Текст книги "Запах напалма по утрам (сборник)"

Первый день практики

Шахта, полузасыпанная терриконом, была как старушка в черном платке. Додик и Тема, приехавшие в Новомосковск на практику, стояли на пустыре рядом с ней и щурились на солнце, ожидая провожатого. Над ними рыжим хоботом нависал крытый транспортер, кончавшийся полосатым буфером узкоколейки. Вокруг, на кучах бесхозной угольной пыли и песка, лежали ковшовые лопаты, пустые бутылки и треснувшие каски. Не росло ни травинки.

– Боишься? – спросил Додик.

Тема не успел ответить, как услышал хрипатые полувыкрики-полувздохи. К ним шли два широких дядьки с черными лицами.

– …Оболенский, сука, во! Горбатый аж побелел, у меня Лизуха вчера как включила, и до вечера – аххренеть! Ты слушай…

Старший, не подавая руки, кивнул и уставился вбок. В шахте что-то ухнуло и с ужасающим скрежетом заскрипело.

– Значит, до обеда на третий, там свободно, потом с журналом к руководителю. Он где?

– Попозже подойдет.

– Ну, с богом, осторожненько. – Дядька сделал человеческие глаза и так подмигнул, что Тема сразу увидел, какой он хороший. Замечательный.

Клеть захлопнулась, и они стали проваливаться. Им показалось, что они видели это в детстве, во сне, – блестящие неровные стены через решетку, гул, шипение, змеящиеся провода, что-то вроде вертикального метро, но с запахами.

Протяни руку – и колесо обозрения встанет на дыбы и, пожалуй, скинет. Додик, рыжий красавец еврей, побледнел всеми веснушками и улыбался во все зубы. Тема некстати подумал, что Галя, Додикова подруга, уже третья за год, изводится в своем Гиредмете, а Додик пальцем не шевельнет, чтобы как-то ее успокоить: любит, когда за него волнуются, да еще специально напел в трубку, что им завтра… то есть сегодня. Вчерашний обвал в Руднянке не был слышен в гостинице, но сирены «Скорых» будили их всю ночь.

Ударило в пол, и темная кисть подняла створ. Они вышли в жаркий сырой воздух, слабо озарявшийся заносимыми паром фонарями. «Заехали…» – прошептал Додик, смешно смотревшийся в каске с лампочкой. Аккумулятор оттягивал брезентовые безразмерные штаны, обнажая пряжку щегольски сидевших джинсов.

Их развели в разные стороны, кратко оповестив, что в случае чего не бежать, не дергаться, лечь и прикрыться руками, а сразу после подвигаться, чтобы «развалить» породу. Это не внушало никакого оптимизма, но странно бодрило, и Тема пожалел, что Додик сейчас уйдет от него куда-то и увидит то, чего не увидит он, и вечером у них не будет общего.

– Ну, пошли благословясь, – сказал Шахтер Захар. Практикант двинулся за его вырезанной на фоне тусклых ламп фигурой, стараясь поспевать за ним в неудобно тупоносых резиновых сапогах, разбрызгивающих маслянистые лужи. – Секи. Я тут, значит, тебя отведу, и жди Абрамыча, мне в девятый штрек, если что, я там. Девятый штрек, второй горизонт, запомнил? Ну ничего, забудешь – найдемся как-нибудь.

– А народ там есть? – спросил Тема.

– Где? – спросил Шахтер Захар.

Они свернули три раза, преувеличенно бодро, как показалось Теме, поздоровались с какими-то фигурами, шедшими навстречу, и продолжали спуск по наклонной. Шахта была живая, она дышала, ухала, потрескивали фонари, примотанные на криво подпиравшие чернь столбы. Лампочки были забраны мутным стеклом и натужно мигали. По стенам текло, где-то довольно сильно лилось, все было по-настоящему, где-то, но в то же время близко, за тем поворотом, после той кучи. Потолок понижался, и вскоре они уже нагибались. «Она же, видишь, старая, с войны еще, но рубать дает, дай и ей-то Бог здоровьичка. Мы-то ее любим, как же, она ж хлеб…» – раздавалось рядом с Темой плотно и тупо, видимость была нулевая, щелчки усилились, капель била по лбу, он уже слизнул с верхней губы пару мерзких брызг и решил больше ничего здесь не пить. Только на поверхности.

– Все, вот это твоя деляночка, жди Абрамыча, только никуда не ходи, он сейчас будет. Ты же взрослый парень, так? Не бойся ничего, – сказал Захар и скрылся. Теме хотелось закричать, чтобы он не уходил. Он протянул руку к куче угля, пошарил и сел, закрыв лицо. В нос бил острый запах чего-то горелого. Что-то осыпалось позади его, и он испуганно обернулся. Облако пара медленно рассеивалось, видимо, где-то включили вентиляцию, и подуло холодным. Он сидел на горке, на которую будто вползали оскаленные гидравлические молотки с единственным хищно скошенным резцом. Их шланги уходили за поворот к нахохлившемуся компрессору. Тема поднял молоток за рукоятку. Она была рубчатая и хранила тепло предыдущей смены.

– Вадь!!! – поднимая глаза на женщину, стоявшую перед ним, он не вполне верил тому, что видит. – Сука, а я ищу! Куда выгонетки дел?

– Здравствуйте, – сказал Тема.

– Ой, ты кто, шкет? – сказала Она, тут же ставшая Шахтой.

– Практикант.

– Тьфу… – сказала она и повернулась уходить.

– А вас как зовут? Меня Артем. Мы с Додиком…

– Маша, Маша меня зовут. Ты чего тут?

– Жду. Абрамыча.

– Хек твой Абрамыч. Страшно?

– Да.

– Ну, ты не бойся так-то, ничего тут такого… – она оглядывалась за своим Вадей и порывалась бежать. Шахта ухнула и напряглась. Что-то заскрипело и рванулось так, что фонари на минуту вырубились.

– Че-то… погоди, пацан… Че-то… – Маша исчезла за угол.

По столбам пошел треск, и Тема стал пятиться куда-то, потом побежал, потому что треск нарастал и ширился. Он спотыкался в своих сапогах по лужам, пока не влетел в тупик. Лоб загорелся, лицо было мокрым. Грохот прозвучал как труба, он ринулся обратно, и Машина тень метнулась к нему большой медведицей, он почувствовал, какая она твердая везде и как упала на него, а сверху посыпались рассекающие глыбины, и стало тихо.

– Подвигались, та-а-ак. Касочку не снимаем. – Маша уже порывалась сползти, но ей не удавалась, да и руки их мешали друг другу.

Наконец, развалившись, стали выравнивать дыхание.

– Что это?

– Обвал, – буднично сказала Маша.

– И что нам делать?

– Идти, пока не завалит.

– Куда?

– А ты откуда пришел?

– Не знаю.

– Вот туда и идти. Тут-то видишь что? – Она похлопала по невесть как выросшему за ними вспучившемуся земному брюху.

Они поползли по проходу, и Теме казалось, что он целую вечность видит рубчатые Машины подошвы, спину со сбитым с шеи клетчатым воротничком. Маша погибнуть не могла, и он не мог, и, значит, дело было во времени. Только во времени. Вот, сейчас… Проход колебался, а они все ползли. Маша подождала, пока Тема окажется на одном уровне с ее глазами.

– Щас вылезем, надо подышать чуток. Не дрейфь, ну? – Лапа откатчицы опустилась ему на плечо. – Ну? – Губы и слегка расплющенный нос приблизились и дрогнули. – Ну?

Тема сам собой улыбнулся и пополз вперед. Маша пробовала его оттянуть, но он слегка, чтобы не обидеть ее, боднулся сапогом и резво, не щадя коленок, повел себя и Машу куда-то вперед. Теперь он не сомневался, что вперед. Потолок все пригибал и пригибал, и в какой-то момент он перестал слышать Машино пошуршивание. Она застряла, и он тянул ее за руки, но все было напрасно. Тогда он бил сапогом породу, дышал опять, потом бил, а Маша пробовала улыбаться, но уже не получалось. Он бил породу руками, всем телом, и что-то падало на них, и они снова ползли, потом пробовали разогнуться в штреке и кричали вверх, но никто не отзывался, и приходилось ползти до следующего, а потом вдруг Маша навалилась на него сверху, и они кубарем стали падать. «Темочка», – сказала Маша, летя, а он прижался к ней, желая умереть вот так, но их только больно ударило о стенки шурфа и свалило на пол галереи, по которой шли остатки смены.

– Твою-то мать! Машка! – прохрипел кто-то и подхватил ее, унося.

До клети дошли минут за пятнадцать. Наверху, на солнце, сидел и пил из бутылки какую-то гадость Додик, гадость стекала у него по щекам, по рыжизне, и Тема подошел и обнял его. Рядом говорили, что обвал легкий, что слава богу, что в пересменок, еще бы полчаса, и повалило бы сотню, если не полторы. Дряхлая «Скорая» тряслась по буеракам от двухэтажного шахтоуправления и останавливалась, не доехав, потому что никого не несли, полсмены еще стояло перед проходной в цивильном, в жалких застиранных пиджачках и коротких брючонках, и кто-то звонил по привинченному на стенд телефону, и тут вышла Маша. Тема увидел ее и бросился. Маша поцеловала его в губы. Взасос. Губы пахли углем.

– Легкий обвалишко, – сказала она, оторвавшись. – Завтра придешь? Горизонт разобрать надо.

– Приду, – сказал Тема. – А ты что вечером делаешь?

– Да ничего. Ничего особого, – сказала она.

И они еще раз, уже никуда не спеша, поцеловались.

Защитник

– Ставлю задачу, – сказал майор Полетаев. – Рытье окопа проводится силами солдата индивидуально, опираясь на собственные знания, полученные при прохождении курса молодого бойца, сообразуя свое положение в пространстве с профилем местности.

Его сапоги, чищенные с применением какого-то пахучего вещества, качались перед моим носом (майор имел привычку в процессе лекции слегка заигрывать со своим центром тяжести). Зеленый плащ, галифе и слегка потрепанная по краям полевая фуражка завершали его нехитрый дождливый облик. Впрочем, дождь исправно шел и без него, словно и ему майор успел поставить боевую задачу капать и капать до полного нашего промокания. Жидкая глина ползла на меня сверху, отчасти спровоцированная шагами наставника.

– По завершении копки солдат обязан зачистить от комьев орудие труда, что является саперной лопаткой номер семь по сплошной спецификации воинского снаряжения, произвести раскладку боеприпасов, умять прилежащие куски почвы и пристреляться. Вы пристреливаться-то умеете? Чего, спрашивается, курсант Оратюнов (иной транскрипции моей фамилии майор не признавал), вы копаетесь в этой яме уже сорок минут? А если налетят американские агрессоры? Если они вас тут прямо забросают химико-бактериологической смесью высокой эффективности? А если напалм? Вы должны иметь укрытие и быть готовым окопаться в любую минуту, слышите? В любую. Хоть ночью.

– Хоть на асфальте… – пробормотал я.

– Ирония ваша не имеет отношения. Она имеет право, но по выполнении приказа, и то в форме рапорта или изустно, не нарушая субординации, путем человеческого контакта, а не как вы имеете в виду, – отчитал меня Полетаев.

Я понимал, что майор таким создан, что на сегодняшний момент действительности он есть данность моей жизни, и все-таки не мог отделаться от чувства раздражения на «копку», а заодно и на него. Попадались длинные, извилисто шедшие куда-то корни, которые не обрубались лопатой семь и которые поэтому приходилось выдирать мокрыми руками, заставляя майора следить за моими усилиями с долей известного изумления матерью-природой, так прихотливо мешающей производить полевые действия. Может, он вспоминал времена, когда сам выслушивал подобный бред, и все же по какой-то инерции не только запомнил его, но и продолжал распространять не хуже тех американских агрессоров, еще не видных в тучах, но уже наверняка летевших истребить нас. Иначе нас было не победить, потому что и мое, и майорово терпение было по-старославянски бесконечно.

Окоп углублялся нехотя. И был крив.

Укоризненно смотря на мои судорожные попытки придать земляному изделию уставной вид, Полетаев с сомнением оглядывал меня, как бы заставляя усомниться в собственном существовании. Наконец он разрешил мне выйти и встать рядом с предметом своей пытки, измазанным землей, грязным, мокрым, в выцветшем ватнике, бурых сапогах и вывернутой почти наизнанку по случаю ненастья пилотке.

– Ну что ж можно констатировать. Лень прежде всего констатировать. Ведь это в вас не от скудоумия, а от иронии над честью страны. Исполняете безобразно не по условиям, а из чувства гнилого абстракционизма. Думаете, придет дядя Фриц и сделает, а я буду… Дайте лопату.

Я протянул ему лезвие на древке.

Полетаев легко спрыгнул вниз.

– Произвожу действия. Которые. Призваны. Упорядочить. Ваш. Хаотический. Бар-р-рдак!

Несколькими ударами он привел окоп в полный уставной вид. Прошло секунд пятнадцать. Окоп был ровным и даже будто сухим от ответственности и возложенного долга.

– Копайте следующий.

Во мне, уставшем и немом, родилась болезненная тяга бросить все. Восхищение майором, очевидно знавшим какой-то секрет обращения, переросло в ненависть, контролируемую с трудом. От нее удары по земле стали резкими и точными.

– Уже лучше. Вообще прогресс налицо. Старание, Оратюнов, рано или поздно одержит верх, и это ясно прежде всего вам самому.

Я поднял голову и встретился с ним взглядом. Полетаев довольно улыбался.

Такая же улыбка была у него на большой фотографии, выставленной в штабе. Он погиб в Осетии, разводя озверевших односельчан, внезапно вспомнивших о своих длинных извилистых корнях, не могущих долее сплетаться, как им хочется, вне конкретной боевой задачи.

Девяносто третий год

Дым из Белого дома был так черен, что можно было только догадываться, какая гадость тлела там, какие сгорали репутации, какая копоть снова пачкала город.

Хряпа и Дюк стояли в подворотне недалеко от екатерининских соляных подвалов и ждали, когда полезут те, кто уже сутки, судя по сообщениям информагентств, шел под землей, таща на себе раненых, бросая оружие и убитых, оставляя повсюду окровавленные бинты и шприцы из-под морфия.

Дюк, диггер с пятилетним стажем, знал этот выход на поверхность, похожий на въезд в подземный гараж и донельзя замусоренный по приказу ФСК, и надеялся позабавить Хряпу, которому задолжал.

В половине шестого в глубине тоннеля замелькали фонарики. Трое мужиков с акаэмами скатились по горам мятых пивных банок и мотанули в переулок, не разбирая дороги. Хряпа ухмыльнулся и поставил на боевой. «Разведка. Бросили своих. Ща полезут».

Действительно, скоро послышалось громкое дыхание, и на свет показался лысый депутат, опирающийся на шестнадцатилетка в широком камуфляже, кое-как подпоясанном армейским ремнем. Депутат тащил длинный железный ящик. Хряпа шагнул через двор и наставил пистолет на старика.

– Старый, что тащим?

Тот задыхался и ничего не мог сказать. Хряпа оглянулся на Дюка и подошел к мальчишке:

– Ты что скажешь?

Подросток с ненавистью смотрел на хряпин малиновый пиджак, перстни, «ролекс» на холеной руке, заглядывал и в дуло.

– Молчишь… – с сочувствием в голосе произнес Хряпа.

– Родину продал, ельцинский выблядок, бандит! – выкрикнул пацан.

– Ладно, понял, – сказал Хряпа и спустил курок. Парень выбил из горла струю крови и опрокинулся на кучу мусора.

Депутат вдруг повис на Хряпиной руке, быстро шепча что-то. Хряпа сбросил его, выстрелил три раза с контрольным и, еще смеясь, подошел к Дюку:

– Компромат тащили. На Беню. Остальные на Пречистенку ушли. Шестнадцать ящиков. Надо бы взять… да че-то жрать захотелось. Ладно, на сегодня свободен. Или почитать хочешь?

Дюк помотал головой.

– Иди, чувырла, иди. Только сперва загрузи мне. Дома поприкалываюсь.

Дюк с трудом забросил ящик на высокий багажник джипа и не оглядываясь побежал на проспект.

Штурм

– Ребят!

Славик обернулся и потряс Пашу. К ним подобрался толстый омоновец и что-то явно хотел:

– Ребят, вы тут потише. Бакшиш не вам, да? Кто дернется – завалю, да?

– Чего?

– Ну, ты тупой, что ли, тупица ты, баклан, да? Без повтора: кто за бакшиш дернется – секир башка, да? После обыск, без обид?

– Ладно, поняли.

– Не ладно, а так точно. Козлятушки-пое. тушки.

Голова с выпирающими из-под касочного ремня щеками скрылась. Справа поднялись пять-шесть фигур и неторопливо пошли к Ахыз-аулу. Впереди было поле, где торчала недостройка – железобетонная коробка с единственным сквозным голым проемом окна. Оттуда временами постреливали. За двухэтажными нахохлившимися постройками декоративно, снежными проблесками коричневели горы.

Из-за спины вылетели на бреющем пять вертушек и шуганули птурсами по центру. Жирный дым нехотя стал застилать очертания крыш.

– Ну и что мы тут лежим? Вперед марш! – грянул голос ротного.

Паша поднялся с внезапно закрутившим желудком, смотреть ни на что не хотелось. Только они выкатились из-за увала, из Ахыза по ним затрескало. Залечь было негде. Петляя, пробежали метров сто пятьдесят. Из окна бетонной развалюхи что-то блеснуло и с дымной струей рвануло к ним. Взрыв был резкий, с запахом аммиака. Колено Славика начало мокнуть. Рывком, хромая, добежали до коробки и упали. Внутри между разрывами слышалась ругань по-русски и по-чеченски. Потом, отчетливо и в паузе, – выстрел из «ПМ». Потом еще три сразу. Из окна выбирался кто-то грузный. Паша подергал предохранитель. Рычажок иногда заедало. Человек с мешком повернулся к ним. Это был давешний толстяк.

– Вы чего тут?

Он вытащил «ПМ», но Паша нажал раньше. Морда в обмотанной каске взорвалась, тело взмахнуло мешком и упало навзничь. Славик закрыл лицо руками.

– Он убил бы нас. Че-то делили, видать. Полезли внутрь.

Как деревенский, Паша соображал быстрее и правильнее.

Внутри были только стены и три трупа – один в бандане и двое в папахах. «Старейшины», – определилось Славику. Второе окно было напротив и выходило прямо на Ахыз. Дым бил через него сплошной струей. Кто-то сказал: «Э-эй… Ахмад!»

– Не отвечай, пусть сунутся…

«Ахмаад! Гыде Имеля?»

Вместо ответа Паша дал короткую очередь. Попало по стене, визгнул рикошет.

«Суки, вы што там? – заголосили снаружи. – Эй, потишэ, да? Апасно будэт. У кого дэнгы, дава».

– Мы ваших денег не знаем! – крикнул Славик. – Тут ваших трое и наш один! Валите к себе – и мы уйдем!

– Имеля гыдэ?

– Там лежит!

– Паишшы дэнгы, карман залез!

– Сиди тут. Щас я. – Паша скакнул в проем. Нога стала болеть.

– На, слышь!

Окно будто всосало перетянутую резинкой пачку.

– Э, идытэ к сваим!

– Идем уже!

Опираясь на Пашу, Славик вылез в поле.

– А мешок?

– Ну его на хрен.

– А если спросят?

– Скажем, что не видели.

31-12

Снег, всю ночь безуспешно старавшийся загладить, скрыть безобразно вздутые колеи, похожие на следы гигантских зубных протезов, был почти уничтожен. Если закрыть веки, можно было вообразить вокруг стройку, но к рычанию движков примешивался журавлиный свист винтов, налетал ветер, и прорезиненные стенки хлопали, как крылья.

Перед Харчевым стояла шеренга. Он смотрел в чернобородые лица, шевелящиеся губы. Молятся. Правильно.

– Харь, поди!

Лейтенант с плевком поднялся, сделав по пути знак конвою.

– К тебе.

На обочине стояла Эльвира.

– Привет.

Она была в блестящей куртке, клеши измазаны грязью почти по колено, в покрасневших руках болтался кое-как завязанный узелок.

– Эй, ты не слышишь? Привет, говорю! Мне что, уехать? Уехать?

Ее било крупной дрожью. Харчев подошел, не в силах дотронуться. Из-за палатки дали залп. Она вздрогнула. Он взял ее за руку и потащил к бытовке. На полу, завернувшись в спальник, спал красноносый репортер. В приоткрытое окно на крышу змеился кабель.

– Спирт будешь? Я разбавлю.

– Я из дома ушла, понимаешь? Хочу с тобой. Если хочешь, я уеду. Я тебе на Новый год…

– Что?

– Новый год сегодня.

– И ты ко мне…

– Ну вот, я подумала, что ты тут и вы… Я переночую, повидаюсь и уеду, хорошо? Сегодня все равно нельзя уехать, мне в Ханкале сказали. Да?

– Утром же домой.

– Хорошо-хорошо. Ты только меня сейчас поцелуй, а то я свихнусь, да?

Он наклонился и поцеловал заиндевевшую щеку. Она внезапно успокоилась и стала развязывать узелок. Что-то просыпалось, упало. Она подняла блестящие глаза.

– Я не знала, что тут так. Ты меня прости.

– Нормально все. Сиди здесь.

Ближе к восьми поехали на рынок.

– Только бабки! Застрелю, твари! Намаз, вашу мать! – орал Чермяк, сыпя в воздух по полмагазина. Резников и Стурчин прикрывали, пока остальные брали в сумку водку, тушенку и шоколадки.

Когда вернулись, Эльвирка уже сидела с санчастью и пела. Харчев прошел мимо и отдал треть в первую роту, как договорились.

Усаживались за большим столом со свечами, воткнутыми повсюду. Первый за мертвых, замолчали. Чермяк замешал салата, засыпав сверху подпаленной гречей, чтобы хрустело. Харчев сидел с Эльвирой справа, ее голова лежала у него на плече. Иногда по ней пробегала дрожь, и он прижимал ее под столом, крутя ей кисть. Худенькая стала, да еще намучилась.

Президент поздравил их. Железные кружки тускло зазвякали, поплыл столовый гам, раздались выстрелы, заорали соседи-омоновцы, в щель палатки было видно, как понеслись отовсюду трассеры. Начался концерт попсни, кто-то со знанием дела обсуждал, кто кого там раскрутил и кто с кем трахается. Ему возражали так аргументированно, все они были с попсней на короткой ноге.

Рассказывали смешное, медленно отогревалась душа. Эльвирка сидела тихо и почти спала. Сквозь веки проступали сонные слезинки, висли на ресницах. Елочка бедная. Новогодняя.

Когда стало светать, взводный взял ее на руки и понес к БМП. Она, будто и не спала, открыла глаз:

– Гонишь?

– Элька!

– Гонишь-гонишь. И гонишь. Меня.

– Через неделю приеду. Орловские сменят.

– Я буду ждать.

– И не ссорься со своими. Потерпите там как-нибудь. Приеду…

– Они меня так достали, Вадюш, так достали, если б ты знал. Достали с этой распиской… росписью… А я не хочу, если ты не хочешь.

– Я – хочу. Но ты пойми…

– Я понимаю.

– Точно?

– Точно.

– С наступившим тебя, – сказал он, осторожно ставя ее на место посуше. Глина под ней почти не продавилась.

Она потянулась, гибко, по-кошачьи выгибаясь под его руками.

– И тебя.

Они поцеловались так, чтобы хватило еще на неделю, еще на жизнь, на час, на вечность, на хрен моржовый, но что делать, делать-то что? Она кусала его, скребла по бронежилету, попадала в карманы, что-то прощупывала в них, чтобы запомнить и чувствовать всеми пальцами потом, неистово обнимая диванный валик, закидывая на него ногу, неслышно постанывая, чтобы никто не проснулся.

Из люка уже высовывался усатый Гузя. Он протягивал к жене Харчева руки, смуглые, с черными ободками сбитых ногтей.