Текст книги "Лучший президент Украины. О том, как Румянцев сделал Малороссию богатой и счастливой"

Летом 1757-го, когда армия Апраксина вторглась в Пруссию, Фридрих не сомневался, что в первом генеральном сражении варварская армия будет повержена доблестными пруссаками. Он, отбросив суеверия, послал Левальду запальчивые инструкции – как торговаться с русскими парламентёрами после победы. Фридрих намеревался проявить благосклонность к прекрасной Елисавет, чтобы с помощью России проглотить часть Польши.

Армия Апраксина продвигалась медленно. Главнокомандующий не позаботился о разведке – и неожиданно в низине вдоль ручья Ауксине, справа, на поле, за лесом, обнаружилась прусская армия в боевом порядке, готовая к сражению. Апраксин всё объяснял утренним туманом, но как можно было в опасном походе обходиться без дозоров? Неужели продвижение до такой степени было неподготовленным? Определённо, в первый год кампании по линии шпионажа и дозоров пруссаки переигрывали русских с большим перевесом. Левальд – военачальник весьма средних дарований – недурно знал, что происходит в русской армии. Потому и удалось прусскому фельдмаршалу поймать русских в неудобном положении, почти со связанными ногами…

Сначала кавалерия принца Голштинского предприняла стремительную атаку по русскому авангарду. 2-й Московский полк, попавший под главный удар, сражался стойко, атаку выдержал. Но Апраксин запаниковал: обозы делали невозможным отступление. Что это – ловушка? Ситуация вынуждала к серьёзному сражению, которого так опасался фельдмаршал.

Инициативу в свои руки взял генерал Василий Авраамович Лопухин, на войска которого пришёлся удар пруссаков. Ему удалось вывести войска в поле, перестроить их. В сражении 2-я дивизия Лопухина не устояла, но русские выиграли время. Войска успели придти в себя, храбрость Лопухина воодушевила всех. Первое ранение он получил в начале сражения, но не покинул поле боя.

В реляции Апраскина сказано: «Главная наша потеря в том состоит, что командовавший нашим левым крылом храбрый генерал Василий Абрамович Лопухин убит, но своею неустрашимою храбростью много способствовал одержанию победы, толь славно жизнь свою скончал, что почтение к своим добродетелям тем ещё вящше умножил. Позвольте, всемилостивейшая государыня, что я, упоминая о нём, не могу от слез воздержаться: он до последнего дыхания сохранил мужество и к службе Вашего императорского величества прямое усердие. Быв вдруг тремя пулями весьма тяжко ранен, однако же, сохраняя остатки жизни, спрашивал только: гонят ли неприятеля и здоров ли фельдмаршал? И как ему то и другое уверено, то последние его были слова: теперь умираю спокойно, отдав мой долг всемилостивейшей государыне».

Пехота отважно бросилась в штыковую за раненого Лопухина, он ещё воодушевлял армию. Вскоре бой продолжился с не меньшим ожесточением за тело погибшего генерала.

Героя похоронят на поле боя, с подобающими почестями. Но после войны перезахоронят в Москве, в Андрониковом монастыре, в родовой усыпальнице. В армии имя Лопухина запомнили надолго: у него и до Гросс-Егерсдорфа была репутация честного воина. А гибель генерал-аншефа на поле боя – явление редкое, достойное мемориала в наших сердцах. Это был Багратион 1757 года… Недолго пришлось ждать армейской песни о Лопухине – по-видимому, она сложилась в офицерской среде:

 
Как не пыль в поле пылит,
Пруссак с армией валит,
Близехонько подвалили,
В полки они становили.
Они зачали палить —
Только дым с сажей валит.
Нам не видно ничего,
Только видно на прекрасе,
На зеленом на лугу
Стоит армия в кругу,
Лопухин ездит в полку,
Курит трубку табаку.
Для того табак курит,
Чтобы смело подступить,
Чтобы смело подступить
Под лютого под врага,
Под лютого под врага,
Под пруцкого короля.
Они билися-рубилися
Четырнадцать часов.
Утолилася баталья,
Стали тела разбирать:
Находили во телах
Полковничков до пяти,
Полковничков до пяти,
Генералов десяти.
Еще того подале
Заставали душу в теле,
Заставали душу в теле —
Лопухин лежит убит…
 

Для Румянцева пример Лопухина значил не меньше, чем пример фон Вейсмана для Суворова в эпоху русско-турецких войн.

Стыдно было отступать и тем более сдаваться после ранения Лопухина и героической схватки гренадер за тело командира. Тем временем Румянцев замыслил неожиданный маневр, который решит исход сражения. В этой битве (да и вообще – в Семилетней войне) в нашей армии инициативы командиров оказывались важнее задумок главнокомандующих. Румянцев почувствовал, что и солдаты яростно желают броситься в бой – выручать товарищей.

Когда пруссаки теснили 2-й Московский полк – Румянцев находился в Норкиттенском лесу, с пехотным резервом. Конечно, он стремился вмешаться в сражение и вряд ли надеялся, что Апраксин отдаст дельный и смелый приказ. Да он и не дожидался приказов.

Андрей Тимофеевич Болотов – замечательный мемуарист, искренний и тонкий. Но в записках о Гросс-Егерсдорфском сражении он превзошёл себя. Его полк не принимал непосредственного участия в бою. Но Болотов в тот день слышал гром победы и многое видел своими глазами. Его свидетельство ценно: вместе с мемуаристом мы видим события глазами современника, ощущаем и ужас, и подъём того дня. О самых трагических минутах боя он пишет эмоционально, горячо. И минуты перелома, когда русские начали одолевать пруссаков, оживают перед нашими глазами. Вот воины Румянцева пробираются сквозь чащобу. Они готовы погибнуть на поле боя, но отомстить.

Болотов вспоминал: «Проход им был весьма труден: густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, Третий гренадерский и Новгородский, бросив свои пушки, бросив и ящики патронные, увидев, что они им только остановку делают, а провезть их не можно, бросились одни, и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. И, по счастию, удалось им выттить в самонужнейшее место, а именно в то, где Нарвский и Второй гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный».

Они вышли из леса, сохранив боевой порядок, не превратились в отряд партизан. Румянцев не потерял управления войсками. Явление бригады Румянцева вернуло силы измождённым, израненным русским войскам, которые уже дрогнули под немецким напором.

Вновь предоставим слово Болотову: «Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на сию помощь, к ним идущую, и с каким восхищением вопияли они к ним, поспешать их побуждая. Тогда переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но давши залп, и подняв военный вопль, бросились прямо на штыки против неприятелей, и сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тогда прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте, не долго медля, обратились они назад и стали искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска, а ободрило наши. Они начали уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах сперва было порядочно ретироваться начали, но потом, как скоты, без всякого порядка и строя побежали».

Победа! Первая победа! Армия, попавшая в западню, спасена.

Оказалось, что пруссаки не любят штыкового боя лоб в лоб. А гренадеры Румянцева драться на штыках умели превосходно, хотя большинство из них пребывало под его командованием недолго.

Апраксин так писал в реляции императрице: «В пятом часу пополуночи, когда победоносное вашего величества оружие из лагеря под местечком Наркитином в поход выступать начинало и чрез лес дефилировать имело, и то самое время перебравшейся на сию же сторону 17 числа и в лесу не далее мили от вверенной мне армии лагерем в таком намерении ставшей неприятель, чтоб нашему дальнему чрез лес проходу мешать, чего ради и три дни сряду разными своими движении нас атаковать вид показывал, всею силою под предводительством генерал-фельдмаршала Левальда из лесу выступать, сильную пушечную пальбу производить и против нас в наилутшем порядке маршировать начал. По прошествии получаса, приближась к нашему фронту, с такою фуриею сперва на левое крыло, а потом и на правое напал, что описать нельзя; огонь из мелкого ружья безперерывно с обоих сторон около трех часов продолжался».

О Румянцеве – ни слова. Зато царедворец найдёт, чем порадовать императрицу: комплиментами Шувалову. Вполне заслуженными: артиллерия показала себя достойно, и новые пушки отличились. Но Апраксин подчёркивал заслуги Шувалова слишком суетливо:

«Я признаться должен, что во все то время, невзирая на мужество и храбрость как генералитета, штаб и обер-офицеров, так и всех солдат, и на великое действо новоизобретенных генералом-фельтцейхмейстером графом Шуваловым секретных гаубиц, которые толикую пользу приносят, что, конечно, за такой его труд он вашего императорского величества высочайшую милость и награждения заслуживает. О победе ничего решительного предвидеть нельзя было, тем паче, что вашего императорского величества славное войско, находясь в марше за множеством обозов, не с такою способностию построено и употреблено быть могло, как того желалось и поставлено было, но справедливость дела, наипаче же усердные вашего императорского величества к всевышнему молитвы поспешив, гордого неприятеля победоносному вашему оружию в руки предал. Итако, всемилостивейшая государыня, оной совершенно разбит, разсеян и легкими войсками чрез реку Прегелю прогнан до прежнего его под Велавом лагеря.

Я дерзаю с сею Богом дарованною победоносному оружию нашему милостию ваше императорское величество со всеглубочайшим к стопам повержением всеподданнейше поздравить, всеусердно желая, да всемогущий благоволит и впредь оружие ваше в целости сохранить и равными победами благословить для приращения неувядаемой славы вашего величества и устрашения всех зломыслящих врагов».

Численно русские превосходили противника в том сражении: примерно 55 тысяч против 28 тысяч. Но неожиданное нападение нивелировало это преимущество: армия была зажата, Апраксин при всём желании не мог бросить в сражение большую часть своих войск. Потерь убитыми у Левальда оказалось несколько больше: 1818 против 1487. Но армия Апраксина потеряла ранеными четыре с половиной тысячи воинов, в том числе около десятка генералов. У пруссаков раненых – в два раза меньше. После такого сражения русская армия нуждалась в пополнении: раненые стали трагедией для товарищей и обузой для командиров. В другой ситуации такое количество раненых воспринималось бы как катастрофа. Но тысяча пленных немцев, тридцать трофейных орудий, захваченные знамёна – всё это говорило о несомненной виктории.

Позже сам Левальд, выставляя поражение как победу, назвал положение русских выгодным и несколько преувеличил русские потери – до семи тысяч. Но Фридриха провести было трудно: он-то понимал, что после Гросс-Егерсдорфа русским нетрудно овладеть Восточной Пруссией. До короля дошли и сведения о решительных действиях молодого и (как считали иностранные комментаторы) горячего русского генерала Румянцева. Не тогда ли Фридрих начал утверждаться в своей известной мысли: «Бойтесь собаки Румянцева! Остальные русские генералы не опасны».

После схватки Апраксин запретил преследование – и никто не нарушил приказ командующего. Позже он всё-таки пошлёт в погоню конницу Сибильского – но пруссаки к тому времени отступят далеко и рейд не принесёт успеха.

Состоялась историческая победа – прусская армия впервые оказалась поверженной. Румянцев проявил себя наилучшим образом. Почему же в реляции Апраксина не звучит фамилия будущего графа Задунайского? Пётр Александрович не получит ордена за Гросс-Егерсдорф. Любимца фортуны обошли наградами… Каждый яркий полководец проходит через череду начальственного неприятия. Старшие смотрят с ревностью на успехи молодых да ранних – и Апраксин косился на Румянцева неприязненно.

С вестью о победе в Петербург полетит Панин – не худший генерал в колоде Апраксина. При Гросс-Егерсдорфе он не был первым среди равных, но чести удостоился. Императрица осыпала его наградами: тут и орден Святого Александра Невского, и десять тысяч червонцев… Слухи о царской щедрости Румянцева уязвляли, он чувствовал себя несправедливо обойдённым. А соперничество с Паниным будет продолжаться долго.

Череда сражений началась для русской армии победно – так героическое начало определило весь ход войны. А если бы Румянцев не ринулся сквозь чащобу – всё обернулось бы иначе.

После Гросс-Егерсдорфа путь на Кенигсберг ничто не преграждало. Но Апраксин медлил, топтался на месте. Что его останавливало – тяжёлые потери, полководческая нерешительность или ожидание политических перемен? Даже в школьных учебниках утвердилась формула «предательство Апраксина». Неужели речь шла о банальной измене, и дородный фельдмаршал оказался платным агентом прусской или британской короны? Прямых доказательств предательства не представили даже самые убеждённые противники Апраксина. Сам главнокомандующий объяснял промедление и последующее отступление болезнями и отсутствием продовольствия.

О мародёрстве русских в Восточной Пруссии в Европе сложены легенды. Казаки и калмыки в этих рассказах предстают заправскими изуверами, садистами, не иначе. Первое явление русских в Восточную Пруссию, по этой версии, настолько истощило и озлобило местных обывателей, что Русская армия быстро оказалась перед угрозой голода. Есть ли в такой трактовке агитационное преувеличение? Безусловно, Фридрих знал толк в пропаганде, во многоходовых комбинациях. Он планировал доминировать в Восточной Европе – а этого невозможно добиться одним оружием. Необходима первенствовать и в идеологическом противостоянии, в борьбе за сердца разнопёрых подданных. Румянцев держал солдат в повиновении, создавал впечатление, что следит персонально за каждым. И войны с обывателем не допускал. Но в целом армия выглядела неуправляемой: главнокомандующему критически не хватало въедливости.

Вельможный, вальяжный Апраксин вёл себя в Пруссии как властелин, к нему стекались просители – местные купцы, дворяне. Торжественная, живописная внешность фельдмаршала внушала уважение. Он благосклонно выслушивал жалобы, держался по-царски, что-то обещал, но не давал делам ходу. Любое начинание по-фамусовски забрасывал в долгий ящик.

Императрицу, да и Шуваловых уже не удовлетворяли благодушные реляции Апраксина с жалобами на снабжение и демагогией о сбережении армии. Здоровье государыни в очередной раз пошатнулось – казалось, непоправимо. И тут Бестужев впервые крупно просчитался. В эти дни ему бы употребить все силы на умасливание императрицы, а канцлер в письме Апраксину вызвал того в столицу, намекнув на скорую кончину монархини. Сохранить это письмо в тайне не удалось. Императрица одолела болезнь. Ей представили деятельность Бестужева в таком свете, что она подумывала даже о смертной казни для предателя. Всесильный канцлер оказался не готов к такому повороту событий, он впервые ничего не смог противопоставить недругам. И английская поддержка не помогла. А ведь Алексей Петрович руководил внешней политикой империи с 1742 года, когда стал вице-канцлером при уставшем от всего князе Черкасском, которого вскоре и подсидел не без коварства. Канцлер обрёл графские титулы двух империй – Российской и Священной Римской и оба получил не по рождению, но добился кабинетными трудами. И вот – громкое крушение блистательной карьеры. Ничто не могло умерить гнев женщины, которую ещё и умело подстрекали представители голштинской партии. Недавние сторонники Бестужева умолкли, попрятались. Алексея Петровича быстро лишили не только должностей, но и титулов, орденов. Максимальный урон постарались причинить и его финансовому положению. Низложенного царедворца приговорили к «отсечению головы». Правда, в годы правления Елизаветы не состоялась ни одна смертная казнь, и бывший канцлер не стал исключением. В конце концов, ему велено было «жить в деревне под караулом, дабы другие были охранены от уловления мерзкими ухищрениями состаревшегося в них злодея».

1 октября Конференция потребовала Апраксина в Петербург. Вскоре и он оказался арестантом. Череда допросов погубит его, и после его смерти пойдут слухи о его самоубийстве.

Последней рекомендацией Бестужева армии было: отступать. Освободившись от диктата канцлера, Конференция резко переменила политику. Новый главнокомандующий, Фермор, по замыслу Конференции, должен был занять Пруссию.

Фермор

Что такое генерал Фермор? Сын выходца из Англии, русский полководец и граф Священной Римской империи. Его звали Вильгельмом, но в те годы более привычным для русского уха показалось сочетание «Виллим Виллимович». Так и повелось.

Был адъютантом Миниха, его правой рукой. Сражался и под командованием Ласси – тоже вполне успешно. То есть впитал уроки лучших полководцев доелизаветинской эпохи. Отличился в кампаниях 1736—1738 годов, сражаясь под командованием Миниха с турками. Командовал авангардом, совершал подвиги. Однажды – дело было в 37-м году – небольшой, в 350 сабель, конный отряд Фермора был окружён турецко-татарскими войсками, раз в десять превосходившими его численно. Невозмутимый Фермор построил пешее каре и отразил атаку. Был тяжело ранен – и, конечно, этот подвиг заметили, произвели Фермора в генерал-майоры. В 1739 году генерал Фермор не менее храбро бился при Ставучанах, ворвался в лагерь Вели-паши. После этой битвы турецкая армия отступила за Дунай, и вскоре был подписан Белградский мир, по которому Россия получила Азов, но не имела право держать на Чёрном море военный флот. Тяжёлая война, в которой от жары, голода и болезней российская армия потеряла до 100 тысяч солдат, была завершена. Фермор на этой войне заработал не только ордена и чины, но и уникальный опыт, который будет жадно перенимать у него Суворов.

В шведскую кампанию 1841 года под командованием Ласси проявил себя наилучшим образом при взятии Вильманстранда, чем существенно упрочил своё положение в армии. Там впервые его путь пересёкся с румянцевским. Фермор – одно из главных действующий лиц Семилетней войны, в которой участвовал в высоком чине генерал-аншефа. В 1757-м прославился взятием Мемеля, участвовал в боевых действиях при Гросс-Егерсдорфе. В 1758—1759 годах был главнокомандующим русскими войсками. Дивизионным дежурным при генерал-аншефе Ферморе некоторое время служил Александр Суворов, ярко проявивший себя в разных поручениях. Осторожность, порой медлительная основательность Фермора не отвечали надеждам Суворова, но служба рядом с опытным и толковым боевым генералом была отменным университетом. Можно было поучиться у Фермора и административным навыкам, умению заботиться об офицерах и солдатах, держать в голове задачи всех армейских служб. Фермор выделял Суворова, доверял ему. В истории останется изречение будущего генералиссимуса: «У меня было два отца – Суворов (то есть родной отец, Василий Иванович) и Фермор».

Под командованием Фермора русской армией была занята вся Восточная Пруссия, взят Кёнигсберг. Фермор был одним из русских генерал-губернаторов Восточной Пруссии (в другое время этот пост, как известно, занимал Василий Иванович Суворов). Однако осада Кюстрина не принесла желанного успеха. Последовало генеральное сражение при Цорндорфе, о котором мы расскажем особо.

Славный для российской армии последний период Семилетней войны тоже во многом был связан с именем Фермора. Он упрямо и некрикливо гнул свою линию, занимая территории противника. Генерал-поручик А. И. Чернышов рапортовал Фермору – именно Фермору! – из занятого Берлина:

«Убитых же и раненых с неприятельской стороны почитается гораздо больше тысячи человек, а с нашей стороны из регулярных никого нет, ни убитого, ни раненого – из гусар Молдавского полку: прапорщик 1, унтер-офицеров – 2, убитых того полку гусар – 30, от казаков ранено есаул – 1, хорунжих – 2, сотник – 1, рядовых казаков – 17, убито за квартирмейстера – 1, казаков рядовых – 14. Сие толь удачное дело предписать можно особливо храбрости нашего легкого войска, которое пехоту и кавалерию весьма мужественно атаковали.

Я принимаю смелость вашему сиятельству оное рекомендовать, а особливо по всем известиям, которые я получил, весьма отлично в храбрости себя оказали: бригадир Краснощеков, полковник Подгоричани, подполковник Текелли, капитан Молдавского полку, помянутой адъютант Панин и при мне находящийся за дежур-майора Рижского конного полку полковник Мисерев; и прошу за толь храбрые поступки сих трех последних именованных, которые пред гусарами и казаками, впредь отваживая себя, повод им подавали атаки свои производить в способнейших местах, чинами наградить.

Как выше донес, граф Тотлебен, вступя в Берлин, мне потом вкратце рапортом объявляет, что, заняв городские ворота, требует резолюции, сколько ворот в команду генерал-фельдцейхмейстера графа Лассия препоручить, почему, согласясь с последнеименованным, резолюцию дал, чтоб из них двое под их охранением отдать, а именно: Шпандоуские и Гальские, а прочие все пешими заняты были, и при том повторение учинил, дабы немедленно препорученное ему в силе наставления вашего сиятельства без упущения времени исполнил, как он мне и объявляет, что все то вступил, учреди комендантом бригадира Бахмана и в город имеющие в его команде драгунские полки и пехоту ввел.

Сколько ж контрибуции им положено, ибо от меня не меньше велено требовать, как полтора миллиона талеров, ожидаю рапорта так, как о разорении королевского литейного дому и прочего и росписи вещам в цейхгаузах и магазейных.

На вечер получено известие, что неприятель у самого Шпандоу расположился в лагере.

Дезертиров прислано от разных форпостов до шестьдесят человек.

Генерал-поручик Чернышев».

Вот уж исторические строки! В Берлине русские войска простояли недолго. Но эта лихая, успешная операция запомнилась надолго: любили о ней вспоминать и советские маршалы Жуков и Чуйков (последний в 1945-м был генералом армии), когда звучала песня, годная и для XVIII, и для XX века: «Едут-едут по Берлину наши казаки!». И – «Донцы-молодцы», не менее бодрый напев, связанный с историей похода 1814 года, когда казаки прошли через всю Европу и поили коней из Сены.

В 1763 году Екатерина II назначила стареющего генерала, прославленного в предыдущие царствования, смоленским генерал-губернатором. И не прогадала! В этом звании он пробыл до 1770 года, руководил губернией как опытный благоразумный политик, после чего по болезни вышел в отставку и 8 февраля 1771 года умер. До решающих побед над турками не дожил, но застал и кагульскую славу русского оружия, и первые яркие победы своего ученика – Суворова. Таков вкратце боевой путь генерала.

Предубеждение к иностранцам на русской службе может сыграть с историками злую шутку. Вот и Фермор не прославлен в школьных учебниках – во многом из-за своего происхождения. Да, «немецкое» засилье нередко вставало на пути русских талантов. Но о тех европейцах, кто честно служил России, мы должны вспоминать с почтением. Британца Фермора – суворовского боевого учителя, не раз проливавшего кровь в сражениях, – почти забыли. А ведь это был расчетливый и волевой генерал – один из тех, кто предопределил победные традиции русской армии елизаветинских и екатерининских времён. Суворов учился у него. Главным образом – полководческой дисциплине, воле. А чему Фермор мог научить Румянцева? Во дни противостояния с Фридрихом Пётр Александрович уже превосходил Фермора по всем направлениям – и так и не сумел заставить себя уважать главнокомандующего… Скрывать такие настроения непросто – неудивительно, что между генералами пробежала кошка. Фермор не был смиренником, на пренебрежение отвечал резко, бывал злопамятным. Он с раздражением относился не только к Румянцеву, но и к Чернышову, в котором тоже видел конкурента.

После отставки Апраксина ход войны оживился. Румянцева во главе 10-тысячного отряда послали на Тильзит – один из центральных городов Восточной Пруссии. Декабрьское наступление 1757 года шло двумя колонами – под командованием молодого Румянцева и седовласого генерал-лейтенанта Салтыкова. Фермор попытался наступать согласованными действиями разделённых корпусов.

Пётр Александрович занял город, о чём обстоятельно рапортовал Фермору – кажется, ни одну мелочь не упустил: «Притчины медленности в моём марше вашему высокопревосходительству из преждеписанных моих суть известны, которые меня к произведению вверенного мне дела в назначенное время недопустили, в коем случае я истинно о людях и лошадях не рассуждая, всевозможное употребил, да и господин бригадир Гартвис с полком Черниговским не прежде 31-го прошедшего к Таврогам, а Невской 1-го сего месяца прибыли, без которых соединения, имея различные о неприятельских намерениях и о числе его известия к городу приступить военные резоны, да и вашего высокопревосходительства высокой ордер запрещали; для удержания ж неприятеля, чаемого противу всех тех известий в бессилии в ретираде из города и чтоб лучше познать к обороне города его учреждении, авангард, состоящей в 400-х гусар и 50 казаков и для подкрепления один эскадрон конных гранодер под командою подполковника Зорича еще 29-го от меня отправлен был, которому от себя подъезжей партии к самому городу и для поиску над оказавшимися по известиям стоящих на форпостах донских казаков черными гусары, и по случаю подъезда к городу Тильзиту 1-го сего месяца мещане того самопроизвольно из города к командующему тою партиею прапорщику Ребенфельту выехав, объявили, что оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстным к принятию войск ее императорского величества представили и в доказательство своего к тому желания усердного – несколько духовных и гражданских особ к подполковнику Зоричу, находящемуся тогда в амте Шрейтлакене, явились, прося ее императорского величества высочайшей протекции и защищения, подвергая себя в подданство, а потому и ко мне в Тавроги городового секретаря Симониуса и Елтермана с тем же подтверждением прислали, в уважении чего, не упуская времени, тому подполковнику Зоричу пост свой в городе на основании военных регул и с строгим запрещением о нечинении обывателям обид от меня велено. А сего числа и я с бригадами господ бригадиров Демику и Стоянова во оной вступил, бригады ж господина бригадира Гартвиса полки: Невской и Черниговской сей ночи еще только к Таврогам, а завтре вступить имеют. При вступлении моем в помянутой город всякого чина и достоинства люди обнадежены ее императорского величества высочайшею милостию и за-щищением, и все, как духовные, так и гражданские служители при их должностях без перемены оставлены и первыми за высочайшее здравие ее императорского величества и всей императорской фамилии молятся, а последним в делах по пристойности высокое имя и титул ее императорского величества упоминать велено, а и впротчем все на основании июля 20-го минувшего года капитуляции содержать обещано. Военных же людей в том никаковых не найдено, а жители единогласно уверяют, что бывшие под командою порутчика Дефе 30 гусар Рушева полку 28-го минувшего месяца и года к Кенигсбергу выступили, а новонавербованные из ландмилиции, выбранные им, Дефеем, распущены от него в домы их. Обывателей же, отъехавших не более двух или трех щитаю. Что до провианта принадлежит, то оным снабдить гарнизон жители обнадеживают, а фуража вовсе не объявляют, которое все по данной диспозиции описать и собрать не оставлю, а по недостатку фуража из близ лежащих амтов к завтрашнему дни потребное число поставить велено. В протчем же, касательно до диспозиции, исполнить и о всем обстоятельно вашему высокопревосходительству [донести] должности моей не упущу, а сей мой рапорт по самом моем вступлении подношу, прося вашего повеления, что с акцызом почтовым и протчими доходы повелите, а почту следующую в Кенигсберг завтрашнего дни к отправлению удержать рассудил за потребно до резолюции вашего высокопревосходительства. Газеты ж, каковы здесь с последней кенигсбергской почтой получены, при сем включаю, а изустные ковенского купца Родена, прибывшего сего числа из Кенигсберга, что в том пред недавным временем в городе было не малое замешательство от произшедшего страха о марширующей российской армии уже близ Лабио и многие жители и из знатных фельтмаршалша Левалдша намерены были оттуда ретироватца, но последовавшей от главного там суда приказ, со обнадеживанием всякой безопасности, их от того удержал, не меньше же и манифест ее императорского величества там уже оказавшейся их в том обеспечил. Тот же Роден присовокупил еще и то, что яко бы баталион, состоящей в Кенигсберге, имеет немедленно при приближении войск российских ретироваться в Пилау, а и та крепость якобы без всякого супротивления сдастся. От Гумбинской камеры, явшейся здесь вашему высокопревосходительству с адресованным письмам писарь при сем же с подателем сего прямо чрез амт Рус, где по исчислению времени войскам ее императорского величества быть щитаю, к вашему высокопревосходительству отправлен».

Главнокомандующий читал это не без раздражения: в Румянцеве он видел прежнего безобразника, не воспринимал его всерьёз. Но заслуги молодого генерала были оценены. Под Рождество, 7 января 1758 года, Румянцев получает чин генерал-поручика. И несмотря на молодость, он считался наиболее заслуженным из генерал-поручиков русской армии.

Фермор получил славу покорителя Восточной Пруссии. Румянцев в те месяцы – самый активный его генерал. Закрепившись в Восточной Пруссии, Россия выполнила основную задачу в войне: далее можно было замкнуться, не предпринимать наступательных действий, не рисковать – и удерживать в своих руках богатую и густонаселённую провинцию. Самые прозорливые политики в Петербурге резонно полагали, что в битвах за Польшу, в сражениях с французами и австрийцами Фридрих – даже в случае победного исхода – истощит силы. И вернуть Восточную Пруссию, в которой Россия могла разместить стотысячную армию, он не сумеет. Далее война пойдёт без стратегической необходимости для Российской империи. Шли сражения, а на завоёванной территории постепенно осваивалась российская администрация. Фермор так и оставался губернатором Восточной Пруссии – правда, номинальным.

С января по июнь 1758 года Фермору удалось занять значительную территорию – без сражений и практически без потерь, хотя снабжение армии отлажено так и не было. В июне русские войска форсировали Вислу и заняли Познань. Накопив силы, в августе Фермор предпринял наступление на землю Бранденбург. Армия перешла реку Варту – и достигла стен Кюстрина. Эта крепость на слиянии Одера и Варты стала для русской армии первым камнем преткновения в той кампании. Неподалёку маневривровал прусский корпус генерала Дона, который не решался с малыми силами угрожать русским, но внимательно следил за передвижениями армии Фермора, не забывая ни о шпионаже, ни о разведке.