Текст книги "Охотничьи байки"

Промысловая охота

Несмотря на свой профессионализм и каждодневную, довольно однообразную работу, промысловые охотники – это самые увлеченные своим делом и страстные люди. Наверное, имеющие иной характер не смогли бы долго выносить одиночество в тайге, особенно в зимней, пустынной, где только синица свистнет, да и то протяжно, тоскливо, добавляя душе печали. Не вынесли бы самого главного испытания – неудачи, и не раз-другой, а, например, когда целый сезон псу под хвост. И не потому, что конченый неудачник или грешник, – бывают периоды, когда промысловый зверь мигрирует, например, из-за неурожая шишки, ягод, массовой гибели мышей; в общем, по причине слабой кормовой базы. А дома семья тоже без «кормовой базы», жена, которая наверняка станет ворчать, мол, иди в леспромхоз, там и деньги платят, восемь часов отработал и свободен; тут же месяцами в тайге и без толку. Он же отмолчится виновато, отдохнет день, котомку за плечи, топор за опояску, ружье на плечо, свистнул собаку и опять в тайгу.

Помню, отец приходил среди сезона мрачный и говорил – нет зверя… Это звучало как приговор. Собирался семейный совет – что делать? Как жить, если уже пятеро ребятишек? Однажды в отчаянии батя записался на курсы трактористов и каждый вечер стал ездить за семь километров учиться. Без особого восторга катался на тракторе, получил корочки, и все, открылась другая дорога, в леспромхоз, лес трелевать. А у него на путиках ловушки стоят настороженные, не оставишь, не бросишь. Встал на лыжи и три дня где-то ходил – домашние уж потеряли, забеспокоились, а отец пришел веселый, решительный, забросил права тракториста.

– Не брошу охоту! – сказал. – Ничего, больше картошки насадим, медведя убьем – проживем!

Есть на свете только три профессии, где одержимость – положительное качество: геолог, милиционер и охотник. Они будто родные братья, и всех, как волков, ноги кормят, все они следопыты, ходоки, стрелки. Ну ладно, любитель, волнуется перед открытием, места себе не находит, трепещет, словно легаш, почуявший дичь, а тут ведь каждый день в тайге, и всякий раз перед новым выходом вдруг застучит сердце, сдавит дыхание, и мысль в голове пугливая, манящая: «Ну как будет сегодня?»

Как перед первым свиданием!

Например, ружейная ходовая охота с собакой – это всегда какая-нибудь неожиданность, и потому целый день ходишь в предвкушении удачи и ожидании чуда: вот, вот сейчас заплачет, запоет кобель с характерным и знакомым только тебе подвывом – взял горячий соболиный след! И пошел адреналин даже у самого бывалого, началась погоня! Тут уж все побоку, главное – не потерять в шуме ветра собачий голос. А бывает, попадется эдакий шустрый спортсмен по прыжкам и уходит верхом, с дерева на дерево, так что собака едва поспевает. Тебе же надо все время бежать и слушать полайку, а потерял, ни добычи, ни кобеля – хорошо, если потемну бросит и вернется. Ну как загонит в дуплистый валежник? Когда пес вязкий, по два-три дня будет землю рыть вокруг, снег хапать, но не бросит, потому что тоже азартный охотник и добыча – вот она, рядом! И он тебя день и ночь зовет, подает голос и почти кричит: «Что же ты не идешь?! Здесь он, держу!»

Охотнику не еда и не сон, если собака не вернулась, всю ночь зябнешь у костерка, не сомкнув глаз, и жжешь патроны, надеясь, что прибежит на выстрел. И ладно, если уже снег выпал, хоть не так черно вокруг…

Утром же, еще потемну, не выспавшийся и голодный, по лесу наугад – туда, где ночью вроде бы далекий лай слышался. Уши как локаторы, любой похожий звук ловишь, а лес поздней осенью пустой, гулкий, как колодец, от птичьего крика, от скрипа деревьев эхо бывает. И вот наконец-то ты явно различил уже полуохрипший лай пса, который в это мгновение ближе тебе самого лучшего друга, ближе жены, детей и родителей. И снова адреналин, куда только вчерашняя усталость делась! Давай, давай, родной!.. Хорошо, если собачий голос на одном месте, значит, держит, а ну как опять сорвется и пойдет?.. Придремавший заяц из-под ног выскочил и, ошалевший, тут же сел на пути – пинка ему. Сегодня тебе повезло, а так бы пошел в котел, на приварок – от сухарей во рту уже кожа лохмотьями.

Ну вот, точно – старый ветровал крест-накрест и где-то там же изнывающий от азарта кобель. Проламываешься к нему на четвереньках и сам уже лаять готов, а пес лишь на мгновение отвлекся, вильнул хвостом, ухмыльнулся: «Ну наконец-то! Тебя где носило?» Конечно, лучше бы сейчас дуплистую колодину сетью обнести да отойти подальше вместе с кобелем – затравленный соболек тут и будет, потому как ему, вольному, тоже не сахар жить второй день под собачьим конвоем. Но нет сети, есть только топор и жажда выкурить зверюгу. Драную фуфайчонку долой, ружье поближе и давай рубить валежину. Она же сосновая, изнутри трухлявая, но сверху крепкая, смолевая – топор звенит. Разрубил пополам, а кобель уже лезет, нюхает, скулит – в которой половине соболь? В это время лучше всего отойти, отвести собаку и покурить с ружьем наизготовку. Ага, вот он! Высунул нос!.. Стрелять надо быстро и точно, чтоб всего одной дробиной по голове – лучше промазать, и снова за топор, только б шкурку не попортить! И лучше в тот час ее снять, с горячей тушки, дабы не образовалось кровоподтека…

И если это попался не рыжий со светлым подпалом, а настоящий черный котяра с искрой по ости, то возвращаешься почти пьяный и веселый, в предвкушении счастья прийти в избушку, растопить печку, разогреть позавчерашнего вареного тетерева, а потом завалиться спать! Никто тебя не контролирует, никто не скажет: иди на работу. Можешь идти, можешь нет, потому что ты – вольный…

А пока мечтаешь, неугомонный и голодный кобель, вроде бы у ног только что вертевшийся, вдруг опять подал голос! И с тем же азартным подвывом, как вчера!..

Пошла удача! Тьфу-тьфу-тьфу…

Кажется, совсем иное дело, когда навалит снегу и ты впервые в сезоне набьешь лыжню по путику и поглядишь, где и какой есть зверь. На второй день разнесешь капканы и приваду, и только на третий поставишь их в старых и новых хатках. Но на этом работа не кончилась, надо бить второй путик, потому что ходить по одному и проверять каждый день капканы – только зверя пугать. А когда их два или даже три, охватываешь намного больше пространства, и значит, выше шанс. Сибирские охотники, например, делают не замкнутые путики, а проходные, когда у тебя есть еще одна избушка на другом конце, где можно переночевать и, не теряя времени, вернуться на исходный рубеж уже другим путем. Вот и ходишь до «мертвого сезона» (с середины января до середины февраля) как челнок. На хорошем промысловом участке можно расставить до двухсот капканов самого разного назначения: в кедровниках по поймам, вдоль рек и речушек будет соболь, возле уреза воды на замерзших озерах и болотистых берегах – норка, колонок, горностай, в сосновых борах на деревья закрепляют плашки, поскольку здесь всю зиму будет выходить на кормежку белка.

Скажу вам, такая на первый взгляд спокойная и вялая охота еще интереснее, чем подвижная, ружейная. Например, расставишь эти двести ловушек, а потом лежишь в избушке, слушаешь по радио хриплый голос цивилизации и перебираешь в памяти каждую. И тут начинается своеобразная азартная игра – моделирование ситуации. Не знаю, что именно в этот момент включается в подсознании, но много раз, воображая себе, как ночью зверек вышел из укрытия на кормежку, уловил запах привады в хатке, покрутился возле, однако не запах капкана почуял – опасность. Вот он, невзирая на голод, уходит по снежной целине, перебегает лыжню и тут снова чует пищу, к примеру, разрубленного пополам, подпорченного еще осенью рябчика. Крадется к хатке, тянет черной пуговкой носа воздух – привада близко… И короткий, мягкий щелчок капкана! Передняя лапа зажата чуть ли не под лопатку. Зверек стремительно крутится, бьется, бросается в сторону, волоча за собой тяжелую потаску – есть добыча! Теперь не уйдет!

Несколько раз, таким образом вообразив ситуацию, наутро я бежал по путику и обнаруживал в реальности все с мельчайшей точностью деталей. Иногда становилось страшно, иногда – весело. Ладно, потом думал, я писатель и, может быть, у меня так мозги устроены – моделировать событие, предугадывать то, что случится. Тем более промысловой охотой я занимался мало и редко – приезжал к отцу на пару недель в сезон и у меня, как у человека нового, под впечатлениями лова разыгрывалась фантазия. Но однажды ночью проснулся от того, что батя, не зажигая света, торопливо собирался и в темноте ронял вещи.

– Ты куда? – спросил я.

Он лишь тихонько матерился, натягивая непросохшие валенки, и суетился.

– В Заломском кедраче соболь попал… Четырьмя пальцами… Открутит, собака, уйдет!.. Ты спи!

И бегом за дверь.

Через два с половиной часа, уже перед утром, он вернулся с соболем, который и в самом деле сидел в капкане лишь когтями передней лапы. Однако почему-то не радовался, а, напротив, смотрел мимо, кусал губы. Добычу подвесил на петельку под потолок и, словно забыв о ней, растопил железную печку и сел курить.

– Ты что это, бать? – спросил его осторожно.

Он встрепенулся.

– Чего не спишь?..

– Тебя можно поздравить! – Я вылез из-под одеяла.

– Хреново дело, Серега, – не сразу отозвался он. – Как подумаю, зверек к капкану идет, он тут и есть… Это же ненормально. Кто узнает, скажут, колдун…

Самое интересное, когда зверь не попадал в ловушку, хоть ты завоображайся и заколдуйся – ничего не получается. Можно даже на путик не выходить. То есть в какой-то определенный момент возникает некая связь между охотником и потенциальной добычей. Это что-то из области тонких материй – до сих пор я никак не могу даже себе объяснить этого феномена, хотя в разговорах с другими охотниками, в том числе и любителями, я слышал то же самое. Свалить все на случайность, на совпадение как-то слабовато, неубедительно. Однажды я добыл лицензию на лося и приехал к отцу. Он тогда уже капканничал, бегать за сохатыми не захотел – некогда, да и, мол, только ноги бить, нет зверя, за целый месяц один переход только и нашел. Я все-таки отважился и наудачу целую неделю нарезал круги в одиночку, эдак километров по двадцать – тайга пустая, как бубен!

Покуда работали леспромхозы, жили люди, повсюду ползали трактора, гремела узкоколейка, зверя было очень много, поскольку были огромные вырубки, на которых поднимался молодой осинник и ивняк. Редкий случай, когда пойдешь за грибами или на рыбалку и не увидишь лося. Но вскоре после того, как все лесоучастки в округе заглохли, люди разъехались, исчезла кормовая база – на вырубках поднялся высокий лес и зверь попросту ушел.

В общем, набегался я как собака, язык на плечо, и вот наконец рано утром батя разбудил меня и говорит:

– Ну-ка, поедем, попытаем счастья.

А у него на улице уже конь Семен запряжен и в санях лежит «подпольная» японская винтовка, которую он в избушке не держал, а прятал в одному ему известном тайнике.

Удачу пытать мы поехали за двенадцать километров, на митюшанское Голубичное болото. На все мои вопросы отец лишь кулак мне показывал, дескать, молчи. Коня оставили на лугу и дальше пошли пешком – снег был еще по щиколотку. А уже светло, морозно, и мало того что погода совсем не подходящая, нигде вокруг ни единого лосиного следа, ни старого, ни свежего. Но батя идет себе и идет. Выходим к болоту, остановились в кромке, и вдруг он рукой показывает – видишь?

Это было чудо: на чистом месте, в болоте, стоит огромный рогач и расстояние до него метров двести! А снег скрипит, ветра нет, в общем, понятно, не подойти. Он же стоит, как в тире, подставив левый бок, и будто ждет.

Я бате шепчу, дай винтовку! Он опять мне кулак под нос – я сам.

Встал на колено, на мой взгляд, как-то неловко прицелился. Пули отливал и патроны заряжал он всегда сам, поскольку родных, японских, никогда и не было. После хлесткого на морозе выстрела лось опрокинулся на бок и даже копытом не брякнул.

И тут отец грустно сказал фразу, в смысл которой я сразу поверил:

– Помирать пришел.

Судя по отросткам на рогах – на одном восемнадцать, на другом – девятнадцать, он и в самом деле хорошо пожил на этом свете. Потом я обрезал его след: лось не упал с неба – прибрел на болото со стороны Симоновского бора и не кормился, не набродил по снегу, а пришел и встал, подставившись под выстрел.

Не зря опытные охотники говорят, медведи, волки и прочие высокоорганизованные дикие животные, а также очень старые из породы оленей предчувствуют свою смерть и даже ищут ее. Может, каким-то образом они посылают сигнал и охотник оказывается в нужном месте и в нужный час?

Открытие охоты

Помните? Раннее утро, предрассветный час, туман на лугу в ложбинках, августовская, высокая отава в густой росе? И полная тишина, потому что ясное, чуть розоватое небо – потом будет яркий солнечный день. А сейчас еще в кустах темно, на лугу прохладно, а ты ползешь по этой отаве и уже мокрый до ушей. Где-то за взгорком, за полоской густого шиповника со зреющими ягодами, за кочками с осокой заветное озеро, на котором кормятся утки. Их хорошо слышно, но совсем не видно – только легкие волны разбегаются по глади воды – тут они, тут! Под самым берегом, под нависшей осокой! И снова ползешь, замирая через каждую минуту – не спугнул ли? Травинка щекочет нос, а чихнуть нельзя, и пучишь глаза, перетерпливая зуд, текут слезы.

Вставать рано, далековато, еще бы чуть-чуть, метров пять, чтоб уж наверняка, потому что в стволе всего один патрон, а надо взять одним выстрелом пару. Тогда отец даст сразу два патрона! С двумя-то можно охотиться целый день… Вот уже шиповник, жесткий, как колючая проволока. Приподнялся – ничего не видать! Кое-как прополз сквозь это заграждение, но и не почуял, что исцарапался. Еще немного и – вот они! Целый выводок давно вставших на крыло чирков, встают торчком, задирая хвосты вверх, что-то собирают со дна. И кажутся такими крупными – с гуся! Сердце стучит в горле, а надо успокоиться, набраться хладнокровия и выждать, когда сплывутся…

Новенькая, еще черная, вороненая «Белка» приятно тяжелит руки, винтовочный целик перед глазом, мушка плавает на конце ствола – руки трясутся, дыхание, как у загнанной лошади.

И счастливый миг – пара чирков сплылась, соединившись в сдвоенный силуэт. Замер, прицелился, но холостой ход длинный и спуск туговатый, к которому не привык палец… В момент выстрела все равно на мгновение зажмуришься! А открыл глаза – утки уходят вертикально вверх, дымный след от сгоревшего пороха клубится и висит в воздухе, изодранные бумажные пыжи падают на воду… А на воде пусто! Лишь пенный след от дроби да клочья бумаги, как лепестки лилий…

В первый миг недоумение, потом разочарование, горе – чувства изменяются так стремительно, что сливаются в слезы. Мир на минуту становится расплывчатым, а если еще выводок, сделав круг и не разобравшись по молодости, что это было, вновь плюхнется на воду – ты стоишь перед ним открыто и стонешь от бессилия, поскольку в стволе у тебя стреляная гильза, разве что вкусно воняющая сгоревшим дымным порохом…

Домой хоть не возвращайся – стыдобища…

Но если на воде забила крылом подстреленная утка и если еще их пара!.. Сапоги долой, штаны, рубаху – и в озеро. Достал, бережно положил на берег, чтоб пера не уронить (и так дробью посекло), зуб на зуб не попадает, весь в гусиной коже, но все равно восторг горячее. Натянул мокрую одежду, схватил меткое ружье, добычу и бегом домой, потому что солнце еще не встало и, получив два патрона, можно успеть обскочить несколько озер.

А батя уже встал, хлопочет по хозяйству, и ты тут являешься – ружье за спиной, в руках по утке, с физиономией бывалого охотника, то есть как будто ничего не случилось. Правда, сил уже не хватает стягивать губы – расползаются. Бросишь небрежно уток на крыльцо, снимешь ружье, демонстративно и небрежно проверишь, не заряжено ли, поставишь к стене и потом с деловым, уставшим видом выльешь воду из сапог.

Уходил на рассвете одиннадцатилетним пацаном, а вернулся мужчиной…

Охота – воспитание мужских чувств. И надо для этого совсем немного – желание, время и ноги.

И удачу.

Что бы ни говорили, а нет иного способа инициации – посвящения в таинство охоты, когда мальчики взрослеют в один момент. И вместо детского бесшабашного взгляда появляется затаенный, горделивый взор, пусть еще не мужчины, но отрока, уже ответственного и способного на поступок.

Сыновья моих друзей-охотников, в том числе и сын Алексей, все через это прошли в возрасте десяти – двенадцати лет. Конечно же, прежде чем дать ружье, пусть и с одним патроном, да отпустить на самостоятельную охоту, пацаны несколько лет таскались за нами, как подрастающие щенки, исполняли обязанности оруженосцев, носили рюкзаки с легкой пернатой добычей, искали подранков, и сразу было видно, из кого будет толк, кто заразится на всю жизнь ловчей страстью, а кто только пройдет «курс молодого бойца» и выберет потом другое увлечение.

Есть совершенно определенные признаки, по которым можно судить, будет охотничий толк из мальчишки или лучше вместо ружья потом купить ему скрипку и пусть себе пилит, что тоже совсем даже не плохо. Например, если надо встать очень рано, чтоб пойти на охоту, и вам приходится будить свое чадо – так лучше не тревожьте, пусть спит, не его это дело, нет в нем природного азарта, который заставляет вскакивать ночью и нетерпеливо ждать, когда же проснется отец и наступит вожделенный час. Если же вы почувствовали страстный детский интерес к охоте, начинайте развивать его, потренируйте в стрельбе, сначала из малокалиберной винтовки, затем из дробового ружья и наконец позвольте ему выстрелить по дичи.

Наши законы таковы, что все время приходится идти на вынужденные нарушения. Например, запрещено передавать свое оружие в чужие, а тем паче в несовершеннолетние руки, но если вы не сделаете этого, когда сыну десять – двенадцать лет, в восемнадцать уже будет поздно. Улица, общество, круг друзей разбудят у него другие увлечения и страсти.

Купленное мне ружье стало главным воспитательным инструментом отца. Получил двойку – на три дня лишился заветной «Белки», за хулиганство с пацанами на улице не увидишь охоты целую неделю, сбежал с уроков или вообще не пошел в школу – до конца сезона. При этом отец ружье не прятал, не убирал под замок; оно стояло за головкой родительской кровати вместе с другим оружием, но попробуй тронь без спроса!

Разумеется, перед первой самостоятельной охотой следует провести жесткий инструктаж, но он не спасет, если вы прежде не воспитали у сына аккуратность в обращении с оружием, а более – любовь к нему. Мальчишка, восторженно взирающий на ружье, никогда не станет баловаться и играть с ним. Любовь к оружию – это одно из самых таинственных и сильных мужских чувств, пожалуй, стоящее вровень с любовью к женщине. Если хотите, оно, оружие, делает из существа мужского пола мужчину. Это хорошо заметно в армии, в первые дни службы, когда парни наконец-то получают в руки автоматы. По тому, как они смотрят на них, как держат, чистят, как носят, можно с абсолютной уверенностью сказать, из кого что получится. Кроме того, в неотличимо похожих, стриженных наголо, одетых в одинаковые необмятые гимнастерки, одного возраста ребятах сразу можно узнать, кто из них до призыва любил бродить по лесу с ружьем: охотники всегда выглядят старше, серьезнее, рассудительнее. И напротив, кто, кроме палки, прежде ничего не держал в руках, получив автоматы, начинали играть с ними как дети. Еще интереснее смотреть на них, когда первый раз вывозят на стрельбище: на огневом рубеже начинается откровенный «мандраж», руки трясутся, чему учили, моментально забыл, глаза полубезумные, автомат выходит из подчинения, стреляет куда захочет…

Старшиной второй роты у нас служил Головко, фронтовик, снайпер, наколотивший сотню фашистов, гордость части. В шестьдесят лет на перекладине уголок на одной руке делал, чего не мог никто, а орденов и медалей у него было, как у всех офицеров батальона, вместе взятых. Так вот, когда Головко по приказу комбата набрал и начал тренировать отделение снайперов, оказалось, что из десяти человек все десять – охотники, сибиряки, вологжане и один архангелогородец! Стали формировать отделение разведки, и опять девять охотников, десятым взяли недоученного студента, сносно знающего английский.

И все-таки любовь к охоте начинается с любви к природе.

Кто из нас в детстве не ждал весны? После сумеречной, долгой зимы, после метельного февраля, когда вроде бы уж солнце щеку греет и на открытых местах начинают подтаивать санные колеи, а возле куч из конских яблок зачирикают воробьи; когда уж чудится, еще чуть – и ручьи побегут, вдруг на Масленицу случится пурга, заметет все дороги и столько снегу навалит, что уж кажется, не растаять ему никогда. И от отчаяния, почти каждый год, я совершал тайный огненный ритуал – топил снег. Никто меня этому не учил – была определенная внутренняя потребность, как позже выяснилось, я совершал древний ритуал солнцепоклонников, причем по всем канонам, о которых и представления не имел. По дороге из школы, а она была за семь километров, сходил с дороги в лес, на высокий материковый берег, по краю которого стояли огромные сосны, – это было мое заветное место, – и разводил костер, прямо на снегу. Высокий открытый увал притягивал простором, который открывался на много километров, и было ощущение полета над землей, ибо внизу, под замшелым яром, в пойме стояли высокие болотные кедры и я словно парил над их верхушками вместе с костром. Здесь раньше всего сходил снег, и мне казалось, если его здесь растопить, то движение тепла ускорится и наступит весна. На дрова шли толстые сосновые сучья, давно отсохшие и потому тяжелые от смолы. Горели они ярко, с треском и черным дымом, испуская такой жар, что сугроб оседал на глазах, вытаивалась огромная яма и под ногами оказывалась совершенно сухая песчаная земля, потому что снег испарялся и улетал в небо.

Я прыгал вокруг огня и повторял придуманные еще давно заклинания – абракадабру, несвязный набор звуков, но непременно с буквой Р в каждом слове. Но под этим подразумевалось примерно следующее:

– Хочу, чтоб пришла весна. Хочу, чтоб растаял снег! Хочу, чтоб прилетели скворцы!

Это была просто игра.

Но по моему хотению на следующий день начинали стучать весенние барабанщики – дятлы. Они выбирали самый звонкий сухой сучок и долбили его, словно отбойным молотком, и получался разноголосый, раскатистый треск, и у кого он был звонче, мелодичнее, к тому и прилетела самочка. От дневного солнца, как от костра, снег оседал, становился ноздреватым и крупитчатым, а ночью подмерзал, и получался крепчайший наст. К концу марта он уже спокойно держал взрослого человека, и можно было ходить без лыж, куда захочешь, и даже ездить на велосипеде.

Тогда мы и шли с отцом на подслух. Ружей не брали, поскольку это была не охота, а скорее тренировка и прогулка по утреннему лесу. Самый ближний глухариный ток находился в бору, на кромке верхового болота, километров семь от деревни. Его когда-то, еще до войны, нашел мой дед, и с тех пор это было наше, семейное хозяйство. Выходили мы еще затемно и огородами, чтоб никто не увидел, и все равно еще некоторое время стояли у опушки леса, дабы отследить, не увязался ли кто за нами. Были такие ловкачи, коим самим-то лень тока искать, так ходят и высматривают чужие.

И потом некоторое время шли с оглядкой и остановками, чтоб послушать, не крадутся ли следом. Кроме того, отец еще по-медвежьи круг заложит и встанет возле своего следа. Выдать свой ток – это беда: на следующее утро побегут с ружьем и перестреляют глухарей, поскольку они будто бы не твои. Если ты нашел ток – держи язык за зубами и никому не показывай, потому что это, считай, твой курятник: когда захотел, тогда пришел и взял петуха. А чужаку что их беречь? Бывало, что за одну охоту били по несколько глухарей и тем самым уничтожали ток, возможно существовавший на этом месте не одну сотню лет. В нашем таежном краю не было ни егерей, ни охотоведов, ни милиционеров, поэтому правила охоты были неписаными, строгими и наверняка древними: добыть одного можно было, если на току поет не меньше пяти петухов и ждут своего часа два-три «кряхтуна» – молодых, еще не токующих глухарей. Причем ни в коем случае нельзя стрелять запевалу – петуха, который запоет первым. Это «начальник», старейшина, командир, главный распорядитель, убьешь его, и ток может разлететься по другим местам. И под самым страшным запретом – копалухи, глухие тетери, которые иногда прилетают, садятся у тебя над головой и кудахчут, как куры.

И вот мы идем с отцом по насту, на рассвете, под дятлиный перестук, под далекий, клокочущий тетеревиный напев и под весенний свист синиц. Это пока все, что ожило в тайге, но пройдет неделя-другая, и в предутренний час оглохнешь от разноголосья птиц, иной раз чуть припозднился – и на току даже глухарей не слышно в этом вселенском гаме. Вот уже близко, осталось – нырнуть в глубокий пихтовый лог, потом взойти на увал и будет поросшее чахлым сосняком клюквенное болото. В логу снег не проморозило, наст не выдерживает, и отец вдруг валится по пояс. Барахтается в рыхлом, как соль, сугробе, забывшись, хохочет, выползает на четвереньках и ложится на наст.

– Смотри, какая красота, Серега!

Сразу же над вершинами пихт густое синее небо, подсвеченное с востока малиновыми сполохами, и ощущение первозданности и чистоты, предчувствие весны и надежды, что в мире ничего дурного не случится, и потому отцу так радостно в эту минуту. А ему всего тридцать три года, но на шее пятеро детей, двое стариков и больная жена – моя мама, которой уже через год не станет…

Мы поднимаемся на увал, и только тут в отце просыпается охотник. Он поднимает палец, потом указывает куда-то в лес – слушай! Все, теперь разговаривать нельзя и общаться можно только знаками. Ток совсем близко, и уже видны за болотом высокие сосны, на которых обычно поют глухари. Однако их пока не слыхать, и лишь дятлы трещат со всех сторон, отвлекая слух. Подходим краем болота поближе, замираем в сотне метров от сосен, и теперь явственно слышны гортанные щелчки – есть! Второе, шипящее колено песни растворяется в шорохе крови в ушах. И вдруг защелкал еще один, ближе к нам, однако как-то неуверенно, словно ком у него в горле: два-три щелчка, и замер – никак не может распеться! Тем временем затоковал следующий, кажется, где-то в болоте, за ним еще, и еще, так что уже трудно определить точное место.

Отец отбивает пальцем ритм – это значит, надо сосчитать, сколько птиц поет на току. Я отчетливо слышу только трех и четвертого, ближнего, который не может распеться, но показываю растопыренную пятерню. Батя ухмыляется и молчит, самозабвенно внимая редкостным в природе и древним звукам – гкхо-гкхо-гкхо. И вдруг, нарушая все правила, говорит:

– Вот и весна пришла…

Зарево за болотом разливается вполнеба, и наст становится сине-розовым, волнистым, как стиральная доска. Морозец на восходе крепчает, и вместе с первыми лучами бежит над землей едва уловимый ветерок – солнечный. Все на мгновение замирает, а потом трещит, щелкает и скворчит с новой силой. И даже ближний вдруг перестал заикаться, голос его сорвался в раскат и наконец-то заточил, заскворчал и на три-четыре секунды стал воистину глухарем.

Я жду команды, но отец снял шапку, слушает и словно забыл про меня, а уже поздно – солнце всходит! И тут батя вспомнил, показал глазами на заику, и я в тот час сорвался с места под его песню. Три быстрых шага по шуршащему насту и – замер. Еще три – и снова застыл, жду. А ближний глухарь распелся и теперь долбит без остановки – подходить к такому одно удовольствие. Бывает ведь, замолчит и стоишь, как дурак, до четверти часа, пока не соизволит снова запеть.

Уже определил сосну, из кроны которой доносится пение, но сам глухарь где-то в ветках с другой стороны дерева. И это хорошо, что он не видит меня, поскольку уже светло, а эта чуткая, сторожкая птица хоть и на секунды утрачивает слух, но при этом не теряет зрение и реагирует на любой движущийся предмет. Неосторожно замельтешил у него перед глазами – вмиг сорвется и поминай как звали, а за ним всполошатся тетери. Одним словом, тревога на току, остальные глухари, если не слетят, то уж точно замолчат, – вот тебе вся охота. А потом еще от бати, невзирая на его весеннее настроение, услышишь все, что он про тебя думает и кто ты на самом деле…

Поэтому прикрываюсь деревом, делаю под песню всего по два шага и не дышу, когда глухарь молчит или щелкает. И вот прилип к сосне, выглядываю – крупный петух сидит на суку почти у самого ствола, распущенный хвост обрамлен «сединой» – концы перьев белые, это значит, старый, поживший на свете глухарина. Вытягивает шею, гортанно щелкает и как-то завороженно, самозабвенно, шепеляво скворчит – звуки, радующие охотничье сердце и одновременно цепенящие, ибо в их исключительной необычности чудится не птичья песня – предание старины глубокой, заклинание, священный гимн восходящему весеннему солнцу.

Стоит поддаться этому чувству, окунуться в бессознательную память древности – и выстрелить рука не поднимется. Кто охотился на токующего глухаря, тот знает, насколько сильно очарование его голоса.

Конечно, будь у меня ружье, я бы вряд ли задумывался, заслушивался и поддавался воображению; прицелился, затаил дыхание и уронил бы петуха на наст. Потому что в двенадцать лет соотношение чувств и желаний, как те же два колена глухариной песни: ты уже слышишь и ощущаешь таинства природы, но от страсти показать себя, от неуправляемой отроческой жажды самореализации вдруг становишься глухим.

По крайней мере, на момент выстрела…

А солнце, между прочим, уже поднялось над землей, согрело щеку, дохнуло весенним теплым ветерком. Глухарь замолк – то ли на солнце грелся, то ли притомился, поэтому я стоял не шевелясь, смотрел на него, мысленно прицеливался и ждал, когда вновь запоет, чтобы уйти неслышно и не спугнуть. Он же ходит по сучку, духарится, распуская хвост, изредка поцокивает – ну точно драчливый мужик! И вдруг на болотную чистину откуда-то сбоку с шумом опустился глухарь, распустил крылья, забегал кругами. Мой в тот час всполошился, несколько раз подпрыгнул на суку, похлопал крыльями, словно пробуя кулаки и, как пикирующий штурмовик, спланировал к сопернику. И в тот час запрыгал на насте, как резиновый, заходил, вычерчивая маховыми перьями круги, и внезапно ударил крыльями так резко, словно в утреннем прозрачном воздухе солдатским одеялом хлопнули, выбивая пыль, и эхо забилось на другом краю болота. А я рот разинул – никогда еще такого не видывал! И совсем забыл о времени и что меня ждет отец. Лишь случайно оглянувшись, увидел, что он уже пляшет на кромке болота, руками машет и, должно быть, матерится.