Текст книги "Очень короткие рассказы о главном"

На все деньги, которые ещё оставались от гонорара за книгу, он заказал билеты на круизный лайнер для себя, жены и двух дочек и словно бы воочию увидел, как белоснежное судно разваливает килем волну под форштевнем, а они, стоя возле борта и держась за поручни, машут рукой удаляющемуся берегу.

Он вполне мог ещё исправить положение, в котором они оказались с женой, и шанс на это, безусловно, оставался.

Самолёт на Москву

Я входила по обледеневшему трапу на борт с твёрдым ощущением, будто должно случиться что-то из ряда вон. Может быть, самолёт загорится, или… да мало ли что, – после чего моё нынешнее двадцатичетырёхлетнее существование окажется под вопросом. Не то чтобы я опасалась оказаться на том свете, но пугала неизвестность.

Я летела из Тюмени в Москву, к себе в театр, где работала менеджером по проектам. В данный момент я договорилась, что наш коллектив будет колесить по огромной Тюменской области, давая одну-две постановки в каждом городе, и за летний сезон познакомит публику с классическим репертуаром. Мы должны были заработать на этом достаточно денег, чтобы купить новый театральный реквизит, костюмы и звукотехнику с объёмными микрофонами. Без этого нашему коллективу пришлось бы нелегко: как тут поставишь новый спектакль, без финансового запаса?

Я села в самолёт, мы вырулили на полосу, и тут по микрофону объявили, что рейс задерживается. Нас отвезли обратно на стоянку и велели ждать. Началось!.. Я так и предполагала.

Я сидела у окна, а здоровенный мужчина лет тридцати пяти, что находился в кресле рядом, был явно выпившим, хотя и пытался держаться. В пиджаке и галстуке, он производил впечатление начальника: неизвестно чего, но – начальника. Естественно, он завёл со мной разговор, и я поняла, что обречена слушать его бредни до самой Москвы.

За окном стояла зима со всеми её атрибутами: вьюгой, сугробами, быстро наступившей ночью, огнями прожекторов сквозь бушующий снег и всё такое. Я была одета в свитер и джинсы, но рядом с этим дядечкой чувствовала себя так, словно сижу в короткой юбке и блузке на тонких лямочках, а лифчика на мне вообще нет. В нём чувствовался такой могучий темперамент, от него исходили такие мужские эманации, что я поймала себя на том, что плотно сомкнула коленки. На всякий случай.

Нас продержали на стоянке полчаса, потом командир извинился по внутренней связи и попросил ещё подождать. Дядечка пытался мне что-то втолковать про свою работу, про все эти нефтяные прииски, газоносные пласты, какие-то вышки и трубы, а я в ответ что-то мычала и отворачивалась к иллюминатору. Тогда он вздохнул горестно и спросил:

– У вас там все, что ли, такие фифы? Я про дело рассказываю, а вы нос воротите! Я, между прочим, в Москву жениться лечу! Точнее, свататься, но это, считайте, одно и то же.

У меня на душе полегчало: может, отстанет? Но он продолжил:

– Мне друзья знакомство там устроили. Я уже к ней приезжал, разговаривал… вроде ничего. Красивая. Но – без полёта!

Я подумала, что ослышалась, и переспросила:

– Без чего, простите?

Он поглядел на меня, огромный, как медведь, будто только что увидел (а может, по пьянке так и было), и ответил вполне членораздельно:

– Душа у человека должна быть широкой, и полёт фантазии чтобы был. Мечтать о чём-то надо! А она… – Дядечка махнул рукой. – Кукла, одним словом. Конечно, по хозяйству умеет, но этого ведь мало.

Я не ожидала такого поворота в разговоре и осторожно спросила:

– А ваша собственная мечта, я извиняюсь, в чём?

– Хороший вопрос, – заулыбался этот медведь и всем телом повернулся ко мне в своём кресле. Кресло жалобно ойкнуло. – Я о том мечтаю, чтобы все законсервированные скважины оживить. И получить из них ещё столько же нефти, сколько уже взяли… Есть такой способ. Тогда на десятки лет стране топлива хватит, без усилий и проблем.

– Отчего же не применяют ваш способ? – поинтересовалась я.

– Потому что кто надо уже карманы себе набил, – пояснил дядечка. – Им до России дела нет, но они-то всем и заправляют. Приходится искать разные пути… вот, к примеру, за этим тоже в Москву еду. Заодно и женюсь – пора уже. Семью хочу, детей хочу. Намотался я по трассам, в тайге насиделся. Теперь вот дела масштабного хочется!.. А придёшь домой – там или никого, или, я перед вами очень извиняюсь, какая-нибудь девка на ночь.

– А что, нормальных не встретили?

Он возмутился, даже ручищами пьяно взмахнул:

– Представляете, такие – будто перевелись! Или она дура набитая, зато добрая и работящая. Или такая умница, что сам себя дураком чувствуешь, зато по дому ничего не умеет. А я вечно в командировках, всё ж таки должность обязывает, замначальника всего нашего нефтегазстроя, – так из тягача, из вертолёта, из «газика» месяцами не вылажу. Иной раз любую бабу, я опять очень извиняюсь, схватил бы, а потом думаю: а что с ней дальше делать? Вот и живу как бобыль.

– Зачем же тогда на этой фифе столичной жениться? – усомнилась я. – Ни счастья не будет, ни семьи хорошей.

Дядька кивнул, вроде бы соглашаясь, и пожаловался:

– Да устал я, если честно, один.

Я ему поверила. Лицо у мужика было тяжёлое, а глаза вполне нормальные, хоть и залил он в себя чего-то крепкого, видимо, всерьёз.

– Вот у вас, я извиняюсь, есть кто-нибудь? – спросил мужчина. – Я это к тому, что, кроме как с ним встречаться, вы сами-то о чём-нибудь мечтаете?

– Ну да, – сказала я и рассказала ему про свой театральный коллектив. Но про то, как меня буквально за ногу тянет к себе в постель главреж, который переспал чуть ли не со всеми актрисами из труппы (кое-кто утверждал, будто и с актёрами), я деликатно умолчала.

– И вы мотаетесь вот так по всей стране, чтобы заключать договора? – удивился он. – Есть интернет, телефон, факсы…

– Личные контакты – больше возможностей, – пояснила я. – А насчёт мечты – не поверите: хочу открыть свой кукольный театр для детей.

Самолёт, похоже, занесло снегом по самый фюзеляж, или как там это называется. Никто нам ничего о вылете не сообщал.

– …Станем в этом театре играть сказки, – продолжила я, – где в простой форме будем маленьким нашим зрителям объяснять самые нужные вещи: про добро и зло, например.

– Типа Змей Горыныч и Илья Муромец, – уразумел мой сосед. Он оглянулся, вынул из внутреннего кармана флягу, отвинтил крышечку, налил что-то в рот до краёв и протянул мне:

– Лететь долго, а сидеть, наверное, ещё дольше. Давайте… за вашу мечту!

Неизвестно почему, я выпила. Это был отличный коньяк, а без закуски – сплошная экзотика. Тюмень, что говорить!

Мой медведь позвал стюардессу, что-то ей тихо сказал, и та принесла на подносе пару пирожных.

Через полчаса, когда мы выпили почти всю фляжку моего соседа, нам наконец объявили, что всех погрузят в автобус и отвезут обратно в аэропорт. Багаж выдадут там же: вылет задерживается по метеоусловиям, ждите сообщений. Это означало: ещё часа три нужно было оставаться на аэровокзале.

К тому моменту, когда все пассажиры снова получили свои вещи, мы с моим медведем подружились так, что сидели в буфете и пересказывали друг другу чуть ли не всю свою жизнь. Я была в такой эйфории от выпитого, а от соседа настолько вкусно пахло этим вот мужским тестостероном, что я была просто наверху блаженства от происходящего. Не то чтобы меня развезло, но наконец-то захотелось говорить правду, выплёвывая неприятные её куски и тем самым от них избавляясь. Я такое ему нарассказывала про Москву, а он мне такое – про Тюмень, чего в жизни мы никому бы не поведали, не окажись в этом заснеженном плену. Плюс сыграл свою роль, конечно же, коньяк: в буфете мой медведь взял ещё бутылку и закуску из разряда «номер один».

Мы сидели за столиком рядом, тут-то всё и произошло.

– Слушай! – сказал этот медведь (мы уже перешли на «ты») и положил мне руку на плечо. – А давай-ка выходи за меня замуж. Я тебе делаю… – тут он помедлил, собрался и докончил: – Делаю тебе официальное предложение.

Я поняла, в каком абсурдном положении оказалась, но меня уже словно куда-то несло. Я повернулась к нему, увидела близко его глаза, которые смотрели на меня как-то уж очень доверчиво – в Москве такого взгляда никогда не встретишь, – взяла его лицо в ладони и тихонечко поцеловала в губы. А потом отстранилась немножко и произнесла слово, которое всю жизнь мечтала кому-нибудь сказать:

– Согласна!

Мы посидели немного, осмысляя произошедшее, а потом он спросил, словно бы извиняясь:

– Слушай, а тебя, вообще-то, как зовут? Я – Георгий, а ты кто?

– Вера, – ответила я, и мы оба от неожиданности засмеялись. Я уткнулась лбом ему в плечо и почувствовала, какое невиданное облегчение заполняет всю мою жизнь. Георгий достал из кармана мобильник, что-то сказал в трубку и спрятал его обратно.

– Пошли сдавать билет, – поднимаясь, велел он. – Сейчас дежурку из главка пришлют, поедем ко мне. И… знаешь чего?

Я поднялась следом.

– Я тебе тут, в Тюмени, кукольный театр организую, – сказал он. – В Москву на гастроли ездить будешь… Если захочешь.

Я поняла, что наконец-то нашёлся человек, готовый решать за меня все глобальные вопросы. Давно хотела выйти за такого замуж, но где найдёшь…

А вот – нашла!

На привокзальную площадь со стороны города влетел крупногабаритный джип. Мы вышли из здания аэропорта, разом погрузившись в белую мглу. Георгий нёс наши чемоданы, а я держалась за рукав его куртки, отворачиваясь от шквального ветра и снега.

На душе было спокойно и хорошо. Георгий открыл дверцу, я оказалась на заднем сиденье, а он – впереди, рядом с водителем.

– Это моя жена, – представил ему меня Георгий, – из Москвы.

– Быстро вы за ней слетали, – с уважением ответил тот. – Я, когда вас вечером в порт вёз, подумал: не выпустят ваш борт до бурана. А вы вон – уже и туда и обратно…

– Если очень хотеть, – авторитетно сказал Георгий, – всё получится.

Я, сидя сзади, вполне с ним согласилась.

Водитель не спешил, ехал по трассе осторожно. Фары прорезали мглу, и я подумала, что предчувствие меня не обмануло: всё, что было, уходило в прошлое, а завтрашний день становился началом чего-то совершенно нового.

Наверное, счастья.

Вскопайте мне огород

Мужичок – бородатый, неопределённого возраста – жил возле леса в землянке, которую сам для себя вырыл. Землянка получилась капитальной, с заглублённым полом, бревенчатыми стенами и специально проложенным дымоходом, куда выходила труба от железной печки.

Печка накрывалась сверху небольшой чугунной плитой, на которую можно было поставить чайник или кастрюлю с кашей. В углу стоял грубо сколоченный стол, а также табурет, принесённый с деревенской помойки и подвергнутый капитальному ремонту. Чувствовалось, что жильё обустраивалось надолго.

Мужичок промышлял в основном плотницким делом: ходил по деревне с инструментом, кому-то стругал и прилаживал полки, кому-то помогал выправить повалившийся забор. На вырученные деньги он покупал себе в сельмаге еду, а потом снова возвращался в землянку. Никому он не мешал, ни с кем не водился – придёт, починит что-нибудь и уйдёт.

Если со стороны леса перейти поляну, там у моей младшей племянницы находился огород. Я-то по старости лет наезжал в нашу деревню нечасто, в основном летом, но в последнее время и на это сил не оставалось. Племянница-то моя, слава Богу, была женщиной вполне ещё крепкой – тридцать пять, самая что ни на есть ягодка; только вот жаль, муж от неё ушёл и в тюрьму сел. Огород ей достался здоровенный, на полгектара – ещё дед мой его на лошади вспахивал. Зато на весь год хватает и картошки, и овощей, а возле дома хозяйка посадила смородину и шесть яблонек, так что закатывает по пятьдесят банок варенья. Солений тоже ешь – не хочу!

Однажды я в очередной раз прихворнул и получаю от неё письмо: приезжай, пишет, дядя, мол, надо огород вскопать, а то у неё поясницу схватило – ни вздохнуть, ни разогнуться. Да куда же я поеду, сам по дому еле ползаю! Я ей телеграмму отправил: так, мол, и так, не смогу, попроси кого-нибудь поработать за часть урожая, а меня в больницу кладут.

Полежал я в больнице с месяц, а потом узнаю историю. Скрючило мою племянницу от радикулита, она до уборной-то еле дойти могла, а тут по дороге мимо дома возвращался к себе в землянку этот самый мужичок. Она – к нему: выручай, дескать, милый! Он: что такое? Она: да вот, беда приключилась, а тут картошку сажать надо и огурцы сеять да поливать – в общем, никак без помощи!

Тот основательно всё оглядел и – за работу. Я не верил, когда она рассказывала: в пять утра уже на борозде, в десять вечера ещё хлопочет. Соорудил теплицы для овощей, натянул на каркас пленку, шланг от колодца протянул для полива, моторчик старый подключил – вообще легко стало, не надо воду вёдрами для огурцов таскать.

Работает – и молчит. Сарай починил, поленницу переложил – молчит. Хозяйка его и так, и эдак расспрашивает, так он хмыкнет в усы и бороду, папиросу закурит и шуткой какой-нибудь отмажется. Или вообще никак не отреагирует.

А бабе же интересно! Женатый он, не женатый, сидел – не сидел?.. А может, он беглый какой? Ещё зарежет ночью – и чего?

Он как-то глянул на мою Маруську и сам её спрашивает:

– Боишься, что ли? Так ведь с тебя много не возьмёшь. Разве картошки три мешка, да я её сам только что посадил – сколько ещё ждать, пока взойдёт! Живи пока.

Она аж покраснела от стыда, что он её сомнения угадал.

Стала она замечать, что мужик этот на работу в одних и тех же штанах да рубахе ходит и в куртке холщовой. А у неё от мужа бывшего кой-какие вещи оставались, она их подшила (тот крупный был мужик, а этот помельче) и работнику своему отдала. Тот без слова взял, примерил и в новом вышел, а прежние его вещи Маруська перестирала, заштопала и даже погладила. Он их забрал, только и сказал: «Спасибо», – и унёс к себе в землянку.

Когда я через месяц приехал, в избе всё было привинчено-прикручено, сарай вагонкой новой обшит, а в старой бане, что наискось в землю ушла, мужик этот крышу снял, нижний и верхний венцы поменял, полы выровнял и занимался теперь стропилами.

– Печку, – говорит, – тоже нужно переложить, но не всю, а только возле колена.

Я и сам об этом давно думал, да куда мне, старику!

Хозяйка давай нас угощать. За столом посидели как положено, я предложил по рюмочке, но этот головой своей нестриженой-небритой покрутил, чаю выпил и опять за работу: пилой ёрзать да молотком стучать.

– Вот так цельный день, – покивала в его сторону Маруська. – Слова не скажет, только «здрасьте» и «до свиданья». Не знаю, как с ним и рассчитываться буду. У него ж ничего нет у самого.

– А он к тебе… – предположил я и сделал жест руками.

Маруська засмеялась:

– Да какой там! Иной раз, дядь, и сама бы рада, да боюсь… угрюмый он. Ни улыбки, ни привета.

– Значит, жизнь такая была, – заметил я. – Ладно, пойду-ка прилягу с дороги.

Я прожил в деревне неделю – пора было обратно в город собираться. Над баней уже новая крыша стояла, и обмазка в печке засохла, где мужичок тот новые кирпичи поставил.

Огурчики в теплице завязались – красота!

И тут к нам в дом заглянул участковый. Вроде не по делу, но к мужичку этому присмотрелся внимательно. Тот безразлично вроде бы мимо прошёл, как всегда ни слова ни сказав, и полез на бане кровлю заканчивать. Милиционер по двору – за ним.

Не знаю, о чём они там говорили, только через час вернулся участковый к нам в дом и попросил у Маруськи налить ему водки. Та мухой слетала в погреб, огурчиков солёных на блюдечко выложила и хлеба кусок. Участковый холодненькой налил себе полстакана, хватанул враз, закусил и вышел, фуражку на лоб надвинув. А со двора опять слышим – молоток: тук-тук, тук-тук!..

Я уехал, а через месяц Маруська сама ко мне в город наведалась. Не знаю, говорит, что мне делать, и рассказывает: припёрся, говорит, к ней бывший муж, из тюрьмы досрочно выпустили, и права качать начал – так этот… ну, в общем, работник – он до того мужа отделал, что места живого не осталось. Бил по-чёрному. Участковый на «газике» приехал, бывшего мужа забрал, а работник ушёл, и неделю теперь в своей землянке живёт, не показывается.

Я спрашиваю:

– Сама-то к нему ходила?

– Боюсь его, – говорит, – мало ли чего, дикий он какой-то… Видел бы ты, как он мужа утюжил, – думала, до смерти зашибёт! Может, ты, дядя, к нему наведаешься, спросишь о том, о сём?

Ладно, поехали мы с ней обратно в деревню. Раз дело такое, отправился я к лесу, возле землянки встал и кличу:

– Ефим, Ефим!..

Он в прошлый раз этим именем назвался. Внутри – молчание. Я в землянке полог, поверху прибитый, откинул, захожу, ничего впотьмах не вижу. Потом начинаю различать: лежит на нарах человек в одежде, ну то есть Ефим, и прямо на меня смотрит. Я ему:

– Тебе чего, плохо?

А он, будто всё идет как положено, отвечает спокойным голосом:

– Нормально, дед, не беспокойся.

Тогда я к нему на край подсаживаюсь и снова спрашиваю:

– Может, тебе лекарство какое нужно или поесть принести?

В ответ он меня пытается спровадить – дескать, иди, сам разберусь. Но я уже точно знаю, что человеку помощь требуется, и никуда уходить не собираюсь.

Короче говоря, привёл я его снова к Маруське домой, в горнице усадил и, пока она в погреб лазала, спрашиваю:

– Чего отшельником-то живёшь?

А он в ответ:

– Люди, – говорит, – хуже зверей стали. Глаза мои на них не глядят. Живу себе спокойно, никого не трогаю – чего ещё надо?

Я плечами пожал и вслух рассуждаю:

– Но не до века же так мыкаться!

Мужичок поглядел в потолок и как-то тоскливо, словно бы и не мне, а себе, говорит:

– А хоть бы и до века. Может, недолго осталось.

Э-э, такие разговоры я частенько слышал.

– Ты совсем не пьёшь? – спрашиваю.

– Совсем, – отвечает.

– Ну, давай тогда в баньку сходим, – предлагаю я, – веничком-то всю хворь из тебя повыбью.

Уговорил его, а Маруська-то, как я велел, уже два часа к тому времени баню топила. Повёл я мужичка, разделись мы, а у него на плече – особая наколка.

Я такую же наколку у своего приятеля видел – десантники из особых подразделений себе их на плечо сажали. Таким смерть была не страшна, потому что каждого по три раза убивали, притом что война для них была жизнью, а не работой, и жили они так годами.

Слово за слово, вытащил я главную причину, по которой этот Ефим от людей прячется:

– Армию, – говорит, – развалили, сволочи, страну оккупантам отдали. Моя Родина, – говорит, – и мой народ, которым я присягал, фактически в плену у врага. Мразь эта, которая нас в плен сдала, называется нашим правительством! За кого мне воевать – за этих, что ли, из Кремля? Тут или спиться, или вообще подальше от людей. Я, – сообщает он, а я его вениками отлупил и сижу в предбаннике, слушаю, квасок попиваю, – семью так и не нажил, с такой-то профессией: зверьё убивать. По девкам, конечно, шастал, а нормальной бабы так и не встретил. Да и кому такой нужен: сам зверем стал! Знаешь, – спрашивает, – как моя должность называлась? Инструктор по выживанию! Вот и выживаю теперь как могу. А чуть к людям поближе – обязательно какой-нибудь урод поперёк дороги окажется. Хорошо, если просто морду ему разобьёшь, а то, бывает… в общем, придётся мне и отсюда уходить – засветился я, теперь в покое не оставят.

Я осторожно так спрашиваю:

– А Маруська моя? Пожил бы у неё – может, и слюбились бы? Баба она надёжная, сам видишь. И тебе хорошо станет, и ей.

– Да нет, – отвечает мне Ефим, а глаза тоскливые такие, прямо волчьи. – Негоже мне ей жизнь портить. Какой я, к чёрту, муж? Мне бы вообще людей не видеть, а на любовь уж тем более силы нет. Мне сорок три года – поздно кашу заваривать.

– Ты подумай, – говорю я. – Побродишь по свету, у тебя теперь всегда есть куда вернуться. Отсюда, может, и жизнь твоя заново начнётся.

Он не ответил, а я ему:

– Ладно, пойдём ещё попаримся.

Мы после баньки славно пообедали, а потом Ефим встал на пороге, попрощался с нами и говорит:

– Даст бог, ещё свидимся! Не поминайте лихом.

Маруська растерянно так на него посмотрела, потом на меня глаза перевела и, вижу, сейчас заплачет. Ефим повернулся и вышел.

– Не волнуйся, – говорю, – вернётся он. Ещё год помыкается и к тебе возвратится. Куда ж ему ещё?

Маруся подпёрла голову ладонью, посмотрела на закрытую дверь, вслед Ефиму, и вздохнула:

– Ну, год так год. Дождёмся.

Я кивнул и улыбнулся, потому что знал: именно так оно и будет.

Жаль, что ты этого не увидел

Я вчера была такая красивая – вся наша тусовка на меня любовалась, ну почему ты не пришёл?

Представляешь: платье с глубоким вырезом, то есть декольте, а на шее пластинка из светлого металла на цепочке, будто продолжение выреза – классно, да? Жалко, что ты не пришёл…

И ещё: колготки я надела с мушками – вроде бы незаметно, но взгляд привлекает. Всё было под цвет платья – и колготки, и мушки, и туфли на высоком каблуке… а ты не пришёл и всего этого не увидел!

Должен же был кто-то всё это оценить, и я ждала тебя, но тебя всё не было, и тогда я со злости тоже ушла, а потом решила, что когда-нибудь ты всё-таки к нам заявишься, раз пообещал, и увидишь, какой я бываю красивой.

После интерната для глухонемых и после техникума я теперь шью женскую одежду, а иногда, хотя бы для себя, крою что-нибудь особенное. Я – немая, но слышу вполне хорошо, и когда ты сказал, что тебе со мной интересно, я сразу тебе поверила. Мне не трудно было объяснить тебе, кто я и чем занимаюсь, а ты кивал и улыбался, и ещё сказал, что учишься на артиста и готовишь пантомимы. Тогда стало ясно, отчего мне с тобой так легко общаться, и теперь я постоянно жду тебя – утром, днём и вечером, потому что я не только симпатичная, но у меня есть большое сердце, готовое тебя полюбить. Мне не нравятся глупости, которые предлагают парни. Я обязательно дождусь тебя, и ты снова заговоришь со мной, или мы сможем, как тогда, понимать друг друга с полужеста. Потом мы обязательно потанцуем, и тебе понравится, что рядом с тобой – такая красивая девчонка.

Сердце так и замирает… Приходи! Я здесь. Каждый вечер.