Текст книги "Хотел как лучше! (сборник)"

Сергей Аристов
Хотел как лучше

Неподготовленное сочинение

Если бы я решил рассказать что-нибудь на нынешнем повседневном языке, то рассказ начинался бы так: «Слушайте, значит, типа, блин, меня тут зачумило толкнуть, значит, случай».

«Феня», как вы понимаете, отдыхает.

Пройдет еще совсем немного времени, и эта самая «феня» станет лучшим образцом русской литературной речи.

Я прошу прощения, но попытаюсь изложить своё повествование в привычном для меня, но уже недоступном для многих, стиле. То есть к междометиям «ай», «ах», «ба», «ого», «ох» и междометным глаголам «бах», «прыг», «хвать» я прибегать, конечно, буду, а вот слов, которые в мое «страшное советское время» относились к словам-паразитам, я постараюсь не употреблять.

А все как раз с литературы и началось.

С сочинения.

Да, с самого обыкновенного школьного сочинения по драме Александра Николаевича Островского «Гроза». Да будет земля ему пухом (Александру Николаевичу).

Предварительно мне хотелось бы сделать важное уточнение, а именно: это самое сочинение мы писали двадцать третьего декабря одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.

Почему такая точность?

Разъясняю: двадцать второго декабря моей однокласснице Татьяне исполнилось шестнадцать лет, а на следующий день нам и было назначено это сочинение. Причем, если кто помнит, на домашнюю подготовку к сочинению давалось некоторое время, и вот как раз двадцать второго декабря я хотел провести так называемую подготовку. И если бы не этот день рождения, сладкая бражка, которой почивал нас Танин отец, пять балов мне было бы обеспечено, ну четыре – это уж точно.

Докладываю (простите за эту военную терминологию, куда же мне от нее деться): учился я из рук вон плохо, но при этом недоразвитым меня считали не многие, хотя такие, разумеется, были тоже.

Единственный предмет, где мне удавалось в полной мере соответствовать высокому званию советского школьника – это литература. А теперь прошу набрать побольше воздуха и задержать дыхание. Ни одной книги, по которой мы должны были писать очередное сочинение, я не читал.

До пятого класса я считался одним из лучших учеников школы. Мама, как и многие другие родители, всегда получала благодарности за мою успеваемость. И самым любимым предметом была арифметика. Я тогда не мог сформулировать почему, и только много позже я это понял. А все дело было в конкретике и логике. Один плюс один равняется двум – и все, точка. Ни направо, ни налево, а только так.

Да и в пятом классе, на первых порах, мне очень нравился этот предмет, тем более что классным нашим руководителем стал как раз математик.

И вот тут начались метаморфозы.

Как бы хорошо я ни решал домашние задания или классные работы по математике, максимум, что я мог получить, так это тройку. А обычно два балла. А вечером, удобно расположившись в кресле в нашей небольшой комнате, классный руководитель растолковывал маме и мне, каким образом можно поднять мою успеваемость. Но когда я со слезами приводил доказательства, что мой ответ в работе был правильный, я получал спокойный и, казалось бы, такой искренний ответ: «А каким почерком все это было написано? Я даже не смог разобрать. Вот давай завтра я тебя вызову к доске и ты все мне там напишешь, и вот тогда, возможно, я твою двойку исправлю».

И действительно, на следующий день он меня вызывал, я решал то, что было необходимо, и получал четверку. Но двойка и четверка давали только тройку, ну а зато через несколько дней наш классный руководитель появлялся или в новом, дефицитном по тому времени, костюме, или в каком-то еще новом предмете мужского туалета.

Дело в том, что мой отчим был служащим не какого-то там театра, и уж тем более не квалифицированным инженером (не к ночи будет сказано), а занимал должность заведующего одного из магазинов системы «Мосодежда».

И этот, простите, математик все так точно рассчитал, что отбил у меня охоту учить не только математику, но и все другие предметы.

Одним словом, после пятого класса моя успеваемость зависела исключительно от наличия дефицитных товаров мужского туалета в гардеробе моего классного руководителя.

Но к моей, и не только, радости в первой четверти восьмого класса он резко, как и положено такому математику, дал дуба.

В гробу он лежал в новом, или почти, дефицитном костюмчике.

Но время было безнадежно упущено, и повышать свою успеваемость, денно и нощно сидя за учебниками, желания у меня не было. Тем более что я уже занимался спортом и смог добиться некоторых успехов в плавании, получив первый разряд. Да и вообще занятия спортом и сейчас занимают в моей жизни значительное место.

С головой, как все вы потом поймете, проблемы были у меня всегда, а вот конечности, как это ни удивительно, после всех мягко сказать приключений, восстанавливались практически моментально.

Вот только один пример.

После очередного ранения, в конце восьмидесятых прошлого века, военные хирурги что-то не так сшили, что-то не так собрали; одним словом жить мне оставалось, по мнению этих самых военных медиков, дня два. Каково же было удивление одного из них, когда дня через три он обнаружил меня гуляющим в парке госпиталя.

Ну откуда ему было знать о моих проблемах с головой?!

По этому, будучи на седьмом десятке, регулярно кручу педали велосипеда, а также катаюсь на горных лыжах, ну это с детства, большой теннис, и так, по мелочи: коньки, пешие прогулки.

Хотя надо признать, что мой организм все чаще протестует против такого активного образа жизни всякими радикулитами и прочими, так сказать, бойкотами ручных и ножных суставов.

Тем не менее голова команды «Остановись!» не дает. Там, в голове, видимо, отсутствуют мозговые клетки, откуда должно поступить это распоряжение.

Но вернемся к злополучному сочинению.

Повторюсь, единственными предметами, по которым я успевал на твердую четверку, были русский язык и литература. Правда, после каждого очередного сочинения на голове нашего директора школы, историка Арона Абрамовича Кацнельсона появлялись очередные седые волосы.

И вот почему.

Какая бы ни была тема сочинения, в моих работах о содержании данных произведений или об образе их героев не было сказано, как правило, ни слова, но политическая оценка этого «исторического» произведения была раскрыта на самом высоком уровне, а в качестве подтверждения приводились цитаты тов. Ленина, ну, разумеется, и других классиков марксизма-ленинизма.

Так что любая оценка ниже четверки могла приравнивать учительницу литературы к элементу, несогласному с генеральной линией партии, а это, простите, уже попахивало серьезной статьей УК РСФСР.

Да, собственно говоря, и придраться-то было невозможно.

Вот вам пример.

Задали нам как-то сочинение по «Войне и миру» Льва Николаевича, да будет земля ему тоже пухом. Прочитать такую огромную книгу, да со всеми охами, вздохами и прочими исканиями главных героев я не смог бы даже под угрозой остаться на пять лет в одном классе. Но парень я был смекалистый (это ни в коем случае не говорит о моем уме, а только об инстинкте), отчим читал запоями, так что библиотека у нас была отличная. И вот в этой самой библиотеке была «книжонка»: «Советский Энциклопедический Словарь», и в этом словаре давалась сжатая информация по всем необходимым произведениям из школьной программы.

Вот в этом самом словаре я нашел: Толстой Лев Ник. (1828–1910), а о «Войне и мире» было написано следующее: «В грандиозной эпопее „Война и мир“ (1863–1869) показан патриотический порыв русского народа, обусловивший победу России в Отечественной войне».

О «Войне и мире» все, но там было еще продолжение: «Его (Льва Николаевича) творчество, оказавшее огромное влияние на мировую литературу, отразило противоречия целой эпохи русского общества и было названо В. И. Лениным „зеркалом русской революции“».

Ну, как!?

Весь этот текст, со всеми знаками препинания, так и вошел в моё сочинение. Ну кто мог попытаться поставить мне ниже пяти баллов, а?

А я там еще указывал годы жизни автора и время написания этого литературного шедевра.

Никто не мог и подумать о том, что я, троечник, мог прибегать к помощи такого научного опуса.

Хочу напомнить и то, что Советский Энциклопедический Словарь мог водиться далеко не в каждом доме.

Ура дефициту!

Учительница литературы, зная меня достаточно хорошо еще и по школьным диспутам о любви и дружбе, берегла себя и ставила «пять» или «четыре», так как изложенное в сочинении полностью соответствовало советской коммунистической идеологии.

А вот Арон Абрамович с глубочайшей тревогой ждал каждой моей новой письменной работы по очередному литературному произведению, хотя преподавал только историю.

И вот, собственно говоря, почему.

Так глубоко, ярко и к месту ссылаться на мысли тов. Ульянова-Ленина не могли даже отличники исторического факультета любого вуза страны. И, разумеется, он совершенно оправдано переживал: а вдруг я что-то не то напишу, не так ярко, как в предыдущей работе, изложу мысли вождя всех времен и народов.

Ну что для него несколько новых седых волос в сравнении с тем, что могло последовать для директора школы, да еще и историка, за неточное, а возможно, еще и искаженное изложение учеником позиций основоположника самого себя, т. е. ленинизма?

Арон Абрамович Кацнельсон был мягким и добрым мужиком. Единственное, где он создавал нам проблемы, так это на переменах в школьных туалетах, где мы мусолили очередные окурки. Его внезапное появление не то чтобы сильно нас пугало, но вносило какой-то дискомфорт в наше повальное увлечение табачными изделиями исключительно отечественной промышленности. А вот если попадался иностранный «бычок», многие из нас как-то сразу забывали о высоком звании советского школьника и могли клянчить и унижаться до такой степени, что предлагали за этот жалкий иностранный чинарик самое дорогое, что у нас было, – прошедшую ртов через шесть всё ту же иностранную жвачку.

Так вот, вернусь к «Грозе», которая надвигалась на мой уже достаточно отравленный табачным смолами организм.

Поиски подарка и прихорашивание не позволили мне заглянуть в «Советский Энциклопедический Словарь» и выучить текст, относящийся к этому бессмертному произведению.

А там было сказано следующее: «Особое место в творчестве Островского принадлежит драме „Гроза“ (1859), трагическая коллизия которой воспринималась Н. А. Добролюбовым как символ социального протеста – „луч свете в темном царстве“».

Такого короткого определения мне явно было бы мало, и я конечно добавил бы все из того же словаря: «Добролюбов Николай Александрович (1836–1861), русский литературный критик, публицист, революционный демократ. Выступал против монархии, крепостного права, дворянско-буржуазного либерализма, пропагандировал идеи крестьянской революции, предсказывая появление нового героя – деятеля и борца – в русской жизни и литературе». Мне осталось бы только еще добавить уже от себя: «Этим героем и борцом являлась Катерина».

Но если бы да кабы?

А что написал я?!

– Катерина не выдержала тех испытаний, которые были посланы ей мещанской средой, и променяла классовую борьбу на трусливое бегство из жизни. И на таких примерах нельзя учить нашу советскую молодежь делу строительства коммунистического общества.

Есть, как вам кажется, небольшая разница в оценке данного произведения товарищем Н. А. Добролюбовым и моими выводами, да?

Тем более я не мог и предположить, что вступил в полемику с самим Н. А. Добролюбовым.

Прошло несколько дней, и вдруг меня вызывают к директору школы Арону Абрамовичу Кацнельсону.

В кабинете кроме Арона Абрамовича была еще учительница литературы и какой-то незнакомый мужчина.

– Ты что написал? – обращаясь ко мне, строго спросил Арон Абрамович.

– Где? – как бы непонимающе осведомился я.

– Вот тут, – тряся тетрадкой, уточнил директор.

– А что? Что там не так?

– Да ты знаешь, что за это сочинение я должен исключить тебя из комсомола, да и из школы тоже?

– Я и так не комсомолец, а из школы-то за что?

– Да все за это, – продолжая трясти тетрадкой, шумел Арон Абрамович. – Как ты мог такое написать? Кто тебя этому научил?

– Никто меня ничему не учил, кроме Вас, конечно.

Лицо директора как-то неожиданно изменилось и стало существовать отдельно от всего остального организма.

– Что? Что ты сказал? Разве я тебя научил тому, что ты написал?

– Нет. Это я написал сам. Но вы же всегда требуете от нас правдивого изложения своей точки зрения?

Лицо Арона Абрамовича вернулось на прежнее место.

– Правдивого да, а ты что написал? Запомни раз и навсегда, что в образе своей героини Островский нарисовал новый, повторяю новый – тип самобытной, цельной, самоотверженной русской девушки.

– Молодой женщины, – поправила директора учительница литературы.

– Конечно, женщины, – не останавливаясь продолжал директор, – которая бросила вызов царству ханжества и лжи.

– Молодая девушка, молодая женщина, – я как-то слегка запутался от этого замечания учительницы.

В моем тогда понимании девушки – это одноклассницы; женщины – это те, кто окончил институт или уже работает, ну а все остальные – тетеньки.

Катерина, как мне представлялось, ни студенткой, ни рабочей не была.

Как раз в этот момент мой молодой и еще пытливый ум ухватил какую-то более значимую нестыковку в этих понятиях.

Ну, какую?!

И я как еще неоперившейся, но увлекающийся всем новым человек тут же задал им вопрос: «А какая разница между девушкой и женщиной?»

Учительница литературы, которая, разумеется, соответствовала понятию «тетенька», что-то пробубнила, как-то неожиданно смутилась и стала показывать глазами на директора: спроси, мол, у него.

Не дожидаясь моего возможного вопроса, директор тут же отрезал: «Подрастешь – узнаешь. Все, замолчи и слушай».

– Не случайно, – продолжил он, – так точно и справедливо Николай Александрович Добролюбов назвал Катерину «светлым лучом в темном царстве»!

Имя и отчество Добролюбова директор произносил как-то особенно торжественно, показывая, видимо, незнакомому мне мужчине полное и безусловное согласие с его (Добролюбова) оценкой.

– А ты что написал? – спросил он.

Но этот вопрос меня уже не интересовал, а вот постижение того, в чем разница между девушкой и женщиной, захватило в тот момент все сравнительно небольшое пространство в моей голове, где помещался мозг.

Вывели меня из этого состояния слова директора-историка, достаточно умаявшегося, как мне показалось, от нашего литературного диспута: «Даже в личной библиотеке товарища Ленина, находящейся в Кремле, есть и эта книга Островского», – сообщил замотанный, но воодушевленный «бессмертным» произведением классика историк.

Как скоро дело дошло до т. Ленина, пора было переходить в наступление и мне. Правда, единственные, кого я мог припомнить из достойных примеров, так это только Павлик Морозов и Александр Матросов.

Про Пашу Морозова я и сейчас толком мало что знаю. То ли он кого-то заложил, то ли его заложили, а вот про Александра Матросова я видел фильм, и этого мне было достаточно, чтобы отстоять свои передовые коммунистические взгляды.

– Арон Абрамович, – обратился я к директору, – вы можете себе представить, чтобы Александр Матросов вместо того, чтобы кинуться на амбразуру дзота, стал хныкать, пошел бы и утопился в Волге?

– Причем здесь Матросов?

– А при том. Он жизнью пожертвовал ради победы над фашистами, а что сделала Катерина?

К нашему с Арон Абрамовичем счастью, как мне показалось, неожиданно в дискуссию вступил незнакомый мне мужчина.

– Скажи, Сережа, а ты действительно считаешь так, как написал в сочинении?

Времени на обдумывание не было.

– Да, я так считаю.

– А знаешь, в чем-то ты прав.

Я взглянул на учительницу литературы и Арона Абрамовича.

Учительница еще была так себе, а вот директора узнать было снова трудно. Его лицо, но уже с пиджаком, снова отделились от туловища.

– Разрешите мне остаться с Сергеем на несколько минут наедине, – попросил незнакомец.

– Конечно, – согласилось лицо Арона Абрамовича, пытаясь соединиться с телом. Выход отдельными частями, без лица и пиджака, представлялся директору обременительным действием.

– А ты знаешь, мы с тобой тезки. Меня зовут Сергей Иванович. Я как раз в настоящее время занимаюсь творчеством Островского. Ну, расскажи мне о себе.

– Вы о чем, о сочинении?

– Нет, так, вообще, чем тебе нравится заниматься?

– Вообще спортом занимаюсь. Плаваю в «Динамо».

– Смотри-ка, и я там плаваю! Ты у кого тренируешься?

– У Олега Васильевича.

– Знаю. Отличный тренер. Ну а еще чем?

– Да так. Лыжи.

– Ну и на какие дистанции ты бегаешь?

– Нет, я не бегаю, я только с гор.

– А где же ты катаешься?

– В Царицыно, на лысой горе.

– А какие у тебя горные лыжи?

– У меня горных лыж нет. Я из дедушкиных, охотничьих, переделал. Подпилил, сделал жесткие крепления, на них и катаюсь.

– Молодец. А почему же ты не комсомолец? Ты, по-моему, один остался из старших классов, кто еще не комсомолец. Ну и что ты по этому поводу думаешь?

А что мне было думать, когда я пытался улизнуть от этого вступления, как только мог.

Нет, никаких идейных или тем более политических несогласий я не ощущал, но платить комсомольские взносы, брать на себя какие-то обязательства, а тем более оставаться после уроков – извините.

Но в этот момент я понял, что на этот раз мне уже точно не отвертеться.

Погибать – так с музыкой, решил я и на всякий случай выдвинул последний, самый, как мне представлялось, убедительный и политически обоснованный аргумент.

Опыт работы с Советским Энциклопедическим Словарем и угрозами Арона Абрамовича исключить из школы мобилизовали меня к раскрытию всего моего идейно-патриотического потенциала.

– С такой успеваемостью как у меня стыдно. Комсомольцы – это же передовой отряд советской молодежи. Ну а какой я передовой?

Лицо Сергея Ивановича тоже как-то стало меняться, но не совсем так, как у директора, то есть оставалось с тесном контакте со всем организмом и одеждой. Он что-то, про себя, промычал и спросил: «Ты действительно так считаешь?»

Мне показалось, что у меня появился шанс отбиться.

– Да, а как же еще?!

– Скажи-ка! – удивился, как мне показалось, Сергей Иванович. – Ну хорошо – иди. Мы с тобой еще встретимся. Да, а с комсомолом все-таки поторопись.

– Простите, где?

– Что где?

– Где мы с вами встретимся?

– В бассейне, в «Динамо».

После уроков учительница литературы попросила меня остаться.

– Сергей я попрошу тебя переписать сочинение. Мне кажется, ты не до конца понял образ Катерины. Хочешь, мы с тобой сейчас еще раз вместе его разберем?

– Нет-нет, я лучше перепишу – дома.

– Вот и молодец, я так директору и доложу, а это сочинение мы разорвем.

– Как хотите, хотя, конечно, будет жалко. Но если только ради Арона Абрамовича…

На следующий день я принес сочинение, содержание которого я изложил выше.

Редкие для меня пять баллов снова украшали засаленный школьный дневник.

С комсомолом тоже все решилось сравнительно быстро.

На прием меня в эту организацию собралось все комсомольское начальство школы. Задавать мне какие-то вопросы, связанные с политической ситуацией в стране или ролью молодежи в деле строительства коммунистического общества, никто из них не решался. Мало ли, что я отвечу. А диспут со мной, я уверен, ни в чьи планы не входил.

Ну, мне и задали вопрос, ответ на который, как были уверены все, предполагал только «нет».

– Скажи, а Бог есть или нет?

Этот свой ответ я помню и сейчас: «Есть Бог или нет, я не знаю и на всякий случай промолчу».

В атеистическую комсомольскую организацию я был принят тут же и единогласно.

Знаете, мне это вступление, а точнее поиски способов уклонения от всех комсомольских поручений, а тем более от уплаты членских вносов, как ни покажется поразительным, здорово помогло и в моей будущей работе.

Поймать меня для уплаты комсомольских двухкопеечных взносов не смог бы и специально подготовленный сотрудник КГБ СССР, а уж простому комсомольскому вожаку это было и вовсе не под силу.

Я проявлял редкие для моего возраста способности не только физического уклонения, но и аргументированного словесного отказа. Я не опускался до банального «нет денег» и прочего.

А вот довод «как можно все мерить деньгами?», произносимый мной с определенным пафосом, в зависимости от места и окружения, как правило, производил феноменальное действие, в результате чего сборщик сам вносил за меня эти две копейки, но с просьбой их ему вернуть, когда-нибудь.

Учитывая, что политическая ситуация в мире менялась быстро, особенно в Африке, при очередной попытке выманить у меня взносы я сообщал: «Комсомольские взносы я снова отправил на помощь нуждающемуся, но гордому и вольнолюбивому населению африканского континента». Как и через кого я смог послать такую внушительную материальную помощь, никого и никогда почему-то не интересовало.

И эта моя способность аргументировать свои выходки тоже, как я узнал несколько позже, была замечена и оценена все тем же Сергеем Ивановичем, с которым мы вскоре и встретились в «Динамо», точнее сказать, он меня встретил у раздевалки после тренировки, когда я дожевывал последний бутерброд.

– Здравствуй, Сергей.

– Здравствуйте, – проглатывая последний кусок, поздоровался я.

– Послушай, а хочешь научиться стрелять? – ни с того ни с сего предложил он.

А я как раз в это время стал уже подумывать, как завязать с тренировками. Мотаться из Курьянова в «Динамо» и обратно становилось для меня уж слишком обременительным занятием. Первый разряд у меня уже был, а совершенствовать свою плавательную технику, добиваясь более высоких результатов, в мои планы как-то не входило. Тем более детальное осмысление физиологических изменений в женском организме предполагало некоторые уже ставшие необходимыми практические действия. На этом этапе, правда, все сводилось к подъездным поцелуям с очередной, но на всю жизнь единственной, школьной подругой.

Одним словом времени на, простите, личную жизнь катастрофически стало не хватать.

– Можно попробовать, а когда и где?

– У тебя сейчас время есть?

– Есть.

– Поедем.

Приехали мы на «Площадь Ногина», где в одном из ближайших дворов располагался в подвальном помещении тир. Но не такой, к какому я привык, а настоящий, большой, со всяким незнакомым мне тогда еще ручным стрелковым оружием.

– Ну чего, постреляем?

– Давайте, но я из такого не умею.

– Не волнуйся, спокойно, сейчас тебе все расскажут и покажут.

Действительно, месяца два мне рассказывали и показывали, как обращаться с этим оружием.

С плаванием я, несмотря на уговоры тренера Олега Васильевича, завязал, тем более что у меня появился совершенно убийственный аргумент: «Я бы рад остаться, но новый вид спорта не позволяет мне результативно заниматься плаванием».

Убедил, но как потом мне стало известно, не без помощи все того же Сергея Ивановича, большого, как мне еще представлялось, знатока и исследователя творчества Александра Николаевича Островского.

Но жизнь продолжалась.

И совсем скоро все преподаватели школы № 493, которые пребывали в состоянии вынужденного вдалбливания в меня всех необходимых для счастливого советского бытия знаний, а тем более Арон Абрамович, были вознаграждены.

Мы получили новую двухкомнатную квартиру в крайне отдаленном от Курьянова районе, рядом со станцией метро «Молодежная». А вот в Курьянове метро как не было, так и не будет.

Нет, я не злорадствую, а уточняю необходимые для дальнейшего повествования детали, так как еще некоторое время эти две географические точки Москвы не позволяли дружному педагогическому коллективу школы № 493 окончательно воспользоваться свалившимся на них счастьем, а преподавателям школы № 659 еще даже в самых жутких снах не являлся мой симпатичный, всегда опрятный и хорошо одетый образ.

Так вот, эта весьма приятная, особенно для Арона Абрамовича, весть как-то его укрепила, дала возможность поверить в свои педагогические способности и, разумеется, помогла пережить ему еще целое школьное полугодие.

Встречая меня в очередной раз в туалете с чинариком в зубах, он строго интересовался: «Когда же ты будешь переводиться?»

С ловкостью, присущей только жонглерам, я переправлял чинарик изо рта в карман и жаловался ему, что с такими оценками мне даже думать об этом переходе стыдно.

Все-таки какие-то садистские наклонности в моем характере присутствуют.

– Видишь, тебе стыдно, а кто в этом виноват? – как-то боязно спрашивал директор. Я же мог ответить: «Вы».

– Я, конечно.

– Молодец, но переводиться все-таки придется.

– Да нет, я наверно останусь с вами.

– Нет-нет, – почти пританцовывая, выкрикивал директор.

– Арон Абрамович, я понимаю, что математика, физика и химия для меня сложные предметы, но география, физкультура и история; разве я их не знаю на четыре?

– Ладно, ладно, иди, я подумаю, – в очередной раз обещал историк.

И действительно, в десятый класс, но уже в новую школу, я пришел с четверками не только по русскому и литературе, но и по физкультуре, географии и, разумеется, истории.

А та четверка по поведению за первое полугодие девятого класса, которая приравнивалась в то время к понятию «враг народа», самым чудесным образом трансформировалась в единственную в моем документе об успеваемости пятерку.

Наступило лето, и все тот же Сергей Иванович предложил мне отдохнуть в спортивно-трудовом лагере где-то под Солнечногорском. Я рассказал о его предложении маме и в первых числах июля уже одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года я там и оказался.

Нас было немного, и все мы имели какие-то спортивные навыки. Ребят и девчонок было примерно поровну. Двухэтажное здание, где нас поселили, находилось в лесу, в очень уютном месте. При этом на территории, прилегающей к дому, имелись все необходимые спортивные площадки, даже для игры в городки. Девчонок и нас, ребят, разместили на втором этаже, но попасть к ним, девчонкам, можно было только через первый этаж или окно второго.

Все было продумано.

Мы все уже были несколько старше известного литературного персонажа Ромео.

Все это учитывалось, и физиологические страсти в нас заглушались спортивными тренировками и редкими выездами на колхозные поля с целью поедания немытых овощей и фруктов.

Таким образом, никто из нас, ребят, овладевать альпинистскими навыками не собирался и все личные интимные встречи переносились на эти спортивные площадки, ну в самом крайнем случае, в ближайшие к площадкам кустарники.

Эмоциональные страсти (физические, как я уже сообщил, подавлялись спортом) бушевали с такой силой, что товарищу Шекспиру надо было срочно принимать советское гражданство и приступать к написанию нового, совершенно искрометного шедевра.

Все наши девушки были в общем так себе, впрочем, как и ребята.

Но была там одна, которая выделялась какой-то особой, яркой индивидуальностью и во внешности и в характере.

Месяцем раньше, в июне того же шестьдесят седьмого года, я как всегда рыбачил с дедушкой на Истринском водохранилище.

Рыбачил я, так как дедушка был только теоретиком рыбалки, а вот охотником он был замечательным.

И вот как раз тогда я познакомился, правда, не с такой молодой и яркой, как Ирина, но тоже индивидуальностью.

Совсем рядом снимался один из эпизодов фильма «Братья Карамазовы», и эта дамочка работала в съемочной группе. Так вот, она весьма индивидуально показала, кто такие женщины и что они могут вытворять с теми, кто еще только вступает на путь познания физиологических страстей.

С тех пор почему-то отношения с произведениями Федора Михайловича у меня тоже как-то не заладились.

Видимо, я не с того конца и не в то время попробовал понять всю трагическую исключительность его героев. Особенно Роди Раскольникова. Все-таки есть какая-то глубинная, скрытая от нашего понимания тайна, почему Родион Раскольников гонялся за бабушкой с топором. Видимо, тут дело не только в деньгах.

Нет-нет, я не хочу принижать всего того, что сделал гражданин Раскольников для развития русской юриспруденции, но какая-то червоточинка непонимания где-то там, в травмированном сознании, остается.

Да, так вот Ирина, эта яркая индивидуальность, привлекла и мое внимание.

И это внимание усиливалось еще и тем, что Ира была сформировавшейся молодой и очень привлекательной девушкой, а мой комсомольский организм, уже отравленный недостойными, похотливыми связями, требовал продолжения этих связей, но уже с другими, более молодыми представителями женского пола.

Кстати, мой опыт подсказывал, что чем меньше ты обращаешь внимания на понравившийся тебе объект, тем быстрее этот объект обратит внимание на тебя.

Много позже я нашел подтверждение этому и у классика советско-российской эстрады: «Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам».

Буквально дня через два после приезда выяснилось, что в Ирину втюрились все.

А видя, что я внимания на Ирину не обращаю, каждый считал своим долгом открыться мне в своих чувствах к ней и попросить совета в действиях по возможному с ней сближению.

Я, разумеется, давал, в надежде на то, что мое мнимое равнодушие вот-вот заставит броситься ее в мои объятия.

Но нет. Мы были так же, как и в самом начале, подчеркнуто холодны друг с другом. Ира тоже неплохо владела этим приемом.

Дней за семь до конца нашего пребывания нас, несколько человек ребят и девчонок, отобрали для соревнования в другом таком же спортлагере.

И вот как-то вечером мы все решили погулять.

В кромешной темноте мы шли по какому-то косогору, как вдруг налетел страшной силы ветер, все черное небо озарилось вспышками молнии и полил необыкновенный дождина. Я на секунду зажмурил глаза и тут же стал кого-то обнимать и целовать.

Да, это была Ирина.

Всю оставшуюся ночь мы провели в жарких поцелуях в домике, где нас разместили.

Мы ничего не говорили, а только целовались и целовались.

Навёрстывали упущенное.

Удивительно, но все девчонки, ребята и тренера исключительно положительно восприняли перемену в наших отношениях.

Вернувшись в Москву, мы продолжали встречаться. Но новая школа требовала от меня переосмысления формы поведения с учителями, а новоиспеченные школьные товарищи занимали все мое свободное время.

Одним словом, юношеская страсть к Ирине начала затухать, тем более что она жила в Тайнинке и мотаться туда мне было далековато.

В общем, я потихоньку старался залечь на дно.

Да, но со спортом все было нормально. Где-то ближе к зиме я отстрелялся на первый разряд. И тут меня все чаще и чаще стали вызывать в военкомат.

После очередной тренировки Сергей Иванович, который часто появлялся в тире, обратился ко мне с вопросом: «Ну что, скоро в армию?»

– Да уж. Придется послужить. Хорошо, что теперь только два года.

– А в каких войсках ты хотел бы проходить службу?