не видишь, как тебя ведут на убой – тебя, твою семью, твоё будущее, твою страну… Не видишь ты этого потому, что твоё «я» объявили «внутренне свободным», не привязанным ни к чему. Кроме как к «белий булька», – и то «скрипя сердцем» упомянули про «булька», слукавили. Лучше бы тебя и не кормить вовсе. То есть вообще. От работы даже кони дохнут, а ты даже и не конь – сдохни просто, и домой не приходи. Работу, которую тебе дали, сделай только»…