Текст книги "Лучший президент Украины. О том, как Румянцев сделал Малороссию богатой и счастливой"

Фридрих не мог махнуть рукой на продвижение русской армии – хотя относился к ней не без пренебрежения. Фермор обосновался в ста километрах от Берлина, затем – в восьмидесяти… В прусской столице началась паника: обыватели пересказывали ужасающие легенды о русских варварах, сметающих всё на своём пути, о жестоких калмыках и диких казаках… В Бранденбурге к русским относились куда враждебнее, чем в Восточной Пруссии. Город готовился к худшему.

Румянцев острее других генералов ощущал близость Берлина, близость окончательной победы. И действовал энергично, разрубая узлы. Ещё в июне (20—21 по новому стилю) отряд, составленный из казаков и лёгкой конницы, сталкивается с неприятелем у Ризенбурга. В схватке русские одержали верх – и Румянцев подробно описывает этот бой в рапорте Фермору, между строк призывая того к более активным действиям:

«Краснощоков и Дячкин храбро оную партию атаковав, разбили и живых один корнет и тридцать один рядовых в полон взяты и ко мне присланы; а убитых с неприятельской стороны сочтено 28, а затем в бег обратившиеся от той партии капитан Цетмар, с некоторым малым числом рядовых, Чугуевского казацкого полку ротмистром Сухининым, брегадира Краснощокова адъютантом Поповым и есаулом Лощилиным под город Новой Штетин прогнаты, из которого ус-мотря неприятельской сикурс вышеписанный ротмистр, адъютант и есаул возвратитца принуждены. С нашей стороны при сем сражении легко раненых три казака только находитца.

Господин генерал-майор особо храбрость брегадира Краснощокова и полковника Дячкина мне похваляет, а что и гусарская команда Донскому войску великую силу придавала, свидетельствует. А я оное все достаточному исполнению ордера вашего высокорейсграфского сиятельства генерал-майора Демико приписать должен».

Румянцев намеренно, не без яда, подробно рассказывает о второстепенном: в главном-то Фермор проявляет нерешительность:

«Я сих корнета и рядовых к вашему высокорейсграфскому сиятельству, то ж и явшегося у меня из той же партии из самого сражения вахтмейстра, и города Рацебурга бургомистра, и живущего в том месте уволенного на время маркграфа Фридриха кирасира под конвоем отправил, а сей мой для выигрышу в времени с сим нарочным подношу.

Господин генерал-майор Демико признает, что генерал Платен, по известию уже ему сделанному, со всею силою на него движение сделает; в таком случае, я за нужное нахожу, завтре отсюда выступить и маршировать по пути, где с ним, господином генералом-майором, таким образом марш наш регулировать будем, чтоб во всяком случае сикурсовать мне ею было возможно.

Предписанной полоненной корнет и дезертировавшей вахмистр согласно мне объявили, яко корпус, здесь на границе находящейся, состоит в числе полку Платенова драгунского (которого генерал и командует), гранодерского одного и Путкамерского одного баталионах и гусар двести шестьдесят, из которых три эскадрона драгун и гранодерской баталион в Штолпе, а Путкамеров в Шлаге расположены, два же эскадрона драгун постированы один недалеко от Столпа, а другой в Битаве равномерно и гусары деташированы по разным постам для примечания и защищения против наездов легких войск, а генерально все приказ имеют, по приближении войск регулярных все путь свой к Кеслину брать для прикрытия магазинов.

Я по отправлении господина генерал-майора и к Битау партии отправил и ожидаю оных возвращения.

Включенные с сим намерен был вчерась отправить, а по прибытии дезертировавшего вахмистра ожидал благополучного окончания сражения, к которому он всю надежду с доказательствами подал, но прежде уведомления, как сейчас о том получить не мог, а причина тому, что господин генерал-майор рассуждал, неприятельским постом, скрытым быть на всех проездах, ибо они действительно, как нам и видно, тем только и пользоватца случая ищут, а принужден был отправить как для пленных, так и взятого до дву тысяч рогатого скота и овец то ж, которому однако подлинного числа показать не могли».

А «прусской злой король», чтобы отразить русское вторжение в Бранденбург, объединил две армии. Правда, сорокатысячный корпус он был вынужден держать на другом фронте – против австрийцев, инертных, но потенциально опасных.

На торжественном смотре корпус генерала Дона промаршировал мимо короля в новых мундирах, с напудренными головами. Фридрих удивился и произнёс саркастически: «Ого! Да ваши солдаты разряжены в пух. Мои, напротив, настоящая саранча: зато кусаются». Впрочем, после форсированных маршей основные силы Фридриха пребывали не в лучшем состоянии. Только авторитет короля и палочная дисциплина держали их в повиновении.

Узнав о действиях Фридриха, Фермор снял осаду Кюстрина. Русская артиллерия разбомбила полкрепости, там погибли прусские арсеналы и магазины, но войти в Кюстрин не удалось. Фермор отвёл войска к Цорндорфу – на соединение с Обсервационным корпусом генерала Броуна, русского ирландца. Цорндорф – небольшое поселение, которое после Второй мировой войны стало называться Сарбиново (по-польски – Sarbinowo). Оно находилось неподалёку от города-крепости Кюстрин – ныне Костшин (польский Kostrzyn, немецкий Küstrin) в Любушском воеводстве в Западной Польше. Эта территория стала воронкой, втягивавшей в себя враждующие армии. Одно из значений немецкого слова «цорн» – гнев. Цорндорф – деревня гнева.

Против 54 тысяч тысяч солдат Фермора при 250 орудиях король имел 36 тысяч солдат и 116 пушек.

В начале августа прусский корпус начал переправу через Одер. Румянцев, расположившийся в лагере, понял, что Фермор проиграл позицию. Ведь Фридриху удалось отрезать корпус Румянцева от основных сил. Соединиться с Фермором в ближайшие дни Румянцев не сумеет, да и приказа такого он не получил. Румянцев бросает на Одер кавалерийский отряд под командой Берга – они пытаются «разорить» мост через Одер и вступают в бой с прусскими гусарами. Бергу не удалось значительно затруднить для пруссаков переправу, но к Румянцеву удачливый бригадир вернулся не с пустыми руками, а с тридцатью пленными.

Виллиму Виллимовичу так и не удалось предугадать шаги Фридриха. Ведь он послал Румянцева к Шведту, потому что рассчитывал, что Фридрих переправит основные войска через Одер именно там, воспользовавшись мостом. А Фридрих ночью тайно навел понтонные мосты через Одер у Гюстебизе, между Кюстрином и Шведтом, – там, где пруссаков не ждали. Корпус Румянцева оказался отрезанным. Пётр Александрович предупреждал Фермора об опасности дробления сил, но кто прислушивается к нижестоящим…

Фридрих намеревался добиваться генерального сражения сразу после переправы, без промедления. Пруссаки шли в бой с пришлыми варварами, опустошавшими Бранденбургскую землю. Фридрих внушил армии ненависть к врагу, рыцарской войны ждать не приходилось. Он попытался отрезать русским пути к отступлению. А за спиной пруссаков – развалины Кюстрина, занятые Фридрихом. В случае отступления Кюстрин стал бы для прусской армии временной базой.

Отряд разведчиков-казаков приметил переправу немцев – и Фермор узнал о надвигающейся опасности. Фридрих обходным маневром навязал Фермору новую позицию: с незанятыми высотами и рекой Митсель в тылу. Русская армия образовала огромное каре – четырехугольник, в центре которого, в Цорндорфе, располагались обозы и артиллерия. Утром заголосила артиллерия. Затем под барабанную дробь и гимны Господу пруссаки начали атаку. Авангард генерала Майнтефеля атаковал правый фланг русских. Фермор приказал поджечь деревушку. Основные силы пруссаков под командованием генерала Каница должны были поддержать авангард, но между войсками Каница и Майнтефеля образовался значительный зазор, чем и решил воспользоваться Фермор, ударив по прусскому авангарду. Кирасиры вместе с гренадерами, пошедшими в штыковую, смяли войска Майнтефеля. Только кавалерия Зейдлица сумела сломить наступление русских.

На левом фланге русской армии стояли войска обсервационного корпуса генерала Броуна. На них обрушились основные силы Фридриха после полудня. Русские держались стойко. Сам генерал получил несколько рубленых ран. Выдержав первую волну прусского наступления, русская пехота пошла в штыковую. Шла битва на изнеможение – и тут у Фермора появлялись шансы. И снова решающий удар нанесла кавалерия Зейдлица… Войска потеряли управляемость, сражение шло беспорядочно, словно во хмелю. Тактическая инициатива пруссаков разбилась о стойкость русской армии. К ночи битва утихла, и оба командующих считали себя победителями. У обоих были трофеи. И обе армии не смогли продолжить сражение на следующий день. Никто не занял поле боя, не отступил. Только через два дня на виду у Фридриха армия Фермора отступила организованно и неспешно. Пруссаки захватили около 90 пушек, русские – 26. В плени попали 2800 русских (среди них – генерал Захар Чернышев) и 1500 немцев. Русские потери убитыми и ранеными почти в два раза превышали прусские. То есть наголову разбить Фермора Фридриху не удалось, но он с большим основанием мог говорить о победе.

Не забылся и такой позорный факт: Фермор (а с ним и принц Карл Саксонский, и князь Голицын) бежал с поля боя, в тыл, в деревушку Куцдорф.

О том сражении слагали легенды! «Одного смертельно раненного русского нашли в поле лежащим на умирающем пруссаке, которого тот грыз зубами; пруссак не в состоянии был двинуться и должен был переносить это мучение, пока не подоспели его товарищи, заколовшие каннибала», – пишет фон Архенгольц. Известно и высказывание Фридриха после Цорндорфа: «Этих русских можно перебить всех до одного, но не победить. Они держатся крепко, тогда как мои негодяи с левого крыла меня покинули, бежав, как старые бабы». Насколько достоверна эта реплика – Бог весть.

Зато прусский ротмистр фон Кате был участником наступления генерала Ф. Зейдлица и уж он-то точно запомнил, как «русские лежали рядами, целовали свои пушки – в то время как их самих рубили саблями – и не покидали их». Стойкость русских в критической ситуации казалась невероятной. Никаких попыток отступить, сдаться… Армия мужественно переносила ошибки командования и держалась до последнего дыхания.

Фридрих без снисхождения отнесется к русским пленным, напоминая им о бесчинствах, творившихся в оккупированном Бранденбурге… Правда, по договоренности об обмене пленными Чернышев и другие вскоре вернутся под знамена Елизаветы.

Увы, решающая ошибка Фермора была связана с Румянцевым. 12-тысячный корпус мог бы перевернуть ход сражения – как это случилось под Гросс-Егерсдорфом. Румянцев стоял у Шведта, всего в нескольких десятках километров от сражения, и слышал канонаду. Д. М. Масловский писал: «…теперь, когда все карты раскрыты, очевидно, что Румянцев… свободно мог ударить во фланг, а при искусных разведках и в тыл пруссакам в самое критическое время, т. е. в исходе первого дня Цорндорфского боя или на другой день: полное поражение Фридриха в этом случае не подлежит сомнению».

Но Фермор упустил время, не призвал Румянцева на помощь. Надо думать, главнокомандующий не верил, что 12-тысячное войско способно с марша без промедлений кинуться в бой, не растеряв боеспособности. Не верил в готовность Румянцева к современной войне, к которой сам был не готов.

О слабости командования свидетельствует и такой эксцесс: «часть солдат бросилась на маркитантские бочки с вином и начала их опустошать; напившись, в беспамятстве били собственных офицеров, бродили, ничего не понимая, и не слушались никаких приказаний» (С. М. Соловьёв).

В реляции императрице Фермор храбрился, но полностью загримировать результаты сражения не мог. «По отпуске последней моей всеподданнейшей реляции из под города Кистрина на эстафете, от 12-го сего месяца, получа того ж дни на вечер подлинное известие, что король прусской ниже Кистрина три мили под местечком Цилинцах делает на старом Одере из судов к переходу мост, а чрез канал, которой гораздо выше Одера, разобранной мост починивать начал, почему тот же час полковник Хомутов с командою для препятствия оного дела послан, точию как скоро туда прибыл, получена ведомость, что уже прусские гусары на здешней стороне показываться стали, а по поимке объявили, что прусская армия уже на нашу сторону сильно перебирается».

О самых драматических эпизодах Фермор старался умолчать, но не выходило:

«…Почему того ж числа на вечер блокада города Кистрина так порядочно и благополучно отвозом тяжелых пиесов артиллерии и двух тысяч гранадир последовала, что ни одного человека притом не потеряно. Потом в четвертом часу из тесного и лесного места, в котором армия необходимо для блокады стоять принуждена была, благополучно проходя близ четырех верст лесом на чистое место, для ордер де-баталии весьма способное, пришла и при урочище Фирстенфельде без всяких обозов стала во ожидании прусской армии прибытия. И по счастию корпус под командою господина генерала Броуна от Ландсберга прибыл и в одном лагере с армиею соединился. На вечер стали уже прусские гусары показываться и с нашим войском сражение имели, а наше войско стояло всю ночь при ружье во ожидании неприятеля, а в 14-й день генеральная и прежестокая баталия началась пополуночи в девятом часу, наперед с пушечною пальбою, а чрез полтора часа начался из ружья огонь и с такою жестокостию бесперерывно продолжался, что до самой ночи одна другой стороне места не уступали. В десятом же часу отступила прусская армия российской место баталии, где российская чрез ночь собралась и не токмо в виду прусской ночевала, ни на другой день имелся роздах, собирая своих раненых и пушек, сколько неприятель допускал».

Редко в реляциях после генеральных сражений столь явственно проступает неуверенность командующего. Фермор паниковал: «Урон раненых из генералитета, штаб и обер-офицеров весьма знатен, токмо по кратности время точно показать не можно, а пришлется впредь, как скоро походная канцелярия в том исправиться может, а ныне кратко на память о некоторых из генералитета и штаб офицеров показано. А сверх того ссылаюсь на словесное показание посланного с сею депешею господина полковника Розена, которой пространнее на все обстоятельства изъясниться может. Я не в состоянии вашему императорскому величеству о поступках генералитета, штаб и обер-офицеров и солдат довольно описать и, аще бы солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина потаенно сверх одной чарки, которою для ободрения выдать ведено, не пили, то б можно такую совершенную победу над неприятелем получить, какая желается. А ныне я, припадая к стопам вашего императорского величества, всенижайше донести должен, что в рассуждении великого урона, слабости людей и за неимением хлеба принужден сегодни до тяжелых наших обозов и хлеба семь верст до Грос Камина, а потом до Ландсберга, где надеюсь с третьей дивизиею, состоящею в Швете, соединиться, буду по реке Варте субсистенцию армии сыскивать. Денежная казна поныне почти вся сохранена, а секретной экспедиции все дела, чтоб в какой конфузии неприятелю в руки попасть не могли, сожжены, в том числе и ключ азбуки, которого впредь с курьером в присылку ожидаю.

Его высочество принц Карл и генерал Сент-Андре не дождавши совершенного окончания баталии, заключая худые следствии, ретировались в Швет к третьей дивизии, а экипаж его высочества при большом обозе армии поныне в целости. Я при сем неудачном случае по моей рабской должности всевозможные меры употреблять не оставлю, и припадаю к стопам». Рабская должность! Удачный эвфемизм, вполне деликатный. А репутация в те дни пошатнулась не только у Фермора, но и у самого молодого из удачливых и самого удачливого из молодых генералов России…

Императрица Екатерина вспоминала: «…Мы узнали, что 14-го числа произошло Цорндорфское сражение, самое кровопролитное во всем столетии; с обеих сторон считали убитыми и ранеными по 20-ти тысяч человек; мы лишились множества офицеров, до 1200. Нас известили об этом сражении как о победе, но шепотом передавалось известие, что потери с обеих сторон были одинаковы, что в течение трех дней оба неприятельских войска не смели приписывать себе победы, и что наконец на третий день Король Прусский в своем лагере, а генерал Фермор на поле битвы служили благодарственные молебны. Императрица и весь город были поражены скорбью, когда сделались известны подробности этого кровавого дня; многие лишились родственников, друзей и знакомых. Долгое время только и было слухов, что о потерях. Много генералов было убито, ранено, либо взято в плен. Наконец убедились в неспособности генерала Фермора и в том, что он вовсе человек не воинственный… Румянцева обвиняли в том, что, имея в своем распоряжении 10 000 человек и находясь недалеко от поля битвы, на высотах, куда к нему долетали пушечные выстрелы, он мог бы сделать битву более решительною, если бы ударил в тыл Прусской армии в то время, как она дралась с нашею; граф Румянцев этого не сделал, и когда зять его князь Голицын после битвы приехал к нему в лагерь и стал рассказывать о бывшем, тот принял его очень дурно, наговорил ему разных грубостей и после этого не хотел с ним знаться, называя его трусом, чем князь Голицын вовсе не был; несмотря на победы Румянцева и на теперешнюю славу его, вся армия убеждена, что он уступает Голицыну в храбрости».

Несправедливые слова: Голицын бежал с поля боя, не его ставить в пример героям.

В таком двусмысленном положении оказался Румянцев после Цорндорфа. И ведь как долго держались в памяти современников пересуды о цорндорфской осечке! Крупицы правды есть и в этих слухах, но не забудем: Румянцев ожидал приказа и не имел представления о ходе сражения. Что если бы армия Фермора побеждала, а ему, Румянцеву, предстояло развивать успех, довершать операцию? При Гросс-Егерсдорфе Румянцев в лесу точно знал, что армия на грани катастрофы – и ринулся спасать товарищей. А тут слишком велика была вероятность ошибки. И только задний ум подсказывает нам, что смелая атака Румянцева могла бы поставить Фридриха на колени.

Сохранившиеся воспоминания и письма русских офицеров того времени показывают, что Цорндорф не подорвал боевой дух, не уничтожил армию морально, хотя и возродил страх перед пруссаками. «Прошедшая наша с неприятелем акция великой ущерб зделала нашей братьи <…> Однако слава Богу что еще наша армия в таком хорошем состоянии <…> не толко отпор зделать но окотовать [атаковать] может <…> салдаты бодры и жадны, и мы все веселимся и желаем, чтоб еще с неприятелем увидется», – храбрился в частном письме Афанасий Невельской.

Пётр Александрович, конечно, желал отличиться, загладить двусмысленное впечатление от Цорндорфа. И в конце сентября именно Румянцев столкнётся с пруссаками при Пас-Круге. «В шесть часов поутру генерал граф Румянцов, уведомясь о наступлении неприятеля, сделал предписанной уже сигнал и у Пас-Кругу со всем корпусом собрался; неприятеля, состоящего из 4-х батальонов пехоты от большой части гранодер, при самом конце дама ретранширующегося и делающего батареи на вышине, лежащей против самого дама у неприятельского левого фланга нашел. А как скоро только туман миновал и пехота в ее работе видима стала, приказано подполковнику Гербелю, как с траверса, так и с поставленных в правой стороне у перелеска пушек, по неприятелю пальбу производить и бомбы из единорогов и гаубиц бросать. Неприятель своими орудиями равномерно соответствовал, не причиняя однакож никакого вреда, еже продолжалось до девяти часов. А тогда усмотря граф Румянцов, что бомбы наши неприятелю большого вреда не причиняют и неприятель две колонны формирует, показывая вид к атаке одною чрез дам, а другою в правую сторону чрез болото, где оное несколько осохло и переходимо, производя с правого своего флангу непрестанную пушечную пальбу по нашим солдатам, кои в самое то время для пресечения ему пути до самого болота траверс продолжать стали, приказал ста человекам гранодерам с одним единорогом и гаубицею занять вышину близ дама лежащую, а расположенной от самого Пас-Круга до казацких кошей пехоте движение сделав, приступить в виду неприятельском к самому мосту и его верить заставить, что сим сильным стремлением вознамеренность конечно чрез дам для форсирования его идти.

При занимании таким образом гранодерами вышины и при взвезении на оную орудиев, с неприятельской стороны беспрестанная пушечная пальба по сему посту производилась и одному канонеру руку трехфунтовым ядром перешибло, а прочих на том месте вредить не могло, ибо лежащая при сей вышине лощина людям завесою служила. И тако производимое с сей вышины бросание бомб, поспешествуемое пушечною пальбою с помянутых мест такое действие имело, что неприятеля понудило, оставя занятой весьма авантажной пост, бегом ретироваться; которого Донские казаки под предводительством генерал-майора Ефремова, полковников Краснощокова и Сулина преследовали и сражаясь с неприятельскими гусарами, неоднократно с особливою храбростию целые их эскадроны прогоняли, в чем свидетельство подать могут его королевское высочество принц Карл и генерал барон Сент-Андре, которые при сем сражении присутствовать изволили. Сие сражение продолжалось в беспрестанном огне до 12 часов, а потом ретирующийся неприятель, пользуясь вышинами, от казаков весьма его тревожащих, пушечною пальбою защищался. С нашей стороны, кроме помянутого канонера и нескольких казачьих лошадей, убитых и раненых не было, а от неприятеля один гусар пленен, несколько побито и ранено. На месте, где неприятельской фронт был, немало крови усмотрено, а на самой батарее две убитые лошади найдены, такоже несколько котлов и других тому подобных вещей на месте оставлено, где доказательством служит, что неприятелю нашими орудиями немалой вред причинен, когда не успел такие солдатам надобные вещи с собою взять», – сказано в Журнале военных действий о том деле.

Масштаб схватки, как видим, невелик, но сам её факт показывает, что после Цорндорфа русские не пали духом, как это представлялось прусским оптимистам, и продолжали огрызаться, оказывая сопротивление неприятелю повсюду, где это возможно. И действовал Румянцев в те дни расторопно, используя свежие силы солдат, не хлебнувших цорндорфского огня.

Но отношения с Фермором подпортились навсегда: граф не простит Фермору тех колебаний, не простит того, что Вилим Вилимович подставил под удар репутацию полководца Румянцева. А Фермор и сам ожидал от Румянцева мести – главнокомандующий знал, что в Петербурге им недовольны, и опасался, что Румянцев воспользуется ситуацией. А там уж не только до отставки – до жестокой кары недалеко. Судьба Бестужева – пример красноречивый, незабываемый: «От сумы, да тюрьмы не зарекайся». Всесильному Бестужеву удалось отделаться ссылкой – но Фермор был куда более уязвим. Как дипломат и царедворец, он значительно уступал и Апраксину. Один козырь оставался у генерала: в нём нуждалась армия.

Фермор всё менее искусно скрывал, что не доверяет Румянцеву.

Считается, что Вилим Вилимович сделал ставку на Петра III, на скорую кончину императрицы. Но этим его действий не объяснишь… Его обвиняли, что он разгласил военную тайну – план кампании следующего, 1759 года… союзникам, австрийцам. Как это согласуется с участием в «партии Петра»? С огромной натяжкой. Но австрийцам в Петербурге не доверял никто – в особенности после падение Бестужева. Специфика мировых войн в том, что в них сталкиваются коалиции, в которых каждый участник имеет ещё и личные интересы, входящие в конфликт с союзническими. В этом смысле Семилетняя война была Мировой – разве что на ситуацию за пределами Европы те события почти не влияли. Хотя, по меньшей мере, одна великая колониальная империя играла в той войне ведущую роль. Это Британия. Да и Россия была к тому времени не только европейской державой, но и азиатской. Так что и Индия оказалась втянутой в воронку войны – разумеется, косвенно. И в начале 1759 года войне не видно было конца.

А Конференция уже вела следствие по делу главнокомандующего. Румянцева неожиданно вызвали в столицу. Он с неохотой сдал командование дивизией – и направился в Петербург. Догадывался ли он, что вызов связан с делом Фермора? На четвёртом десятке Пётр Александрович приобрёл немалый политический опыт, многое видел насквозь.

В Петербурге за прошедшие полтора года изменилось многое. Болезнь императрицы, падение Бестужева, ожидавшееся воцарение Петра Фёдоровича – эти факторы переменили климат. К чести Румянцева, мелочно сводить счёты с Фермором он не стал, до кляуз не опустился, не подтвердил своим авторитетом слухи о предательстве главнокомандующего. Хотя, возможно, указал и на тактические ошибки Фермора. Но отстранять проштрафившегося генерала было бы ошибкой: он лучше многих умел выполнять боевые задачи, набрался опыта, не падал духом в походных условиях. Сумел ли Виллим Виллимович оценить сдержанность молодого коллеги? Да и нуждался ли Румянцев в уважительной оценке генерала Фермора?

Утратив высочайшее доверие, Фермор до поры до времени сохранил пост главнокомандующего. На апрель намечалось возобновление боевых действий. Тут-то и получил Румянцев удар в спину: его отстранили от основных действий, вручили в командование тыловой корпус, который должен был прикрывать Восточную Пруссию и базы снабжения в Польше. Жалкая роль! Румянцев не скрывал обиды, боролся с «персональным уничтожением». Расценивал новое назначение прямо: «За умертвление для себя немалое признаваю». Но подчинился приказу, отбыл к тыловому корпусу.