Текст книги "Повести о Ломоносове (сборник)"

– И ты, Михайло, стало быть, свое-то там и ломи, – продолжал дед, – как, к примеру, я. Ломи. Ни в чем не сдавай! Я не по ученой части в Москве обретался, однако не при легком деле там находился. А блюсти себя умел. Да.

«Сам с пёрст» покрутил усы.

– Дедушка, а по какой же части ты в Москве обретался? – не выдержал парнишка, который до того молчал и слушал, что говорят взрослые.

– А по такой, что какого постреленка и выпороть при случае мог.

И дед так зажевал губами, что концы усов у него снова страшно задвигались.

Парнишка хмыкнул и зарылся носом в воротник.

– Вот, Михайло, и смотри, – продолжал «Сам с пёрст», – чтобы кость наша мужицкая в тебе крепка была. Понял? Стой за мужицкую правду, как я за нее в жизни своей стоял.

– Что же, дед правильно говорит, – сказал Шубный. – Ляжет снег, устроится зимний путь, пойдут на Москву семужьи, наважьи да тресковые обозы. А с теми обозами и из наших кое-кто, что здесь сейчас перед тобой, пойдет. Смекнул?

– Как не смекнуть!

Два-три рыбака утвердительно кивнули Михайле.

– А кто уже на Москве к приходу твоему случится, те там пособят, да и с нашими, что там живут, сведут. Пяту хины, чай, тебе пособят.

– Пятухины? – опять встрял в разговор «Сам с пёрст». – Да как не пособить! Правильные мужики Пятухины-то. Ух ты! – Дед закипал. Сжав крепко кулак, он им снова долбанул колено. – Ах ты, пострелило бы тебя горой! Какое дело! А?

Дед уже никого не слушал. Рваненький полушубок его разлетелся в стороны, обнаружив совсем не первой молодости порты и повязанную узеньким ремешком заплатанную рубаху.

– Стало быть, уйдешь ты, Михайло, на совсем-совсем другую жизнь. И опасно там. А вдруг, к примеру, и такое, что не мене как голову сложить? А?

– Напрасно не отдам, а за свое стоять до конца буду. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

«Сам с пёрст» с восхищением смотрел на Михайлу.

– Ну парень! Отец-то, известное дело, не хочет, так ты тайком? А?

Михайло усмехнулся.

– И все богатство, что у отца, все его оставишь? Побоку?

– Мне в жизни к одному, а это богатство отцово меня к совсем другому поворачивать будет. Вот и ни к чему оно мне.

Дед был уже в полном восторге.

– Ха-ха-ха! – сгибаясь и хватаясь за живот, покатывался он. – Ха-ха-ха! Православные, а? – Он приложил правую ладонь к щеке. – Ведь посудите. Василий Дорофеевич, богатей-то наш знаменитый куростровский, говорит это сыну: «Вон сколько у меня денег-то – и не считано, богачества всякого, видишь!» А сын ему и отвечает: «Не надобны мне, батюшка, ни богачество ваше, ни деньги ваши!» А? Ха-ха-ха! Это деньги-то не надобны! – Дед даже как-то взвизгнул. – У-хо-хо! Умора! Не надобны! Страшенные деньжишши! Ну удружил, парень!

Вслед деду кое-кто тоже начинал похохатывать. Парнишка, который задал деду ядовитый вопрос, теперь, раскрыв от удивления рот и беспрестанно поправляя съезжавшую на нос отцовскую шапку, переводил глаза с деда на Михайлу. Наконец поняв суть, он шмыгнул носом, утер его рукавом и радостно ухмыльнулся:

– Ух ты!

Фома Афанасьевич попробовал остепенить деда:

– Ты, Прохорыч, путем ли развеселился? Михайле-то деньги, думаешь, не нужны?

– Деньги? Да на кой черт они, ежели отчаянное дело?

– Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?

– Чего? Есть-пить человеку? A-а, вон что, – опомнился «Сам с пёрст». – Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живет, пропитание ему должно идти. – Дед вздохнул: – Это мне известно…

– А для пропитания деньги-то нужны, – настаивал Шубный.

– Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому – бесплатно никто ничего не дает. Это я знаю.

– Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?

– Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело! – И, схватившись опять за щеку, «Сам с пёрст» снова залился хохотом. – Дорофеич-то, а? Богачество! А Михайло-то ему: «Не надобно мне ваше, тятенька, богачество!» Ой-ой-ой!

– Ты, дед, погодил бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?

– Деньги Михайле нужны? A-а… Как же это я не понимаю? Ясное дело, понимаю! – Дед почесал затылок. – У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? – обратился он к Михайле.

– Полтина всего.

«Сам с пёрст» неодобрительно покачал головой:

– Да-а, невелик запас! Вон у меня рубль есть. Как же это? – Тут на его лице изобразилось истинное изумление: – Православные!

Дед быстро наклонился, залез правой рукой глубоко в карман штанов и вытащил оттуда тряпицу. Дрожащими от нетерпения пальцами он стал развязывать узел. Узел не поддавался. Тогда дед схватил зубами, растянул его, выхватил рубль и, сняв шапку, со всего маху брякнул в нее рубль. Затем он подбросил шапку и поймал ее на лету:

– Эй, давай, православные! Шуми! Эх!

У кого что было – посыпалось в шапку. У кого было серебро – бросал серебро, у кого были только медяки – тот бросал медяки. Рыбаки толпились, расстегивали тугие кожухи и вытягивали из-за пазух хорошо припрятанные кровные денежки, вытряхивали деньги из тряпиц, из мешочков.

Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:

– Эх!.. Эх!.. Эх!

«Сам с пёрст» уже обошел всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскал карманы и все, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.

– Вот тебе на латынь, – сказал он Михайле, кладя все свои деньги в шапку. – Поворачивай ее к мужику.

Дед шагнул к Михайле.

«Сам с пёрст, усы на семь вёрст» был гол как сокол и жил бобылем. Все понимали, что рубль для деда – великое дело. Может, больше ничего у него и не осталось…

– Ты, Прохорыч, – сказал ему Шубный, – того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..

– Чего?.. – «Сам с пёрст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону. – Да ты что, мое богатство считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?

Шубный вздохнул:

– Как не знать? Знаю…

Дед подал Михайле с поклоном шапку.

– Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, соленые, бедняцкие. По́том прошли. От того силы в них больше.

Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.

Надев шапку, «Сам с пёрст» изо всей силы ударил по ней рукой.

– Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо! – И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху. – Отчаянное дело!.. Ой-ой-ой!

– Ну, – обратился к Михайле Шубный, – ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.

– Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, – размахивая руками, разъяснил «Сам с пёрст». – Понимаешь?

– Как не понять, – ответил Михайло.

Рыбаки обступили Ломоносова со всех сторон.

– Вроде мы с тобой все, – сказал один из них, похлопав Михайлу по плечу.

– Это так, так уж, – подтвердили хором другие.

– Постойте, постойте, православные, – проговорил Шубный. – Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.

– Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, – подтвердил дед. – Ото всех ему наставление. От мира.

Рыбаки расселись по своим местам.

– Так, Михайло. Нашему брату мужику покуда ходу нет, – начал свою речь Шубный.

«Сам с пёрст» вскинулся:

– Это как же так? – Но, сразу опомнившись, вздохнул: – Да… Что уж говорить…

– Потому – кто в силе, по одному пробивайся, – сказал Шубный.

– Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот подобно как я.

Фома скосился на деда:

– Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?

– Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.

Шубный продолжал:

– Иди, стало быть, в Москву, ну и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу Русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся, жизни не жалея.

– Что есть силы за правду стой! – добавил Прохорыч и еще ударил себя кулаком в колено. – Ух!

– Вот и иди на свое дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!

Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощание все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч. Он никого не слушал, вывертывался из толпы и подсовывался к Михайле.

– Ты-то смекнул? – теребил он его за рукав. – А? Понимаешь?

– Понимаю, дедушка, хорошо понимаю.

– Ага. Так. А правде мужицкой путь прокладывай. Настоящая она.

– В большой мир идешь, парень, в большой! Ну, надо быть, сдюжишь. – Шубный подмигнул Михайле. – А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.

– И соблюдай себя. – «Сам с пёрст» рубанул кулаком. – Без этого – ничего. Соблюдай!

Михайло вел лодку через Курополку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, он держал на Куростров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперед под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками.

Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло:

– …а-а-й! …а-а-а!..

Еще раз просвистел ветер, и повторенные слова можно было расслышать яснее:

– …лю-дай!.. се-бя!..

Это все никак не мог успокоиться «Сам с пёрст». Он-то хорошо знал, какая непростая эта его мудрость.

Глава семнадцатая
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Шел декабрь. По большой двинской дороге, мимо Курострова, через Холмогоры, по зимнему пути шли тяжело груженные рыбой беломорские обозы. День и ночь скрипели широкие розвальни, в которых плотно, одна к одной, лежали серебряные семги с красным маслянистым мясом, навалом грудилась покрытая серебряным инеем навага или была сложена дешевая рыба треска. Обозы спешили в Москву к Масленой и Великому посту. Сбивались и поднимались рыбные обозы и с Курострова.

Михайло думал свое, Василий Дорофеевич – свое. Отец все подозрительней поглядывал на сына, все озабоченнее становился сын. Кто возьмет верх? Не было согласия в хозяйственном ломоносовском доме.

Василий Дорофеевич задумывался часто. Как же это смог бы Михайло уйти из дому? Ведь ясное дело: без его, отцовского, дозволения никак. И, подумав об этом, Василий Дорофеевич успокаивался. А вдруг… Что – вдруг? Вдруг Михайло что-нибудь придумает? Что придумает? Ничего не придумает. Однако тревога не покидала сердца Василия Ломоносова.

Паспорт должны были выдать в Холмогорах, а чтобы там его получить, требовалась от волостного правления справка. Правление должно было письменно подтвердить, что подушная подать* в отсутствие того, кто уходит по паспорту в иное место, будет продолжать идти.

Как же получить в Куростровском волостном правлении такую справку, если отец дома? Никак ее не получишь, пока отец в Мишанинской. Но вот в начале декабря Василий Дорофеевич должен был ехать в Архангельск. Михайло и ждал отъезда отца. Но и отец готовил свое. В его отсутствие Михайло никак не уйти – так решил Василий Дорофеевич.

А почему отец собирался ехать в Архангельск? В это время ведь никогда не ездил?

Еще летом, когда они были на Коле, на промыслах, Василий Дорофеевич поначалу тайно разговаривал с одним тамошним промышленником. У того была дочь на выданье. Вот Василий Дорофеевич и прочил ее сыну в невесты.

Не беден был отец невесты, дочка у него пригожая – хоть куда. Чем плоха будет жена Михайле? Сговорившись обо всем – о приданом и о прочем, – Василий Дорофеевич объявил о невесте сыну. Ничего тогда летом не ответил Михайле отцу, и, нахмурившись, отец сурово сказал, что выбор невесты – дело родительское и что готовиться ему, Михайле, к свадьбе.

Но почему же собирался отец сейчас в Архангельск-то? Ведь не по этому же делу?

Михайло не знал, что именно по этому…

К этому сроку отец невесты должен был приехать в Архангельск. Так еще по осени столковались. Там и свадьбу играть порешили. Василий Дорофеевич настаивал на Холмогорах, невестин отец хотел, чтобы свадьба была в Коле. Сошлись на Архангельске. Без обиды и одному и другому.

«Женитьба Михаилы все планы его порушит, – так думал Василий Дорофеевич. – Когда женится, куда уж там уходить? Другие разговоры пойдут. Скорее надо все кончать. Идет декабрь, скоро и Рождество. Там, гляди, и мясоед*. Свадебное время».

До Василия Дорофеевича дошел какой-то глухой слух, будто от кого-то Михайле есть поддержка.

«От кого? Что думают старые Михайлины радетели[30]30
  Р а д е́ т е л ь – пособник.


[Закрыть] – Иван Шубный и Семен Сабельников? Мудрецы… Что-то Фома Шубный как-то не так стал поглядывать. Почему? – спрашивал себя Василий Дорофеевич. – А „Сам с пёрст, усы на семь вёрст“ как встретится где, так и старается, окаянный, прошмыгнуть мимо.

Что вокруг делается? Ну уж нет… Не таковский Василий Ломоносов, чтобы шутки со мной шутить. Не выйдет!.. Надо кончать…»

Как-то отец будто невзначай сказал сыну:

– Сегодня иду по деревне, вдруг навстречу Фома Афанасьевич Шубный. Раньше, бывало, увидит – тары-бары-растабары, а сегодня торопится. С чего бы это? Какие такие у него важные да спешные дела, не знаешь ли?

«Что известно отцу? Неужели кто начисто проговорился? Не может быть… Если так, совсем нехорошо. Быть ли мне в Москве? Вся жизнь решается», – билась в голове Михайлы тревожная мысль.

– Слушай-ка, – продолжал отец, – на большое дело деньги потребны. Большое дело крепче всего на деньге́ стоит. Да. А сколь у тебя денег? – И Василий Дорофеевич усмехнулся. – Жива ли у тебя та полтина, которую ты скопил?

«Нет! Ежели отец не знает о тех деньгах, значит, ничего в ясности не знает. Не узнал бы про тех рыбаков, что должны были идти в Москву и обещали меня довезти», – облегченно подумал сын.

– Время-то бежит, – заключил Василий Дорофеевич разговор. – Вот и Варварин день[31]31
  В а р в а р и н день – 4 декабря (ст. ст.).


[Закрыть] минул, завтра уж Никола[32]32
  Н и к о л а (Николин день) – 6 декабря (ст. ст.).


[Закрыть]. После Николы в Архангельск поеду. Срок.

Какой срок?

– Завтра мне пособишь в путь-дорогу изготовиться. – Василий Дорофеевич широко зевнул и перекрестил рот. – Поздний час. Спать…

Заутра начались сборы. Надо было подковать лошадей, починить сбрую, хорошенько осмотреть сани. Неближний конец. Да и в грязь лицом не ударить перед отцом невесты.

Когда в санях были размещены припасы, уложен мешок с овсом, Василий Ломоносов, туго забив сани сеном и накрыв рогожами на случай снега, вышел со двора и пошел по деревенской улице.

Михайло смотрел вслед отцу. Вот он прошел мимо христофоровского дома, дальше мимо некрасовского, чуть поворачивает и останавливается перед крыльцом большого, глядящего на дорогу дома.

Да, Михайло не ошибся: отец шел к Баневу.

Глава восемнадцатая
МИХАЙЛО ПРАВИЛЬНО ПОНЯЛ БАНЕВА

Едва забрезжил рассвет, Василий Дорофеевич уехал.

Простились наскоро, как прощаются, расставаясь на несколько дней. Василий Дорофеевич, закутавшись по утреннему морозу в тулуп, взяв в руки вожжи и хорошенько усевшись в санях, так уж больше и не обернулся и не взглянул на провожавших его жену и Михайлу. Ирина Семеновна тут же ушла, а Михайло все глядел вслед отцу, на припорошенную свежим ночным снежком дорогу, терявшуюся в густой заросли промерзшего тальника.

Отец… И горя, и опасности немало они вместе изведали на море. Не без гордости смотрел, бывало, Михайло, как отец в тревожную минуту спокойно распоряжался на «Чайке». Любо было поглядеть, как спорится в ловких отцовских руках всякая работа, как толково он ладит дело. Отец был добрый, простой, к нужде отзывчивый, людям помогал. Но вот, в своем успев, свое только и видел. А ему, Михайле, по другому пути.

Отец… Родная кровь…

И вот, может быть, они больше никогда не увидятся – отец и сын.

Последний раз взглянув на дорогу, Михайло вошел в ворота и заложил их поперечиной. Он обошел вокруг дома, вышел к занесенному снегом пруду, поднялся по взгорку к тому месту, где стояли хлебный амбар, скотный сарай, гумно.

Выйдя за ограду, он обошел всю усадьбу. Родной, отчий дом… И все это он теперь видит в последний раз… В последний? Да. Так должно быть…

Что-то не едет Банев. Михайло уж давно поглядывал в ту сторону, откуда должны были показаться его сани. Не едет что-то…

Скорее бы уже все решилось, скорее! С Баневым следует сегодня же поговорить, успеть надо сегодня и в волостное правление, а затем и в Холмогоры. Всё в один день. Так лучше и вернее. Никакие слухи не успеют разойтись… А не то и без отца, может, кто помешает.

И что это не едет Банев? Опаздывает?

В Холмогорах в соборный большой колокол отбили часы. Медленный гул долетел до Мишанинской и заглох дальше, в снегах. Раз, два, три… Двенадцать… Двенадцать часов. Нет, Банев не опаздывает. Раньше и не думал быть обратно. Просто не терпится Михайле.

Подняв овчинный воротник, Михайло ходил по дороге, с речного берега смотрел в ту сторону, куда легла Московская дорога.

Уж не однажды переглянулся кое-кто из односельчан и соседей-денисовцев: что это молодой Ломоносов будто тревожится?..

Колокольчик!

На раскатанной деревянными полозьями дорожной излучине показалась ходко бежавшая, почуявшая дом, заиндевевшая до глаз баневская гнедая.

Ну, приниматься за дело.

Михайло вчера знал, что отец опаздывает к Баневу. Когда он водил лошадей к кузнецу, ему встретился Банев, подъехавший поправить разболтавшуюся у лошади подкову. Он уезжал в Вавчугу и сказал Михайле, что приедет завтра к полудню.

Издавна повелось, что за неграмотного Василия Ломоносова в волостном правлении расписывался Иван Банев. Случалось, что и в отсутствие Василия Дорофеевича приходилось Баневу за него расписываться по срочному и важному делу. Все знали о полном к нему доверии Василия Дорофеевича.

Не предупредит ли, уезжая, отец Банева, чтобы тот не подписывал поручительства, если бы он, Михайло, его попросил? Как обернется все дело, если отец предупредит Банева? Лучше, если они не увидятся. И он не сказал отцу о том, что Банев собирается уезжать. Отец опоздал к Баневу.

Не застав своего приятеля и подосадовав по этому поводу, Василий Дорофеевич строго-настрого приказал жене Банева, чтобы она передала мужу о его деле, как только тот приедет. Чтобы Банев ни в каком случае не подписывал Михайле поручительства! Хотя на сердце и не было спокойно, но откладывать свой отъезд Василий Дорофеевич не захотел.

Михайло вошел в избу Банева, снял шапку, поклонился хозяину и сказал:

– С делом к тебе, дядя Иван.

– С делом? Хорошо. Как по делу, стало быть, и потолкуем. Сядь-ка.

Михайло сел.

– Ты бы полушубок снял.

– Тороплюсь очень.

– A-а… Вон как… Торопишься. С каким же делом пожаловал?

– В Москву собираюсь.

– Ну, дело немалое. – И, окинув Михайлу подозрительным взглядом, добавил: – Прощаться пришел?

Михайло не отвечал.

– А с чем же в Москву собираешься? Будто я не слыхал, чтобы отец рыбный обоз на Москву поднимал.

– Я не по торговому делу.

– По какому?

– Учиться.

Банев молчал.

– Дядя Иван, от тебя помога большая нужна. Сам грамоте учен и книги читаешь и не раз меня за усердие хвалил. И обещал, коли случится нужда, в ученом деле помочь.

– Сказывал.

– Вот и подошел срок.

– В чем же тебе от меня будет помога?

– Чтобы идти в Москву, потребен пашпорт, а чтобы его получить, нужно из волости поручительство: что подушная подать, когда меня здесь не будет, продолжаться станет.

– Все это хорошо знаю. А кто за тебя подушный оклад исполнять будет?

– Как и раньше, отец. Для волости в том расписаться надо.

Банев посмотрел на Михайлу внимательными глазами.

– Надо твоему отцу ко мне с той просьбой.

– Отца нет дома: в Архангельск уехал.

– A-а… Незадача для тебя какая. Обождать-то его не хочешь ли? Почему бы не обождать? А?

– Дядя Иван, отец-то неграмотен. Ты за него всегда расписывался. Так повелось. Ежели бы он и был здесь, все одно тебе подписывать.

– Скажи пожалуйста! Ведь правда! Истинная правда! Делать-то мне что?

Банев встал, прошелся по избе и остановился перед Михайлой:

– Отец твой вчера был у меня, сказывал, что в город уезжает, и просил, чтобы я пока доглядывал за тобой. Он так и думал, что ты, пока его не будет, уйти постараешься. И сказал, чтобы поручительства тебе я не подписывал. Понял?

Лицо Михайлы было спокойно: он ничуть не удивился.

– Будто не удивлен?

– Нет.

Тогда удивился Банев:

– А есть с чего!

– Я знаю, что отец у тебя, дядя Иван, был, и знаю, о чем должен был с тобой говорить.

– Хм! Голова-то на плечах. Откройся-ка.

– Что отец шел – видел, о чем должен был говорить – догадался.

– И после всего этого ко мне пришел?

– Да.

– Почему?

– Потому, что верю тебе, дядя Иван, и знаю: добра мне хочешь.

– Ты хитрый, Михайло!

– Это не хитрость. Просто на добро прежде всего считаю, им меряю.

– Смотри-ка! Не ошибешься ли на том в жизни?

– Думаю, что нет.

– Это, значит, я тебе подпишу отпускную. А Василий Дорофеевич об том и просил, чтобы того не делать.

– А ты этого, дядя Иван, не мог бы ему обещать.

– Ну, брат, этак от тебя ничего не утаишь!

– А разве пообещал бы?

– Нет.

– Давно знаю: правду в моем деле видишь.

– Как улещиваешь-то!

– И знаю: перед правдой не отступишь.

– Так-так… Еще меду добавляешь.

Банев остановился перед Михайлой. На лице его изобразилось внезапное и сильное подозрение.

– Погоди-ка, погоди. Ты отцу-то вчера сказал, что я уезжаю? Чтобы он поспешил ко мне с разговором? А?

– Дядя Иван… Ведь я тогда еще не знал, что отец к тебе пойдет…

– Ага… Вон как. Когда же узнал?

– Когда отец уж пошел к тебе, дядя Иван.

– Ну, другое дело, другое. – Банев рассмеялся: – Так не хитрый? А?

– Дядя Иван… Всей моей жизни сейчас решение…

У Банева изменился голос:

– A-а… Вот… Ну ладно, ладно! – Он тронул Михайлу за плечо. – Ты ничего. Ты не печалься. Все образуется. Так. На Москве-то как устраивать свое дело будешь?

– В школу поступать буду. Есть там Цифирная школа, что на Сухаревой башне, и Славяно-греко-латинская академия. В академии науки-то глубже, да недавно новое препятствие к поступлению туда вышло.

– Какое?

– В ту школу был доступ крестьянским детям. А ныне указ вышел: запрет.

– Так. Почет оказан. Это, стало быть, новая власть уже после смерти государя Петра Алексеича жалует. Да-а… – Банев подумал. – Ну вот, скажем, уйдешь ты в Москву. Ладно. А, думаешь, отец до Москвы не достигнет?

– Самое трудное дело – это пашпорт да отпускную здесь получить. Все остальное легче.

– Тебе пашпорт, а мне к отцу твоему да и к Богу с ответом.

Михайло вздохнул:

– А в хорошем Господь не выше ли земного?..

Банев улыбнулся:

– Хитрый, хитрый! – Он взял шубу, надел шапку, кивнул Михайле: – Эх, беда, беда! Лошадь-то только лишь отложил, а теперь опять закладывай. И отдых бы костям с дороги нужен: не молод. Да вот поди ж ты!

В волостном правлении Банев потребовал книгу для записи поручителей.

Когда в книгу все было вписано, он сказал:

– Вот послушай-ка. – Он прокашлялся и с расстановкой начал читать: – «1730 года, декабря седьмого дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег… расписался…» Да. Вот и расписался старый простофиля Иван Банев. И что это я раскис, сам в толк не возьму!

Они вышли и направились к саням.

– Ну, иди на свое дело. Господь с тобой.

– Спасибо, дядя Иван.

– Теперь ты в Холмогоры?

– Да. В Холмогоры, в воеводскую канцелярию за пашпортом.

– К примеру, пашпорт получишь. А как же с указом? – спросил Банев.

– С каким?

– С тем, что вышел о крестьянских детях.

– Ивана Ивановича Каргопольского, дядя Иван, знаешь?

– Слыхивал. Будто доброй души.

– Вот у него друг в Спасских школах учителем. Каргопольский ему напишет письмо. Тот пособит.

– А вдруг не пособит?

Михайло молчал.

– Хм! Знаешь ли, через кого твое дело в Холмогорах решается?

– Через Ивана Васильевича Милюкова, который ведет в Холмогорах земские дела. Как не знать!

– Многое может сделать. Ловок. Но деньгу любит. Так вот, Михайло, ежели бы ты добился, чтобы в пашпорте не было того сказано, что ты есть крестьянский сын… – сказал Банев.

– Воевать так воевать! – И Михайло рассмеялся.

Спрятав справку, он пошел в сторону Холмогор.

– Погоди!.. – окликнул его Банев. – Ты что же, пеший?

– Пойду побыстрее.

– Час-то уж не ранний. Вдруг да опоздаешь. Бери-ка мою лошадь.

Когда Михайло уселся в сани и взял в руки вожжи, Банев сказал:

– Ну, вот и достигай своего. Голова-то у тебя на плечах. Меня, парень, кругом обошел. И, Михайло, запомни: не на тебе грех, на мне, старом. Замолю.