Текст книги "Щенки и псы войны"

– Или в сельпо бабские сплетни послушать, – продолжил рядовой Чернышов.

– Нет, Танцор, ничего ты не понимаешь. Встаешь раненько утречком, тут тебе и парное молочко, и сметанка, и щи наваристые в чугунке в русской печи томятся, – пулеметчик Пашка Никонов мечтательно прикрыл глаза.

– Ага, встаешь в четыре утра до первых петухов, чтобы подоить корову, свиней накормить да скотину в стадо выгнать, – отозвался сержант Елагин.

– Нет уж, увольте. Я лучше сладко покемарю в теплой постельке, а вечером с девчатами на дискотеке оттянусь, – вклинился первогодок Привалов.

– У вас, сопляков, развлекушечки одни на уме. А мы люди семейные. Да, в деревне летом хорошо, – поддержал разговор Стефаныч. – Дом у нас был в деревеньке, купили вместо дачи. По дешевке купили. Далековато, правда, от города. Два часа на машине добираться. Время было такое. Всех тогда в деревню потянуло. Аккуратный был домик, из двух комнат. Три печки: русская и две голландки. Крытый двор с сеновалом и свинарником. Большое поле напротив. Рядом с домом сад когда-то был, вымерз, несколько сухих коряжек осталось. Перед окнами две огромные раскидистые кудрявые березы. Видно, покойный хозяин был справный мужик. Дети разъехались, семьями обзавелись, в город подались, а дом отцовский продали. Он несколько лет пустым простаивал, пока я его не купил. Места там красивые, лесные, грибов до этой самой матери, речка рядышком холоднющая (родники кругом), огибает подковой участок. По утрам, когда еще висит сырой туман, можно увидеть пятнистых оленей, которые пробираются на участок по берегу речки. А выйдешь за деревню в поле, там зайцев видимо-невидимо. Самих «косых» не видно, только серые уши из травы торчат, словно антенны. На бугре церковь красивая, коммунистами наполовину разрушенная. Красотища. Рядом поселился сосед-москвич. Бывший военный, на пенсии. На лето сюда приезжает, на родину своих предков. Интересный мужик, скажу. Вечерком сядем у нас на крылечке, курим, вечерней зорькой любуемся, он и начинает ворошить свои воспоминания. Бауманское училище окончил, а потом в армию подался. Помотался по Союзу предостаточно. Есть что вспомнить. Что любопытно, не поверите, трезвенник.

– Тоже в деревню хочу. Хотя бы на месячишко. Один запах скошенной травы чего стоит! – отозвался мечтательно Пашка.

– А я обожаю запах ванили, у меня мать такие пироги печет, закачаешься! Вам и не снились! – перебил Танцор.

– А я люблю летом на рынок ходить, когда огурцы, петрушку, укроп, помидоры уже продают. Запах зелени обалденный стоит, – вставил Привалов.

– Стефаныч, я что-то не понял. Ты что, продал фазенду-то? – вдруг задал вопрос Володька Кныш.

– Да, мужики, это была самая большая моя глупость в жизни. До сих пор не могу себе простить. Кусочек земли и домик всегда надо иметь, чтобы можно было побыть в тишине одному, нервы и мыслишки свои привести в порядок, снять с души груз, который на тебе веригой висит.

– Как же тебя угораздило-то?

– Шерше ля фам, братцы, как говорят французы!

– Что, и тут без баб не обошлось?

– А то? Когда купили дачу, я-то думал, будем приезжать на отдых. Балдеть на зеленой лужайке перед домом, под березами на одеяльце загорать, на рыбалку ходить с пацанами, в лес за ягодой и грибами. А получилось все иначе.

– Ну, прям заинтриговал. Что же произошло?

– За дело мертвой хваткой взялась моя любимая теща, Маргарита Петровна. Дама с той еще закваской, махровая коммунистка. Поставила бутылек деревенскому трактористу, тот распахал весь участок вдоль и поперек. А там соток, скажу я вам, до этой самой матери. И получился не отдых, а настоящая каторга. Гробились на фазенде, как при режиме Пол Пота, высунув языки. То сажай, то окучивай, то от колорадского жука опрыскивай… Осенью чуть пупок не надорвал, убирая урожай. Потом очередная головная боль: куда его девать. Пытался вякать, да где там. Против бабцов разве попрешь, теща на прием вообще не работает. Чуть что, сразу на дыбки. За больное сердце хватается, хоть кол на голове теши, никого не слушает. Так несколько лет и вкалывали на любимой даче до опупения, пока не приехала одна баба-беженка родом из этой деревни с мужем, удрали из Средней Азии. Пристала к моей жене как репей, продайте дом да продайте. Сопли, конечно, слезы ручьем. Три дня окучивала, плакалась в жилетку. Одним словом доняла, вконец разжалобила. Продали дачу.

– Жалко деревню! Стефаныч, да послал бы тещу подальше!

– Молодой, глупый был. Сейчас бы послал! Впереди паровоза бы побежала!

– Как в анекдоте! – оживился краснощекий Привалов, сдвигая шапку на затылок. – Сын отца спрашивает: «Папа, почему это бабушка зигзагами по огороду бегает?» Отец отвечает: «Это, сынок, не бабушка, это сынок – теща! Подай-ка еще одну обойму!»

Тимохин сидел с отрешенным лицом, почти не слушая болтовню и смех товарищей. Перед ним все еще стояли широко открытые карие глаза «чеха».

«Почему он не стрелял? – не давала ему покоя назойливая мысль. – Почему? Может, затвор не успел передернуть? И как назло сегодня без „бронника“. Хотя толку от него никакого».

– Андрей! Что-то ты мне сегодня не нравишься! – проговорил Стефаныч, покосившись на старшего лейтенанта. – Какой-то ты бледный, и взгляд у тебя потухший, как у обреченного, будто смертушка рядом ходит. У Николая Третьякова, как сейчас помню, вот точно такие же глаза были в день гибели. Молчишь все. Смотри у меня, накличешь беду!

– Ну, ты сказанул тоже! – хрипло бросил Тимохин, с трудом поднимаясь и поправляя разгрузку. – Загостились мы тут, братцы. Домой пора!

ВОЛОДЬКА КНЫШ

Чуть свет, а Кныш, как всегда, уже на ногах; когда он высыпался, для всех оставалось загадкой. Война, постоянное ощущение опасности приучили разведчика не расслабляться, а всегда быть начеку. Сержант даже во сне фиксировал любые посторонние шорохи и звуки вокруг. Иногда средь ночи он вдруг вставал и уходил проверять «секреты».

– Если, не дай бог, какой-нибудь приблудный таракан ночью в подъезде проползет, я тут же руку мигом под подушку, где «маузер» лежит, – любил он шутить.

В школе Володька Кныш учился кое-как, шаляй-валяй. Уроки делал из-под палки. Лентяй, лоботряс и двоечник он был отпетый. Вихрем носился по двору, лазил по подвалам, по чердакам. Рос отчаянным малым. Настоящий сорвиголова. Ни одна драка без него не обходилась. Родителей постоянно таскали в школу на педсовет. Широкий папашкин офицерский ремень гулял по его заднице вдоль и поперек с регулярностью городского транспорта, выписывая на «батонах» замысловатые узоры. Как-то его на три дня исключили из школы, когда зимой, поспорив с одноклассниками, открыл окно в классе и смело сиганул со второго этажа в сугроб. Вечно попадал со своим закадычным дружком Санькой Савельевым во всякие неприятные истории и переделки.

Санек был на три года старше, шкодливой физиономией смахивал чем-то на Челентано. У него была коронная привычка: при встрече бить поддых. Это считалось у дворовой шпаны высшим шиком. Именно с этого и началось знакомство Кныша с дворовым вожачком. Весь живот у Саньки был исполосован шрамами, как физиономия Отто Скорцени. То он с крыши сарая свалился и отбил селезенку, то у него заворот кишок приключился, то аппендицит, то разбитая голова, то поджиг в руке разорвался. Вычитав что-нибудь интересное или посмотрев какой-либо приключенческий фильм, Санька пытался увиденное тут же воплотить в жизнь. Таскал из леса в мешке гадюк, выпускал в песочнице и демонстрировал пацанам свое искусство: с помощью палки с рогулькой на конце отлавливал их и запихивал обратно в мешок.

С наступлением весны начиналось повальное увлечение походами в лес. Пацаны набирали с собой продуктов и отправлялись на лесную речку Байкал, где представляли себя тарзанами, индейцами или ковбоями. Жгли костер, пекли картошку, взрывали бутылки с карбидом, устраивали состязания по метанию ножей или по стрельбе из луков. Не было ни одного пацана во дворе, кто бы не имел финки или поджига. Однажды пистолет разорвало, Санька чуть не лишился большого пальца на руке. Что говорить о дымовухах? На них извели всю коллекцию диафильмов Володькиной сестры. Бросали дымовуху на пол, давили ногой и сматывались из подъезда подальше. Вонища и дымища от дымовух была страшная. Кныш и Санька были парой не разлей вода, от проделок которых стонали жильцы всего двора, пока Савельев с родителями не уехал в Саратов.

Когда Володьке было четырнадцать лет, Кныш-старший умер от инсульта. Ну а мать и сестра не могли с ним сладить. Одно слово: переходный возраст. Не было на сорванца никакой управы. Потом в дурную компанию попал. Соседка, тетя Даша, неоднократно говорила, что по нему тюрьма плачет. Начались пьянки, гулянки, завелись у него девчонки легкого поведения. Учеба, конечно, побоку. Бросил школу, устроился учеником токаря на завод. Кое-как, с грехом пополам, окончил вечернюю школу. А тут повестка в армию. Бедная маманя, наверное, перекрестилась, когда непутевого отпрыска наконец-то спровадила на государеву службу.

«Забрили» через неделю после дня рождения. Определили во внутренние войска. Больше всего Володька боялся, что забросят куда-нибудь в тмутаракань «зэков» охранять. Повезло. Попал в бригаду оперативного назначения. Первый год был самым трудным. За неуживчивый шебутной характер гарнизонная «губа» частенько плакала по нему. Гоняли в бригаде солдат немилосердно, усиленно натаскивали для «горячих точек». Потом пообтесался, обвыкся. Стрелял он отменно, и командиры за это сильно его уважали.

– Ну ты и стреляешь! Прям Соколиный Глаз из «Последнего из могикан», – восхищался пораженный командир разведроты капитан Шилов, глядя, как он короткими очередями из положения стоя кладет одну мишень за другой.

– Так я же с раннего детства с оружием дело имею, – улыбнулся в ответ Володька, сверкая шкодливыми глазами. – Отец у меня военным был. Помоталась наша семья по гарнизонам. Куда только судьба не забрасывала моего батяню. Первый раз я стрельнул в пять лет на стрельбище из «мелкашки», а потом стрелял из всего подряд, да еще батя часто брал меня с собой на охоту. Потом даже одно время увлекался стрельбой по тарелочкам. Был у нас в военном городке майор Тараскин, папашкин друг, заядлый охотник, мастер спорта по стрельбе. Вот он меня здорово натаскал в свое время.

После года службы послали в командировку в Грозный. Разрушенный город произвел на него неизгладимое удручающее впечатление, да и на остальных солдат и офицеров тоже. Городские руины. Трупы. Изуродованные пацаны с отрубленными пальцами. Постриженные осколками и пулями расщепленные обугленные деревья…

Там он часто вспоминал родной дом, мать, отца, сестру, детство. Уединившись где-нибудь в кунге, перечитывал помногу раз затертые до дыр письма из дома. Армия и война многое изменили в его взглядах, характере, судьбе. Он стал совершенно другим человеком. Особенно после того, как роковая пуля, прилетевшая со стороны площади «Минутка», оборвала жизнь его земляка, Сашки Шоворгина, которого он вытаскивал на себе из-под шквального огня. От этого шока он так и не оправился. До сих пор он спиной чувствует резкий толчок от пули, которая угодила в Санька, до сих пор слышит предсмертный вскрик погибшего друга.

Под Дуба-Юртом, где их рота попала «в переплет», он из гранатомета прямым попаданием уничтожил пикап с закрепленным на кузове пулеметом «ДШКМом», из которого дудаевцы кинжальным огнем прижали бойцов его роты к сырой земле, выкашивая все живое вокруг. За этот бой Володька был представлен к Ордену Мужества. Потом через несколько месяцев опять Грозный. Подрыв машины командующего группировкой генерала Романова. Тяжелые уличные бои с дудаевцами. К праотцам отправил матерого чеченского снайпера, который по ночам выходил на охоту, на счету которого была не одна загубленная жизнь наших солдат. Долго он выслеживал этого гада. Только на третьи сутки упорного ожидания в кромешной темноте засек в оконном проеме одного из разрушенных домов зеленый огонек от ночного прицела, который упал на лицо «духа». Остальное было делом техники: молниеносный выстрел, и душа отлетела к Аллаху. После командировки приближался долгожданный дембель.

Но подумал: кому он нужен на «гражданке», никто не ждет его кроме матери и сестры, специальности гражданской нет, снова пьянки да гулянки со шпанистыми приятелями. Так и до тюрьмы недалеко. Предложили подписать контракт, решил остаться в родной части. Втянулся, служба нравилась. Заработал «краповый берет», чем очень гордился. Измотанный, со сломанным носом, с распухшей губой, но счастливый до слез. Дали новобранцев, весенний призыв, маменькиных сынков. Гонял до седьмого пота, как говорится, лепил из них настоящих бойцов. Каждую неделю марш-броски с полной выкладкой…

– Вы мужики или мешки с дерьмом? – орал он и увесистыми пинками гнал молодняк в противогазах вперед, не давая никакой поблажки, как когда-то натаскивал его самого старший прапорщик Сидоренко. Потом были еще несколько командировок в Дагестан на границу с Чечней, и так до августа, пока Басаев со своей волчьей стаей внаглую не полез на территорию России…

Проверив посты и убедившись, что все в порядке, сержант Кныш вернулся в палатку.

– Егор, от твоих копыт разит, как от дохлой кошки! – проворчал Кныш, толкая в бок развалившегося на нарах старшину Баканова и присаживаясь рядом. – Шибает, аж за версту слышно.

– Можно подумать, от твоих – духами «Красная Москва»! – беззлобно огрызнулся тот, переворачиваясь на спину. – Дал бы лучше смольнуть! Эх, мужики, домой хочу, мочи нет!

– На печку к бабушке! – съязвил рядовой Привалов, сдавая засаленные карты.

– К ней родимой, в деревеньку!

– Сестра моя тоже все в деревню рвется, – живо отозвался Володька Кныш, рассматривая обветренную потрескавшуюся кожу на ладонях. – Уж без малого лет восемь бредит «экологическим поселением». Вещь-то хорошая, только единомышленников достойных не соберешь. Один рвется только в родную деревню, где покойные родители дом оставили, никуда больше. Другой – чтобы обязательно озеро было рядом. Третий – еще что-нибудь. Про поселения мозги ей запудрил один хорек, народный целитель, Гена Крокодил, а когда она оказалась в «интересном положении» – испарился словно НЛО. Только его и видели. Вот сейчас одна воспитывает двоих маленьких карапузов. Теперь уж ей не до деревни.

– Говоришь, кадра как ветром сдуло. Нашкодил и в кусты! – усмехнулся в пшеничные усы старший прапорщик Стефаныч.

– Ну и гусь лапчатый, твой зятек! – отозвался, ворочаясь, Баканов.

– Дорого бы дал, чтобы взглянуть одним глазком на этого мудака, – откликнулся Святка Чернышов, получивший прозвище Танцор.

– О чем разговор! Откепать надо по полной программе! – с готовностью отозвался контрактник Головко.

– Шлепнуть гада! – вынес свой суровый вердикт первогодок Привалов.

– Если встречу этого подонка, лично яйца отрехтую кобелю, новому родственничку, – сказал Кныш. – Она у меня чудная. Не от мира сего. Такие сейчас редко встречаются. Все в высоких материях витает. Йогой даже занималась. Потом в религию ударилась. Уж больно нравились ей сладкие проповеди молоденьких парней-миссионеров. Потом книжек всяких начиталась про Анастасию. Слышали про такую бабцу? Которая в тайге голая живет, которой зверушки кров и пищу дают. Белочка – орешки, ежик – грибки, зайка серенький – морковку, мишка косолапый шкурой своей мохнатой обогревает. Вот такие сказки братьев Гримм! Народ поначитался этих книжек, размечтался и как с цепи сорвался. Стали появляться всякие там общества последователей Анастасии. Сестра тоже с такими снюхалась. Показывала мне как-то устав ихний. Уссаться можно, мужики! Не поверите! Сейчас, конечно, всех подробностей не помню, да и не вдавался в этот бред сивой кобылы. Только вот запомнилось, что первым делом общество, когда получит в свое владение землю, засадит ее кедром, который, видите ли, будет их кормить. Только эти мякинные головы не соображают, что кедру надо расти и расти. Лет сто пятьдесят, чтобы силу набрать. А что жрать будут все это время, им невдомек. Вот собираются несколько раз в месяц и мечтают хором, как они духовно будут жить и процветать, а вот что-нибудь конкретное решить и сделать не могут. Как говорится, кишка тонка! Говорю ей, сестренка, спустись на грешную землю, оглянись вокруг. Куда там. Все витает где-то в облаках, мечтает о кисельных берегах…

– Слышали, парня вчера освободили? Полгода в плену у «чехов» провел, – сменил тему рядовой Самурский, вытряхивая на облезлую колченогую табуретку табак и сломанные сигареты из мятой пачки. – Тощий как дистрофик. Что мой кот Васька после мартовских гуляний. Соплей перешибить можно. Кожа да кости. Прозрачный весь, бедолага. Подуешь на него – свалится. Пальцы на ногах ампутированы. Зиму в горах у боевиков проторчал. Отморозил пальцы на ногах, чуть гангрена не началась. Почернели, опухли. Что делать? Дали ему нож. Говорят, хочешь жить – режь! Не хочешь – мучайся, пока от гангрены не сдохнешь! Отрезал сам себе, бедняга, почерневшие фаланги. Вот, брат, какие дела!

– Жить захочешь, все стерпишь! – откликнулся Танцор.

– Гангрена – это распоследнее дело! – согласился сержант Елагин, сладко позевывая и хлопая сонными глазами. – Лежал я как-то в полковом госпитале с одним парнем из Москвы, еще до долбаной Чечни. Ногу себе он прострелил, чтобы дембельнуться пораньше. Самострел. Семь месяцев всего отслужил, бамбук. Прострелил икру, в мякоть целил. В начале вроде нога ничего была, но через неделю разнесло – как у слона стала. Во раздулась! Потом стало ему еще хуже. Врачи забегали, засуетились, да, видно, поезд ушел. Сделать ничего уже не могут. Так и ампутировали по колено.

– Хорошо что не по яйца!

– Фьють! – свистнул сержант Кныш, оборачиваясь к Свистунову. – Ну-ка, молодняк, сгоняй за водичкой! Сварганим чаек. «Собры» цейлонским поделились. Только живо! Одна нога здесь, другая там!

– Почему опять я? Я уже ходил за водой! Пусть Привал валит, его очередь! – состроив кислую мину, огрызнулся Свистунов.

– Не видишь, я занят, в «козла» играю? Ты же все равно ни хера не делаешь! Вот и дуй! – отозвался сдающий карты Привалов.

– Ну-ка, разговорчики в строю, зелень! Сейчас у меня оба пойдете!

– А ты, хитрожопый, вместо карт, лучше бы за печкой следил, – встрял в перебранку старший прапорщик.

– Кстати, Стефаныч, раз уж жопу помянул, извини за нескромный вопрос, почему тебя комбат «жопастым» зовет? Уж больно любопытство распирает, – спросил Егор Баканов, ножнами штыка усердно почесывая желтую мозолистую пятку.

– Жопастым, говоришь? – усмехнулся старший прапорщик, хитро улыбаясь и приглаживая ладонью торчащие усы. – Это, мужики, очень давняя история. Поехали мы как-то с женой в город за покупками, Сафронов нас по пути подкинул на служебной машине. Зашли в универмаг. Жена, конечно, сразу к витринам со шмотьем, а мы с майором стоим посреди магазина, глазеем по сторонам. А тут какая-то бабка, уборщица, пол мыла, шваброй шмыгала взад-вперед. Добралась и до нас. Ткнула меня сзади острым локтем в задницу и говорит сердито: «Ну, ты, жопастый, сдай в сторону!». С тех пор жена и Сафронов и кличут меня «жопастым». Вот и вся история!

– Ну и бабка! – откликнулся Кныш.

– В самую точку! Признайся, Стефаныч! Метко подмечено?! – засмеялся Баканов.

Через полчаса появился озябший «молодой» с румяными, как рождественские яблоки, щеками.

– Ты куда запропал, Свисток?

– Через Моздок, что ли, километры накручивал?

– Ну, тебя, Свистунов, только за смертью посылать! – добавил, сморкаясь в грязный платок, сержант Головко. – Когда на смертном одре буду лежать, тебя за костлявой пошлю!

– Там какие-то крутые ребята пожаловали! Все из себя! – отозвался замерзший Свистунов, усевшись вплотную к печке и протягивая скрюченные от холода красные пальцы. – Приехали только что, разгружаются. Я как раз мимо проходил. Все в облегченных «брониках», у троих «винторезы».

– «Винторез» хорош на близком расстоянии, а для дальней стрельбы лучше «взломщика» пока еще ничего не изобрели, – рассудительно заявил Головко. – Да и калибр у него будь здоров, прошьет только так, вместе с бронежилетом. Хрен заштопают!

– Неудобная штуковина, слишком тяжеловатая! – возразил Самурский. – Ребята из 22-ой бригады под Карамахи дали как-то подержать, так я весь изогнулся, как бамбуковая удочка, куда уж там целиться!

– Ну ты и чудила, Самурай! На хрена из «взломщика» стоя-то целиться, – засмеялся сержант Кныш. – Выбрал позицию, залег и щелкай «духов». У него планка, знаешь какая?

– Какая?

– До двух тысяч!

– Да там ничего и не увидишь!

– А оптика тебе на что?

– Приехали спецы, похоже! – сказал, выглянув наружу, любопытный Пашка Никонов. – На шевроне у одного физиономия в берете наполовину волчья.

– Так это же – «оборотни»! Спецназ. Круче парней не встречал, лучше им под руку не попадаться, – живо отозвался старший прапорщик Стефаныч. – На куски разорвут. Пискнуть не успеешь. Видал их как-то в деле. Те еще «рэксы».

– Раньше тоже подготовочка была, будь здоров, – вставил рядовой Чернышов. – Дед мне как-то рассказывал. В войну это было. Ему тогда лет тринадцать-четырнадцать было. Жил на Украине под Днепропетровском. Фронт приближался, каратели засуетились, стали деревни жечь. А они тогда с матерью и младшими на островах в камышах от немцев прятались. И нагрянул в деревню взвод полицаев-карателей. Напоролись горилки, устроили бешеную стрельбу, потом в сиську пьяные спать завалились.

На рассвете, когда еще стелился над озером туман к острову, где скрывалась семья, причалила лодка. Дед рассказывает, перепугались насмерть, душа в пятки ушла. Оказалось, наши. Разведчики. Три бойца. Узнав, что в деревне пьяные полицаи, переправились скрытно на берег и вырезали всех до одного.

– Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, – протянул удивленный Пашка Никонов.

– Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут «наши». Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в огород, где прятали в кустах, в высокой ботве…

– А мой дед воевал под Курской дугой, – отозвался Володька Кныш. – В девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню, он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев, которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, не дался, да и хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого по двадцать пятый, после войны всего три процента в живых-то осталось…

Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский день. Беспокойные стрижи, словно истребители, со свистом рассекали воздух. Кругом суетился народ с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками. Ехали кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к маме. Володька ехал в отпуск домой, к маме, к сестренке, к племянникам. Он со спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких девушек.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и оцепенел от неожиданности.

Ба! На него смотрел, счастливо улыбаясь, Елага!

Они бросились друг к другу. Прохожие, пассажиры, продавщицы мороженого, бабки с цветами с любопытством смотрели на прапорщика с боевыми наградами на груди и гражданского, которые со слезами на глазах долго тискали друг друга в объятиях.

Решили уединиться в небольшом кафе, неподалеку от вокзала. До отхода Володькиного поезда было еще время. Взяли водки, бутербродов. Кныш разлил по стаканам.

– За ребят, за Бутика, за Дудакова, за Танцора, за всех, кого нет с нами! Вечная им память!

Выпили стоя. Помолчали, поминая не вернувшихся.

– Эх, заика чертов! Если б ты только знал, как я тебя люблю! – Володька хлопнул друга по плечу, взъерошил ему непослушную русую шевелюру.

– А помнишь, как Пашка полные портки наложил, когда двух «чехов» завалил?

– К… коонечно пп… поомню!

– Разъехались, черти! Кто куда! Первым выплыл Андрюха. Долго с ним переписывались, потом он как в воду канул. Потом уж его родители написали, что на «нары», буйная головушка, попал. Крепко настучал какому-то черножопому на рынке по башке. Свистунов как-то объявился, крутой весь из себя, в «налоговой» сейчас. Трясет толстосумов. Головко учится в Москве. Вычитал где-то в газете обращение ректора МГУ к участникам боевых действий. Воспользовался льготами, поступил в университет, ведь самый головастый из нас был. Одно слово – Головко! Бакаша приезжал прошлой осенью, две большущие канистры меда из деревушки притаранил. Пасека у него своя, хозяйство. Одним словом, процветает. Фермерствует. Ты-то где сейчас? Как здесь-то очутился? По бригаде затосковал, братишка?

Елагин отвечал медленно, сильно заикаясь, подолгу подбирая слова. Часто подергивая русой головой.

– Продажные твари! Мрази! – зло вырвалось у Кныша, когда он узнал, сколько приятель получает по инвалидности.