Текст книги "Владимир Святой. Создатель русской цивилизации"

Ольга и Святослав

Спор этих двух ярких личностей весьма показателен для русской истории тех веков. В лице Ольги и Святослава столкнулись – старое и новое. И, как ни парадоксально это выглядит, представителем старого выступил именно сын, молодой Святослав. Впрочем, парадоксально это только на первый взгляд. Княгиня Ольга по самой своей природе была чужда патриархального воинского мира славянской дружины. Она доказала дружинникам право на власть, отомстив за убитого мужа. Но идеальным дружинным вождем Ольга стать не могла, да, судя по ее реформам, и не стремилась. На смену бесконечному грабежу своих и чужих она ввела подлинно государственную политику – непривычную для большинства. Принятие чуждого опять же большинству киевской знати христианства явилось последним доказательством того, что княгиня противопоставляет себя воинственной дружинной «руси».

Святослав же, сын Игоря, законный князь, был естественным вождем и заступником старины. Тем паче, что вырос он заправским воителем, любящим ратные дела и ищущим их – достойный наследник своих отцов и дедов, и славянских, и норманнских. Как «великий и светлый князь киевский», он являлся главой языческого религиозного культа. Потому надо полагать, что славянские жрецы и волхвы внесли в воспитание юного князя не меньше, чем дружинники отца.

Итак, когда Ольга вернулась из Константинополя, разногласия ее с сыном стали явными. Мы не знаем наверняка, сколько лет тогда было Святославу. Вопрос этот крайне запутан, и мы вернемся к нему в связи с не менее запутанным вопросом о времени рождения Владимира. Однако в конце 950-х годов киевский князь был уже достаточно взрослым, чтобы открыто воспротивиться материнской воле. Впрочем, справедливости ради отметим, что речь шла скорее не о прямо выраженной воле, а о советах. Ольга упрашивала сына креститься. Но тот наотрез отказался. «Дружина моя, – заявил Святослав, – смеяться начнет». «Если ты крестишься, – возражала Ольга, – и другие сделают то же». Она прекрасно понимала, что в глазах славянина-язычника авторитет князя в делах веры непререкаем, и последующая история оправдала это предвидение. Но Святослав, поддерживаемый отцовской дружиной под предводительством воеводы Свенельда, упорствовал. Впрочем, он не запрещал креститься желавшим этого и не мешал им ничем, кроме издевок – то есть того, чем пугал сам себя.

Чтобы лучше понять отношение киевской воинской знати к христианству, следует вспомнить, что новая вера пришла из Византии – для киевских дружинников если не вечного, то наиболее вероятного врага. И наиболее вероятного источника военной добычи. Война кормила дружину гораздо вернее и щедрее дани. Война – ядро всей культуры языческого «варварского» мира, мать единственно признаваемых в нем, воспеваемых в эпосе воинских добродетелей. А христианство проповедовало мир – или, самое большее, разрешало войну справедливую. Впрочем, совсем не факт, что о последнем языческая дружина имела сколько-нибудь четкое представление. И тогда, и потом противников христианства при княжеском дворе раздражало миролюбие новой веры. Они опасались, что принятие христианства полностью покончит со внешними войнами – и разорит их.

А Ольга как будто взялась оправдать эти опасения. За все время ее правления (прежде чем Святослав окончательно вырвался из-под материнской опеки) ни одной замеченной источниками внешней войны не было. Ольга даже не отправила русских наемников на помощь новому союзнику, Константину VII. Она поддерживала мир с Византией, отправляла послов на запад, к германскому королю – иными словами, расширяла дипломатические связи Руси вместо того, чтобы достойным, по мнению дружины, образом эту дружину кормить.

Добавил киевской знати неприязни к христианству, возможно, и еще один эпизод. Ольга была миролюбива, но тщательно оберегала независимость своей страны. Когда Константин потребовал после крещения фактически признания Русью верховной власти византийского императора, то получил резкую отповедь. Ольга сохранила мир с Империей, но только на равных. Обеспокоенная, однако, посягательствами Царьграда, она обратилась за новым епископом на Запад. В то время Церковь еще была едина, существовавшие между Римом и Константинополем богословские разногласия оставались не понятны и не известны большинству верующих. Что касается Болгарии, то церковная связь с нею, если и имелась, то, вероятно, недолго и уже прервалась. Отношения между двумя сильнейшими славянскими государствами всегда оставляли желать лучшего. Так что в обращении русской княгини, стремившейся упрочить независимость своей страны и своей Церкви, к Западу ничего предосудительного не было.

Однако результат – редкий, если не единственный, в политике Ольги случай – оказался довольно плачевен. В 961 году германский король Оттон (тот самый, который вскоре получит от папы корону римских императоров и создаст новую, Священную Римскую империю) в ответ на просьбу Ольги отправил на восток епископом монаха Адальберта, проповедника небесталанного. Адальберт, строго говоря, подвернулся случайно, из-за смерти так и не отбывшего на Русь епископа Либуция. Сам он ехать не хотел и воспринял назначение с крайней обидой, как ничем не заслуженную ссылку. Адальберт прибыл в Киев – и почти сразу отправился восвояси, вроде бы «убедившись в тщетности своих усилий». Логичнее всего заключить, что языческая партия встретила Адальберта без приязни, а он воспользовался этим как поводом для отъезда. Не один немецкий хронист со слов Адальберта попрекает в этой связи язычников-русов. Но и те сохранили о нем не менее «благодарную» память. «И отцы наши не приняли этого», – скажет спустя десятилетия Владимир представителям Рима о латинском обряде.

Итак, у язычников, у «партии войны», имелось достаточно поводов к недовольству. Но и Ольга, помимо новообретенной веры, имела свои резоны. На собственном опыте она убедилась в непрочности молодого Русского государства. После катастрофы в Деревской земле требовалось накопить силы, а не растрачивать их в дальних походах. Из степи угрожали кочевые племена, на севере ежегодный откуп «ради мира» едва удовлетворял норманнов. Уводить дружину из Киева в эти годы было большим риском. Миролюбие являлось не только данью религии или, тем паче, женской природе, но наиболее разумной политикой на тот момент. Христианство же давало возможность завязать новые связи, заключить новые союзы, войти во все ширящуюся семью европейских христианских государств. Как раз в те же годы, когда из Киева сбежал Адальберт, его более прилежные собратья обратили в христианство польского князя Мешко. Крепнущее Польское княжество постепенно становилось соперником Руси в славянском мире – тем паче, что в лендзянских «Червенских градах» левобережья Буга, некогда плативших дань Игорю, интересы сталкивались уже впрямую. Мир, основанный на единоверии, хотя бы временный, здесь тоже был нужен как воздух.

Однако в конечном счете долгому миру Ольги настал конец. Святослав начал свои прославленные походы на восток и на юг. Мало принесли они Руси новых земель, но князя прославили на века, как полководца и храброго воина. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Святослав лишь бездумно воевал и служил одной войне, не ведая, что творит. Его деяниями были сокрушены два главных соперника Руси в Восточной Европе, наследники древних кочевых империй – Хазарский каганат и Болгарское царство. На расчищенном месте сильнейшей осталась – Русь.

Начав свои военные походы, Святослав добавил уверенности киевским язычникам. Быть если не христианином

вообще, то христианским священником в Киеве стало небезопасно. Даже сама княгиня в последние годы держала при себе христианского пресвитера «втайне».

В 965 году Святослав двинулся на северо-восток. Огнем и мечом пройдя зависимую от хазар Волжскую Болгарию, он спустился по Волге и разбил войска каганата. Столица хазар Итиль пала, каган погиб. Святослав занял важнейшую хазарскую крепость на Дону, Саркел, и превратил в русский оплот, Белую Вежу. Дань Руси обязались платить доселе зависимые от хазар вятичи. Затем Святослав двинулся на Кавказ. Он захватил хазарские крепости у Керченского пролива – Самкерц и Керчь. Это стало началом русской Тмутаракани. Затем он разгромил Аланское царство – мощнейшее государство Северного Кавказа – и подвластные ему адыгские племена. Весь восточный поход занял два года. Князь возвратился в Киев с богатой добычей и полоном.

Территориальные приобретения Святослава, повторим, были не слишком значительны. Он и не пытался обложить данью хазар, волжских болгар, алан, адыгов. Однако князь, сознательно или нет, обезопасил, прикрыв русскими крепостями, торговый путь по Дону и через Азовское море. Кроме того, еще более важный волжский путь оказался свободен от хазарских сборщиков пошлин, прежде весьма отягощавших русскую торговлю с востоком, с прикаспийскими землями Ирана и с Хорезмом.

Следующий удар оказался направлен на юго-запад. В 968 году в Киев прибыло византийское посольство. Империя вступила в очередную войну с Болгарским царством, занимавшим теперь многие древние ромейские провинции. Обе стороны, несмотря на единоверие, уже десятилетиями вели борьбу на взаимное уничтожение. Теперь Византия решила обратиться за помощью к русам – пусть большей частью язычникам, но союзным. Святослав с готовностью откликнулся. Болгарская держава являлась еще одним, пусть менее угрожающим, давним соперником Руси. К тому же памятны были услуги, которые болгары некогда оказывали «грекам» во время походов русских князей на Византию. Следует отметить, что на Руси и спустя пару веков еще помнили, что болгары – давнишние «находники» из степей, покорившие местные славянские племена. То, что сами эти племена давно уже приняли болгарское имя, а завоеватели – славянский язык, то, что христианство сплотило славян и болгар в единый народ, на Руси заметили отнюдь не сразу.

Святослав выступил на Балканы и нанес армии болгарского царя Петра сокрушительное поражение. Петр вскоре умер, его сын Борис оказался в незавидной роли марионетки русского князя. Но отдавать болгарские земли Византии Святослав отнюдь не намеревался. Более того, он уже требовал от самих ромеев отдать ему все европейские провинции. В голове князя зароились амбициозные планы – объединить под своей властью Балканы, Чехию, Венгрию и Русь, сделать столицей болгарский Преслав и оттуда управлять всем востоком Европы.

Но в этот момент Киев впервые осадили печенеги. Эти кочевые племена давно уже беспокоили восточных славян своими набегами. Игорь воевал с ними. Однако до падения Хазарского каганата, сковывавшего силы кочевников, печенеги не дерзали глубоко забираться в русские земли и подступать к стенам самой столицы. Теперь Ольга оказалась запертой в обступленном городе с одной младшей дружиной. Ей удалось послать весть за Днепр, к воеводе Претичу, командовавшему дружиной «той стороны Днепра» – то есть дружиной полянского племенного княжения в Переяславле. Претич, однако, лишь отпугнул печенегов, которые, опасаясь подхода Святослава, отошли от города. Наконец вернувшийся по призыву матери князь прогнал кочевников.

Ольга упрашивала сына остаться в Киеве и упрекала его в том, что из-за его далеких войн печенеги едва не захватили родной город со всей княжеской семьей. Послание киевлян своему князю гласило: «Ты, княже, чужой земли ищешь и блуждаешь, эту свою забросив. Едва ведь нас не взяли печенеги, мать твою и детей твоих. Если не придешь, не оборонишь нас, так еще нас возьмут. Или тебе не жаль отчины своей, и матери старой, и детей своих?» Святослав выполнил свой долг. Однако теперь его было не переубедить. Князь раскрыл перед матерью свои дерзновенные замыслы: «Не любо, – заявил Святослав, – мне жить в Киеве. Хочу жить в Переяславце и на Дунае, потому что там середина земли моей. Туда все блага сходятся – от греков паволоки, золото и вино, овощи различные, из Чехов и из Угров серебро и кони, а из Руси же меха и воск, и мед, и челядь». На это Ольга ответила только: «Видишь меня больную. Как хочешь от меня идти? Погреби меня и иди куда захочешь».

Княгиня действительно была тяжело больна. 11 июля 969 года она скончалась. Князь с детьми и все киевские горожане оплакали Ольгу. Погребли ее, согласно завещанию, без тризны, по христианскому обряду. Отпевание совершил тот самый священник, которого она держала при себе «втайне» последние годы. Уже скоро среди киевских христиан Ольгу начали чтить как святую.

Святослав же сразу после смерти матери засобирался в поход. Теперь он готовился к войне уже не столько с болгарами, сколько с Византией. Ради этой войны он заключил союз с Венгрией, а также с недавними врагами печенегами. Последние охотно согласились в расчете на воинскую удачу грозного для них Святослава и богатую добычу. Перед походом, однако, требовалось упорядочить управление Русью. Святослав, по примеру некоторых славянских и скандинавских правителей – но впервые в истории Руси – решил разделить свое огромное «княжение» на уделы между сыновьями. Сыновей у него было трое – Ярополк, Олег и Владимир.

Сын Малуши

О времени рождения и материнском роде Ярополка и Олега мы не знаем практически ничего. Из двоих старшим был Ярополк, но родился ли он на самом деле раньше и Владимира, непонятно. Мать у этих двух княжичей, – опять же по всей вероятности, – была одна. Судя по всему, это и есть неизвестная нам по имени главная, в полном смысле законная жена Святослава. Происходила она, очевидно, из знатного рода. Скорее угадывают, чем утверждают, что союз Святослава с венгерским князем-жупаном Гейзой скрепил династический брак. Но союз этот, насколько нам известно, заключили лишь для войны с Византией, когда Ярополк и Олег уже принимали власть. Логичнее уж заключить, что жена Святослава была славянкой, княжной одного из многочисленных подвластных племен или градов, «приведенной» в полюдье. Все русские княгини, сопровождавшие Ольгу в Константинополь в 957 году, были с ней в родстве или в свойстве – кто-то, возможно, как раз через брак Святослава. Любопытно, что при осаде Киева печенегами говорится только о матери и детях, но не о жене отсутствовавшего князя. Это может свидетельствовать о том, что княгиня уже умерла к тому году.

К моменту кончины Ольги Ярополк уже достиг брачного возраста – то есть было ему не менее двенадцати или даже четырнадцати лет. В двенадцать лет русин считался уже совершеннолетним «отроком» и мог брать в руки оружие. Но время жениться наступало все-таки чуть позднее. Святослав привез сыну подарок с Балкан – красивую лицом девушку-невесту из разоренного греческого монастыря. Только один поздний летописец, передающий церковную легенду о ней, сообщает имя этой «грекини» – Наталия. Ярополк взял ее в жены, однако браком этим, для силой расстриженной язычниками юной монахини отнюдь не добровольным, особо не дорожил.

Именно между Ярополком и Олегом Святослав изначально хотел поделить Русь. Ярополку он назначил Киев. Следует помнить, что князь совершенно не собирался в случае успеха возвращаться в свою столицу. Так что Ярополк действительно становился под рукою отца верховным правителем Руси, собственно русским великим князем.

Понимая, что после смерти Ольги и в его отсутствие Деревскую землю будет трудно удержать в повиновении Киеву, Святослав посадил второго сына, Олега, на княжение в Деревах. Таким образом, самолюбие местной знати, несомненно, униженной подчинением Рюриковичам, отчасти удовлетворялось. Резиденцией Олег избрал град Вручий. Тем самым столичная власть над Деревами отнималась у соплеменников древнего княжеского рода Малов, правивших в Малине и Искоростене, в южном междуречье Ирши и Ужа. Вручий стоял выше по Ужу, за рекой Жерев, где еще в IX веке существовал независимый племенной союз жеревичей, подчиненный позже южным древлянам.

Известия о кончине Ольги и грядущем уходе ее сына на Балканы между тем дошли и до севера Руси. В набирающей силу столице Русского Севера, Новгороде, все это вызвало вполне обоснованное беспокойство.

Новгород долго сохранял независимость и обособленность. Известная всем по учебникам картина объединения Киева и Новгорода князем Олегом уже в конце IX века восходит, в конечном счете только к летописному преданию. Сейчас, с позиций современной науки, ее стоит подкорректировать – хотя бы потому, что самого Новгорода Великого в IX веке еще не было. Скорее Рюриковичи, какое-то время поправив на Ильмене, просто покинули здешние места на произвол судьбы. В самом первом договоре Олега с Византией ни Новгород (что понятно), ни (что гораздо существеннее) какой-нибудь его предшественник не упомянут ни словом. В скандинавских же викингских сагах, источнике пусть крайне легендарном, если не сказочном, но все же восходящем и к подлинным преданиям, рисуется картина ожесточенной борьбы за «Хольмгард» между местными князьями и скандинавскими «морскими конунгами» как раз в конце IX – первой трети Х века.

Как бы то ни было, достоверно о подчинении ильменцев Киеву можно говорить лишь после основания собственно Новгорода в начале 930-х годов. Объединение словен, кривичей и «чуди» на Ильмене, их желание гарантировать себе спокойное будущее побудили обратиться к могущественному уже киевскому князю, выходцу с севера. Именно тогда и должны были установить «дань», откуп «ради мира», уплачивавшийся в пользу соседних варягов – шведов. В Новгороде же или в остававшемся княжеской резиденцией «Рюриковом» городище уже к 944 году сидел киевский наместник – княжич Святослав Игоревич.

Присоединение к «Киевской» Руси было, как видим, скорее добровольным. Новгород сохранил широкую автономию, право распоряжения неконтролируемой частью собственной дани и получения с нее доходов по пути в «Греки». Он имел собственного князя и собственную дружину – более ценную воинскую силу, чем племенное ополчение.

Ольга после гибели Игоря забрала сына в Киев и включила Новгород в первый же «круг» великокняжеского полюдья. Однако псковитянка Ольга оставила ильменцам, почти что своим землякам, толику прежних прав. По установленным тогда «урокам» дань с ильменских земель составляла три тысячи гривен. Из них лишь две тысячи шло в Киев, тысяча же оставалась в распоряжении новгородских правителей, «посадников». Это было, конечно, не прежнее довольство – но все равно ценный источник дохода для новгородской знати и возможность содержать довольно крупную дружину. Неизвестно, кто непосредственно правил Новгородом при Ольге. Ясно, однако, что это не был кто-то из Рюриковичей, и едва ли князь.

Такое положение устраивало новгородцев до поры до времени. Но когда родившаяся на севере княгиня умерла, новгородцы встревожились. Только князь из рода Рюриковичей, – рассуждала новгородская знать, – обеспечит сохранение уцелевшей части их привилегий. И вот Святослава перед уходом из Киева застает новгородское посольство.

«Люди новгородские» просили у прежнего своего правителя Святослава отправить к ним князя из своего рода. «Если не пойдете к нам, – заявили они, – то мы найдем себе князя». Угроза звучала вполне убедительно. Оставляя в стороне относительно еще недавнее «призвание варягов» – неподалеку от Новгорода, в Ладоге, постоянно гнездились изгнанные из своих краев норманнские «морские конунги». Любой из этих викингских вожаков счел бы за невиданную удачу приглашение на новгородский стол. Это не говоря уже о том, что Рюриковичи были в ту пору отнюдь не единственным великокняжеским родом на Руси. Допустим, в Полоцке сидел Рогволод, также не бездетный. И его земли лежали к Новгороду тоже гораздо ближе, чем Киев.

Но Святослава мрачный посул новгородцев нисколько не впечатлил. Мыслями своими князь был на юге. О Новгороде же воспоминания у него по каким-то причинам остались не лучшие. С едва ли оправданным для государственного мужа пренебрежением славный воитель бросил в ответ послам: «Да пошел бы кто к вам».

Ярополк и Олег, разумеется, совершенно не желали отправляться в Новгород. Чувства отца к далекому северному городу они, похоже, вполне унаследовали. Древлянское княжение Олега было после похода и реформ Ольги гораздо спокойнее и в любом случае ближе к родным местам. Ярополка, по большому счету, и спрашивать не было смысла. Летописец, впрочем, следуя доставшемуся ему устному преданию, чинно замечает: «И отказались Ярополк и Олег». Тут и вспомнилось о Владимире.

«Робичич» – значит, сын «робы», рабыни. Прозвание-клеймо (и юридически четкое указание на место в обществе), долго преследовавшее Владимира Святославича и, без сомнения, немало отягощавшее его молодые годы. Владимир был сыном Святослава и Малуши, ключницы княгини Ольги. Ключница – служанка привилегированная, ответственная за все хозяйство княжеского дома. Но все же только служанка. «Роба». Судя по славянским именам и ее, и отца ее Малка, и брата Добрыни, Малуша вышла из холопов – рабов-соплеменников, обращенных в рабство за долги или преступления. Им нередко доверяли ответственные посты при дворе. Но и самые доверенные холопы обязаны помнить свое место.

Первобытный славянский закон отнюдь не воспрещал многоженства. Но, если, скажем, у вятичей иметь «по две и по три жены», если верить летописи, являлось обычным делом, то в Киеве многоженство осталось привилегией одних князей. Жен они получали в результате династических браков, либо им «приводили» невест во время полюдья от подвластных племен. Но помимо «чинного», с соблюдением всех обычаев брака со свободной женщиной, языческий князь имел право и на иные утехи. Именно – взять себе «на ложе», наложницей холопку либо полонянку.

Арабский путешественник Ибн Фадлан, отправившийся в северные края в 922 году, оставил живописное, со слов очевидцев, описание гарема «царя русов» – насколько мы можем понять, Игоря. Единственной известной нам женой Игоря была Ольга, «приведенная» ему в полюдье от кривичей. Но помимо того, как узнаем мы уже от арабского автора, у князя имелись десятки наложниц. Правда, от них Игорь старался детей не заводить – логичное объяснение тому, что Святослав остался единственным сыном-наследником. Сам Святослав, как видим, оказался менее щепетилен. Он сошелся с Малушей как со своей «робой» – и на свет появился Владимир.

Среди ученых нового времени немало предпринималось попыток как-то «приподнять» происхождение Владимира. Его возводили то к древлянскому князю Малу, то к воеводе Свенельду, то даже к ним обоим, изысканно сплетая родословные древа. Искусная игра научных умов, подчас действительно гениальных. Не имеющая, однако, ни малейшего основания в источниках. Любопытно, что древним летописцам, которым «облагородить» великого во всех смыслах князя, казалось бы, было нужнее, подобные построения в голову не приходили. Никогда.

Отца Малуши звали Малко Любечанин. Следовательно, он либо родом был из Любеча – важной полянской крепости в левобережье, выше Киева и за впадением Десны, либо жил там. Любеч со времен захвата Киева Олегом являлся княжеским городом, в начале X века и позже там сидел собственный великий князь, родич и подданный великого князя русского. Однако уже к середине Х столетия Любеч превратился в замок киевских князей – вероятно, местная линия пресеклась. Самое большее, мы можем предположить, что Малко служил Ольге в качестве управителя Любечской крепости. Хотя и в пользу этого никаких свидетельств не имеется. О Малко известно, по сути, только три вещи – прозывали его «Любечанин», дочь его была княжеской «робой», имел же он двух детей, дочь Малушу и сына Добрыню.

Ученые по-разному судят и об обстоятельствах связи Святослава с Малушей. Кто-то подозревает, что Ольга сама содействовала союзу, пусть неполноправному, своей ключницы с сыном. Версия занятная и не нелепая, однако опять-таки не имеющая никаких подтверждений. Кто-то, напротив, полагает, что Малуша, сойдясь с молодым князем, прогневила хозяйку. В связи с ссылаются на одну из летописей XVI века, утверждающую на основе каких-то местных легенд, будто Владимир рос в селе Будотино, куда Ольга сослала «в гневе» его мать. Там княжич-«робичич» оставался якобы даже после смерти княгини. Но если первая версия просто не имеет подтверждений, то вторая надежно опровергается источниками более ранними и достоверными. Действительно, живший в XI веке автор первого жизнеописания Владимира, Иаков Мних, рассказывает нам, что Владимир был довольно близок к своей святой бабке. Она поведала ему немало о своей вере, пробуждая интерес и воспитывая терпимость к христианам. Позже выросший Владимир сознательно подражал великой княгине во многих делах. Может, Иаков кое-что здесь и преувеличил, но никакой враждебности между бабушкой и внуком младшие современники явно не помнили. Летопись говорит о том, что дети Святослава (без исключений) находились при Ольге во время осады Киева печенегами, в последний год ее жизни. Если предание XVI века и достоверно (а обязательно ли ему являться достоверным?), то отражает какой-то «проходной» эпизод из жизни Малуши и ее сына.

Какое же место занимал «робичич» в княжеской семье? Едва ли значительное. Судить можно хотя бы по тому, что Святослав и в расчет не взял третьего сына при разделе земель. С другой стороны, он рос при княжеском дворе и официально княжеским сыном признавался. На это указывает и княжеское славянское имя «Володимер», полученное им от отца. Имя древнее, совсем не «рабское», на половину (вторую) восходящее к связям славян и готов, означавшее же тогда «Обладатель славы». Смысл этот едва ли помнился к Х веку, но имя у славян давалось только князьям. Сам Владимир и его двор предпочитали позднее более простую и легко переводимую славянскую народную форму – «Владимир», «владеющий миром».

Двойственность положения, конечно, наложила отпечаток на весь характер Владимира Святославича. Едва ли подраставший княжич мог питать особую приязнь к киевской знати и смотревшим свысока сородичам. Свидетельство Иакова Мниха о внимании Ольги к внуку выглядит вполне достоверно – если кто и уделял «робичичу» достойное внимание, то, конечно, это была княгиня-христианка, осуждавшая языческие обычаи.

Однако Ольга не осталась единственной учительницей Владимира, да и время должна была делить между всеми внуками. Воспитателем Владимира, его «кормильцем», как называлось это на Руси, стал по обычаю его «уй», то есть дядя по матери Добрыня Малкович. Это объясняет, почему воспитанник Ольги так и не стал христианином в молодости. Добрыня, насколько нам известно, первоначально являлся язычником ревностным. И это «уравновесило» благожелательные рассказы княгини о христианстве. Да, Ольга первой поведала Владимиру, говоря словами митрополита Илариона, «о благоверной земле Греческой, христолюбивой и сильной верою, как Единого Бога в Троице почитают и кланяются, какие у них совершаются сильные чудеса и знамения, как церкви людьми исполнены, как веси и грады благоверные все в молитвах предстоят, все Богу предстоят». Но молодой Владимир остался убежден в истинности языческих верований, доставшихся по «отеческому преданию», и чужд христианства. Самое большее, княгине удалось привить внуку некоторый интерес к своей религии – но и к другим верам вообще, «широту взглядов», говоря современным языком. Отсюда до обращения – дистанция огромного размера, и Владимиру только предстояло ее пройти. Впрочем, оставшееся на всю жизнь уважение к Ольге на этом пути сильно помогло. Но это потом.

Итак, сын Малуши рос при княжеском дворе Ольги в Киеве. Мы не знаем с достоверностью, когда скончалась его мать. В летописи о дальнейшей судьбе Малуши нет никаких надежных свидетельств. Правда, один скандинавский сагописец при описании событий примерно 963 года представляет нам мать Владимира – как всеми на Руси почитаемую ведунью-пророчицу. Но в том он нуждался для своих литературных целей, и мы не знаем, действительно ли Малуша славилась чем-то подобным. Очень вероятно, что ее уже не было в живых в 969 году, когда посольство новгородцев вывело Владимира на сцену большой истории. Впрочем, не знаем мы и того, насколько, собственно, вырос Владимир к тому времени. Суховатые строки летописи не позволяют судить, говорится ли о ребенке, о входящем в возраст «отроке» или уже о вполне зрелом молодом человеке.

Удивительно, что мы не можем с уверенностью ответить на простой вопрос – когда родился Владимир Святой? Впрочем, как увидим далее, даже дата его прихода к власти в Киеве ненадежна. Здесь же нам придется немного углубиться в историческую «кухню» работы с источниками. Это и необходимо для решения вопроса, и полезно – поскольку позволяет показать, как трудно подчас работать на поле истории «дописьменной», основанной в основном не на достоверных свидетельствах очевидцев, а на записанных века спустя устных преданиях. Понятно, что «устных хронистов» из княжеских дружин хронология если и беспокоила, то не в первую очередь. Недаром два первых русских киевских князя, Олег и Игорь, княжат каждый по былинному сроку в тридцать три года – то есть просто «долго». На таких-то основаниях и покоится нередко летописная хронология…

Впрочем, Владимир стоит на рубеже двух эпох – языческой и христианской, «устной истории» и писаной истории. А значит, ничего удивительного, что срок его жизни оказался все-таки записан с высокой точностью. Пусть всего в одном и довольно позднем, начала XIII века, источнике. Но все-таки записан.

Созданный в Северо-Восточной Руси, пользовавшийся различными устными преданиями, а также не сохранившимися версиями житий, Летописец Переславля Суздальского под 1015 годом свидетельствует о Владимире: «И так скончался 73 лет». Если верить этому уникальному показанию источника, то получается, что сын Святослава и Малуши появился на свет в 942 году.

Однако это только начало. Дело в том, что по единогласному свидетельству всех летописей, и прежде всего – Начального летописца, основывающегося на древнейшем сказании младших современников Владимира, Святослав на момент гибели отца зимой 944/945 года был очень мал. «Бе бо мал еще, детеск» («мал ведь был еще, детских лет») – отмечает летописец в связи с походом Ольги на древлян в 946 году. По обычаю князю полагалось начать битву. Но ребенку Святославу не под силу оказался настоящий бросок копья. Он лишь «сунул» копье между ушами коня, а Свенельд и кормилец Святослава Асмунд воскликнули: «Князь уже начал! Поспешим, дружина, за князем!»

С этим прекрасно, казалось бы, согласуется и запись в Галицко-Волынском летописном своде конца XIII века, т. н. Ипатьевской летописи, отсутствующая во всех остальных версиях «Повести временных лет». Галицкий летописец под 942 годом (уже любопытно!) отмечает: «Родился Святослав у Игоря». Итак, в 942 году родился вовсе не Владимир, а его отец?!