Текст книги "Палач"

– …а вообще я его давно уже знаю, Игоря, – зашелестел из динамика прерывающийся голос Светочки. – Лет пять, Оля… Да-да, – считай с тех пор, как я приехала в Питер из Пороховца. Он мне сразу…

– Где он работает? Ну, отвечай, быстро!

И это спросила я?..

Наверное, меня уже ничем нельзя было удивить, но я все же удивилась. Было полное впечатление, что это вовсе не мой голос. Этот голос – лающий, отрывистый должен был скорее принадлежать Эльзе Кох, или еще какой-нибудь пресыщенной извращениями мерзкой суке в черных галифе и с хлыстом в руках. Но никак уж не мне.

– В «Метрополе», в ресторане… – продолжала Светочка и в голосе ее слышался только страх – и ничего более. – Ме…менеджером, так, кажется. Я толком сама не знаю. Но его там все знают, Оля. Он женат… Кажется, второй раз, кто-то говорил мне… Не помню только кто… Дочка есть… В университете учится, на первом курсе. Я ее видела несколько раз… Она ничего, такая…

Раздался звонок. В дверь. Один раз, потом еще два раза. Я быстро выключила диктофон. Посмотрела на будильник: половина девятого вечера. Я даже предположить не могла, кто это мог ко мне заявиться. Разве что мама? Но во-первых она никогда не приезжает, предварительно не позвонив, а во-вторых она – и на улице в такое время?.. Может быть это Сережа? Звонил, пока меня не было дома, представил себе черт те что, перепугался, примчался?..

Все эти предположения не успели даже промелькнуть у меня в голове, как я уже стояла под дверью, напряженно прислушиваясь к тишине, царившей за ней. Бесшумно сделав еще один шаг, я прижалась к двери и осторожно посмотрела в глазок – никого не было видно на слабо освещенной лестничной площадке.

– Кто там? – спросила я негромко, снова прижимаясь ухом к дверной филенке.

Из-за двери по-прежнему не доносилась ни звука. Я еще раз посмотрела в глазок. Никого.

– Кто там?.. – тихо переспросила я.

А потом ноги мои сами понесли меня по коридору. Я на цыпочках влетела на кухню и не глядя выхватила из ящика стола стальной топорик для рубки мяса. Подскочила назад к двери и, подняв топорик, рывком распахнула ее.

На лестничной площадке никого не было.

Я прислушалась: ни снизу, ни сверху не было слышно ничего: ни шагов, ни приглушенного дыхания, – ни звука. Я захлопнула дверь и в изнеможении прислонилась в ней спиной. Ноги у меня внезапно ослабели и я чуть не рухнула прямо на пол.

Я уже ничего не понимала. И тут же зазвонил телефон. Я побежала обратно в кабинет, скользя по паркету, путаясь в полах длинного халата.

– Алло? – схватила я трубку.

В трубке было тихо. Но я, – клянусь! – слышала доносившееся издалека чье-то осторожное дыхание.

– Алло?!

Дыхание.

– Бросьте ваши дурацкие шуточки! – заорала я. – Слышите меня?! Сволочи!.. Плевать я на вас хотела!.. Ну, что ты молчишь? Боишься, сука?

Дыхание исчезло и его сменили короткие гудки отбоя.

Я перевела дыхание и положила трубку телефона на аппарат. Мысли у меня путались, я опустилась на диван и обхватила голову руками. Это мог звонить кто-то из них. Это могла звонить вконец обезумевшая от страха Светочка. Это мог быть просто какой-нибудь ненормальный тип, случайно набравший мой номер телефона. Это могло быть… А звонок в дверь? Это что – галлюцинации?..

– К черту! – громко сказала я. – Так и спятить недолго.

Звук моего собственного голоса, раздавшийся в пустой квартире, как-то сразу придал мне сил – по крайней мере я пока что еще жива и здорова. Я плюхнулась за компьютер, решительно закурила и, снова включив диктофон, стала быстро переносить в файл Светочкино бормотанье.

Глава 5. МИЛИЦИОНЕР.

Я молча смотрел на нее и прекрасно понимал, что она врет. Врет абсолютно все. Просто не хочет говорить. Не желает мне, видишь ли, ничего рассказывать – и баста!

Сукина дочь! Уставилась на меня своими огромными непроницаемо-зелеными глазищами и молчит, как Зоя Космодемьянская на допросе.

– Ольга Матвеевна, а вы отдаете себе отчет, что я могу вас привлечь за дачу ложных показаний? – вежливо поинтересовался я, сдерживая непонятно откуда возникшее раздражение.

Хотя почему это непонятно откуда? Меня все в ней раздражало: и одежда из какого-то неизвестного мне бутика, и перстень с изумрудом размером не меньше, чем ее глаз, и вызывающе-спокойная поза, в которой она расположилась передо мной на скрипучем старом стуле.

Она была абсолютно чужой для меня, она была из другой команды, из другого мира. И я должен был по идее скорее засадить ее за решетку, а не пытаться вытащить из дерьма, в котором она уже сидела по уши. И вообще вся эта история была весьма темная и не нравилась мне. Ну, скажите, какого черта она потащилась на ночь глядючи куда-то за город, на дачу в компании с четырьмя говнюками и сопливой проституткой? Что ей, пятнадцать лет? Не знала, что ли, чем такие вещи заканчиваются?

– У вас можно курить? – ответила она вопросом на вопрос.

– Курите, – подвинул я ей пепельницу.

Она демонстративно долго вытаскивала сигарету из пачки, долго искала в сумке зажигалку, долго прикуривала. Я терпеливо ждал, не делая ни малейшей попытки помочь ей. Наконец она выпустила струйку дыма – вбок и вверх, и спросила меня ангельским тоном:

– Это допрос?

– Нет, что вы, Ольга Матвеевна. Вы пришли по моей просьбе побеседовать о… об интересующих нас вопросах.

Голос ее окончательно уподобился звукам райской арфы:

– Так о каких ложных показаниях в таком случае вы говорите, Андрей Антоныч? Вы ведь вызвали меня не на допрос, а просто побеседовать, не правда ли? Я вообще никаких показаний пока что не давала. И не собираюсь давать. И заявлений писать – тоже. Никаких. Ничего не было. Вы понимаете – ничего. Нет заявления – нет и никакого дела.

– А зачем же вы тогда приходили на прием к врачу?

Я вытащил из папки ксерокопии медицинских бланков, исписанные неразборчивым, как у всех врачей, почерком и пододвинул к ней.

– Вот копия собственноручных записей врача, Деревянко Виталия Григорьевича, который вас в тот день осматривал. Ознакомьтесь, пожалуйста. Тут и его собственноручная подпись имеется, Ольга Матвеевна.

Она даже не взглянула на них. Пожала плечами, снова затягиваясь сигаретным дымом:

– Я просто была расстроена… Плохо себя почувствовала. Хотя у нас никакой ссоры и не было… С ним. С моим…так скажем, молодым человеком.

Человеком! Она даже не догадывается, но я ведь уже успел поговорить с врачом. И он с абсолютной уверенностью утверждает, что ее изнасиловали по крайней мере двое. Накачали каким-то образом наркотиками и изнасиловали, не смотря на ее вялое сопротивление – картина для него и тем более для меня ясней ясного. А она, судя по всему и не помнит, что в том своем состоянии призналась в этом врачу. Я промолчал, ожидая, что она мне еще наплетет.

Она бросила на меня быстрый взгляд из-под приспущенных ресниц и улыбнулась:

– И потом, Андрей Антоныч, вы же знаете – женщины так часто действуют нелогично.

Это она-то – и нелогично?!

Я смотрел на эту красивую бабу и начинал потихоньку заводиться. Она явно что-то задумала. Но не собиралась мне об этом рассказывать.

– А ну как мы вас возьмем, гражданка Драгомирова, и задержим! По закону. Чтобы вы подумали у нас здесь как следует, суток эдак двое-трое, в чудесной компании милых дамочек с Московского вокзала, – вдруг раздался громкий голос за моей спиной.

От неожиданности я чуть не подскочил и резко обернулся. Это весело сказалсидящий за столом у окна Коля Аникушин.

Сообщил и наклонив голову, как птица, уставился на нее. А я уставился на него и мысленно уже вцепился пальцами в его тонкую шею. Идиот!

– Задерживайте, – снова пожала она плечами. – Но вряд ли вы услышите от меня другой ответ.

Я снова посмотрел на нее. Она не была напугана дурацкими словами Аникушина. Она просто замкнулась в себе. И она явно что-то задумала. Я не мог ее сейчас расколоть, но продолжал спрашивать.

– Вы ведь по профессии – журналистка?

– Журналист, – поправила она меня. – Журналист-международник. И фоторепортер.

– Хорошо. Пусть так, – легко согласился я. – Я не могу, не имею права заставить вас написать заявление. Но вы, как человек неглупый, улучите свободную минутку и подумайте о том, что вы у них, у преступников, можете оказаться далеко не последней жертвой.

– А с чего вы взяли, что я – жертва? – весьма натурально удивилась она.

Я продолжил, не обращая внимания на ее реплику:

– Потому что они остаются на свободе. Благодаря вам. И если случиться еще что-нибудь – в этом будет и ваша вина. И ляжет она на вашу совесть.

– Вот если что-нибудь действительно случится – вы и разбирайтесь, – спокойно отпарировала она, снова не глядя на меня. – Это ваша работа, вам за нее деньги платят. А со своей совестью я уж как-нибудь сама разберусь. Без посторонней помощи. Я могу идти?

Я взял ручку и написал несколько цифр на желтом прямоугольнике картона – своей визитке. Неудачный какой-то цвет, честно говоря. Положил визитку на стол перед ней.

– Здесь мои телефоны, – сказал я. – Служебные. И домашний я написал. Если все же вы надумаете, – можете мне звонить в любое время. Спасибо, вы свободны.

Она не глядя сунула визитку в боковой кармашек сумки. Неторопливо загасила сигарету. Поднялась и не прощаясь, выплыла за дверь – прямая, невозмутимая и очень далекая от меня и нашего маленького прокуренного мирка.

Коля посмотрел ей вслед и, когда она скрылась за дверью, фыркнул, презрительно ухмыляясь:

– Ну и стерва! Да рупь за сто, Андрей Антоныч – шлюха валютная. А понтов-то, понтов: тоже мне, международник, фоторепортер! Да я таких репортеров в «Прибалтийской»…

Я повернулся к нему, не дав договорить.

– Ты что, родной, вконец уработался?! – рявкнул я.

– А что я-то, что? – зачастил обиженно Коля.

– Сколько раз я тебе говорил – не встревай в мои разговоры с клиентами. Тем более такими, как она! Говорил я тебе или нет? А?

– Говорили… Да я хотел как лучше, Андрей Антоныч… Правда, Андрей Антоныч…

Коля понуро сник, его оттопыренные уши стали свекольного цвета. Я перевел дух, потянулся за сигаретами.

– Коля, знаешь, почему майор Кузьменко сделал вчера тебе втык по самые помидоры?

– За то, что дело не совсем правильно оформил, – надулся мой молодой коллега.

– Нет, Коля. За то, что с тобой дерьмо хорошо вдвоем лопать. Всегда опережаешь.

Я отвернулся от Коли и уставился в копии медицинских бланков. Я не мог официально завести на нее дело. Не мог привлечь ее – для этого она должна была сама добровольно заявить о факте изнасилования. Да и не это совсем меня сейчас интересовало. Я нутром чуял – она что-то задумала. И это «что-то» – отнюдь не детские игры. Здесь попахивало криминалом и – почти наверняка кровью. Не могла такая женщина, как она просто утереться и мило улыбаясь, дальше весело шагать по просторам. Спустя всего пару суток после того, как ее оттрахали подонки, она улыбается и плетет мне семь бочек арестантов. Она просто так всего не оставит – не только мне, ежу это было понятно. И пока она не натворила глупостей, я должен ее остановить. Но сначала – выяснить, что она задумала, эта красивая и, если мне не изменяет чутье, абсолютно одинокая женщина Ольга.

Я понимал, что скорей всего сейчас, начиная копать эту историю, а заодно и все остальное про эту барышню, приобретаю большую головную боль, но инстинкт, а вдобавок еще и злость на нее, подталкивали меня и заставляли забыть о благоразумии. Такой уж я человек, ничего не поделаешь.

Я набрал на телефоне несколько цифр внутреннего номера и позвонил Гене Шаталину – он единственный в нашей конторе сможет выполнить мою довольно-таки деликатную просьбу, не задавая лишних вопросов. Не потому что он такой безотказный, а просто за ним должок.

Была не так давно одна такая неприятная операция, во время которой Гена слегка зазевался. Дело происходило на Обводном канале, в каком-то рабочем переулке, где возле полуподпольного шалмана мы пасли одну веселую компанию. И когда события стали разворачиваться вовсю, причем не совсем по нашему плану, – соответственно, с воплями, стрельбой и беготней, Гена оказался в ненужное время в ненужном месте. И мне с трудом удалось выдернуть его из-под колес машины одного не в меру расшалившегося залетного верзилы, на котором висели разные нехорошие дела. Да и искали мы его, этого кавказского парня, да-а-авненько уже. Конечно, тогда и мне немного повезло, потому что я оказался рядом с Геной. В общем, я Гену за руку дернул, дальше Гена совершил полет шмеля, неловко приложился головой об асфальт, а верзила, охотясь за бедным Геной, не справился с управлением и с грохотом воткнулся в фонарный столб. Это его, видать, только раззадорило, но не остановило и он, вытащив из-под сиденья своей машины «калаша», решил поиграть со мной в гангстеров и полицейских. В результате я получил благодарность в приказе, Гена – легкое сотрясение мозга, а верзила – пол-обоймы из моего табельного «макара» в свою широкую грудь осетина.

Гена был на месте. Я поздоровался с ним и попросил подождать у телефона минуту.

– Ну-ка, Коля, сходи покури в коридор, – сказал я Аникушину. Тот с обиженным видом испарился.

Я все рассказал Гене. Все, что знал про это еще не начавшееся официально дело. И попросил его узнать про мою зеленоглазую протеже максимум того, что можно узнать неофициально – связи, работа, телефоны друзей и так далее. Больше всего меня интересовало – не пересекалась ли она по своим журналистским делам с кем-нибудь из нашей клиентуры. Ведь она не назвала тех, кто ее изнасиловал ни мне, ни врачу. Хотя врач, конечно, мог и темнить. Гена прекрасно понимал – что это только моя личная просьба. Но тем не менее обещал к послезавтра нарыть максимум информации. Я продиктовал ему ее данные, сказал, что через час Коля закинет к нему ее фотографию из журнала, который я на удивление легко вытряс из ее друга-врача. Потом, соответственно, я сказал, что с меня причитается, мы еще пару минут потрепались о том, о сем и уже прощаясь он задал вопрос, – последний и со смешком:

– Уж не хочешь ли ты прицепить к ней хвост?

– И это не исключено, – мрачно сказал я и попрощался.

А после этого я уставился на журнальный снимок, где моя фоторепортер-международница очаровательно улыбалась в компании каких-то зарубежных знаменитостей в холле какого-то роскошного, не питерского отеля.

Глава 6. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

Старая церковь притулилась в тихом переулке между двумя обветшалыми домами довоенной постройки. Я вышла из машины, надела платок. Перекрестилась на золоченые церковные главы и поднялась по ступеням к тяжелым коричневым дверям. У дверей сидела кособокая старая нищенка в сером платке. Рядом с ней лежали костыли и грязный носовой платок с монетами и смятыми бумажками. Она подняла голову и глядя на меня бельмастыми глазами, скривилась в просительно-заискивающей улыбке, вытягивая вперед птичью коричневую лапку. Я сунула ей деньги и толкнула дверь, не вслушиваясь в ее благодарное бормотанье, тающее за моей спиной.

Из высоко прорубленных окон падали косые лучи сумрачного света. Своды терялись в высоте, в полумраке поблескивали оклады икон, легкий сквозняк трогал огоньки свечек у алтаря. Тихо и немноголюдно было в церкви. Старушки в темных платьях, похожие на стаю грачей, молодая пара, разглядывающая иконы и негромко переговаривающаяся. Пахло ладаном, разогретым свечным воском и сыростью, тянущейся из темных углов.

Я купила свечу, прошла в глубину церкви.

Я зажгла свечу и поставила ее рядом с десятком других, теплившихся слабым колеблющимся светом.

Зайдя за расписанный потускневшими фресками столп, я остановилась возле большой иконы Спасителя и опустилась перед ней на колени, сразу почувствовав холод исщербленных плит старого церковного пола.

– Господи, – шептала я, глядя на строгий темный лик. – Наверное, я делаю не то, что нужно… Наверное, я иду против совести… Наверное, я должна все им простить… Но я не могу, Господи. И ты прости меня, но я не могу иначе. Иначе мне просто нельзя будет жить дальше. Я понимаю, что это это грех, но я иначе не могу… Я знаю, что богохульствую, но помоги мне, Господи…укрепи меня в своих намерениях. Поверь, мне надо это сделать. Мне некому больше об этом сказать, не с кем посоветоваться, Господи… Поверь, я никогда не стала бы этого делать, если бы искренне была уверена, что их покарают. Но я не верю в это, Господи: они останутся безнаказанными, а я…я не могу подставить другую щеку, не могу… Наверное, это гордыня, но я такой человек, я не похожа на остальных людей, Господи, не хуже и не лучше, но я другая… Наверное, это гордыня, но я такой человек. Я слабая женщина… Прости меня, Господи, и укрепи меня в моем решении, пусть даже оно и не правильное, и я вечно буду гореть в адском пламени… Я совсем одна-одинешенька, Господи, и только ты можешь мне помочь… Прости меня, Господи…

Я вспомнила, как когда-то давным-давно, весной, папа впервые повез меня, еще совсем маленькую, – сколько мне было? семь? восемь? – в церковь. Церковь находилась где-то очень далеко и я не понимала, почему надо ехать на громыхающем пожарного цвета трамвае так долго, хотя в нескольких шагах от нашего дома, прямо за углом, было целых две церкви. Нет, не церковь: отец всегда говорил – храм. И сидя на узком решетчатом деревянном стульчике у пыльного еще по-зимнему окна трамвая, я задавала ему по этому поводу кучу вопросов, а папа молчал и только щурил глаза за велосипедом очков, улыбался своей милой широкоскулой улыбкой и время от времени гладил меня по голове, прикрытой легким платочком, своей тяжелой теплой рукой с тонким золотым ободком обручального кольца. Лицо его было высоко и далеко, под белым вогнутым потолком, там, где сверкали отполированные трамвайные поручни и не светили овальные лампы, а рука – всегда, пока я, к своему несчастью не выросла – рядом.

Это уже только потом я узнала и еще позже поняла значение слова «действующая».

И еще я вспомнила, как тогда – в уютном розовоабажурном детстве, – я не понимала, почему дома меня обязательно заставляют читать молитву и креститься на ночь перед Боженькиным лицом, а здесь, перед домом, где он, Боженька живет, ни папа, ни я не должны креститься. И когда я громко спросила его об этом на выщербленных ступенях храма, он снова улыбнулся и сказал, что так надо и в свое время он все мне расскажет.

А потом мы вошли внутрь, туда, где громко и слаженно пели, где тепло колыхалась толпа народа, и уже там перекрестились и я снова почувствовала его теплую большую ладонь – но уже на моем плече, подталкивающую меня вперед, к чему-то, светящемуся огнями и золотом; и склонившееся надо мной бородатое доброе лицо батюшки, запах и шелест его рясы, прикосновение серебряной ложечки к моим молочным резцам и вкус сладкого вина на языке – вкус утерянного детства и навсегда запечатленной тайны. Тайны, которую мне так не хотелось бы потерять – ведь у меня и так осталось не слишком много хорошего в этой жизни.

Я почувствовала, как губы у меня непроизвольно затряслись, и поняла – еще несколько секунд – и я заплачу. А мне никак нельзя было плакать. Я должна была быть сильной. Я вскочила с колен и, натыкаясь на людей, выбежала из церкви в холодный осенний день.

У меня все же накатились слезы на глаза – я задрала голову, чтобы не потекла тушь. Тучи, низко нависшие над домами, расплывались, меняли цвет от серого до жемчужного – словно я внезапно оказалась под слоем воды, в безмолвной колеблющейся мути. Глаза защипало.

И так, запрокинув, словно слепая, голову, я пошла к своей «хонде». На ощупь нашла ручку дверцы, открыла замок и уселась за руль. Достала платок и осторожно промокнула глаза.

Посмотрела на себя в зеркало.

Я должна быть сейчас сильной, мысленно говорила я себе. Я должна быть сильной и хитрой. Хватит слезы лить, милая, поздно: пора действовать.

Я вытащила из сумки, лежащей на полу рядом с передним правым сиденьем, парик. Он был светлый, с длинными волосами. Я сняла платок и натянула его на голову. Причесалась. Нацепила солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Еще на мне была куртка защитного цвета и свитер с глухим высоким воротом – я была одета также, как когда ходила в незванные гости к этой сучке Светочке.

Я посмотрела на себя в зеркало заднего обзора. Меня мать родная сейчас бы не признала, не то что эти уроды. Я и сама бы, наверное, вряд ли узнала себя со стороны. И еще я машинально отметила, что выгляжу – и это было приятно, не взирая на все печальные обстоятельства, – лет на пять моложе своего подлинного возраста. Хотя, возможно, я всего лишь сама себе льстила, дура набитая.

Я выколопнула из упаковки таблетку сонапакса – делала я это уже машинально, – проглотила, закинув голову. Парик сидел крепко, не свалился от резкого движения. Потом я достала из кофра два своих «никона» – я продумала все заранее и хотела исключить любую возможность накладки. Поэтому-то их и было два. Я зарядила в них пленки и ввинтила в каждый по мощному телеобъективу. Поднесла один фотоаппарат к глазам и посмотрела в видоискатель. Оптика была такой сильной, что я спокойно смогла прочитать самые мелкие заголовки газеты, приклееной на уличный стенд метрах в пятидесяти от меня. Проверила спуск. Все было готово и я была готова действовать. Я положила фотоаппараты рядом с собой на переднее сиденье, прикрыла их платком и спокойно выкурила одну сигарету, ни о чем уже не думая, а только глядя на редких прохожих. Погасила окурок, завела двигатель и поехала к университету.

* * *

Судя по всему, я приехала еще слишком рано – часы на фонарном столбе показывали половину третьего.

Я с трудом нашла место и припарковалась среди многочисленных машин на другой стороне улицы – чуть по диагонали от входа на факультет. Двигатель я не выключила, только опустила стекла с обеих сторон от передних сидений. Я надела перчатки, сунула руки подмышки, чтобы они не замерзли – не от холода, от волнения и стала ждать. В какую-то минуту я посетовала на строгость наших правил дорожного движения – рюмка коньяка мне бы сейчас совсем не помешала. Но я совсем не хотела бы нарваться на лишние неприятности – их у меня и так хватало с избытком.

Время от времени вход в здание, за которым я наблюдала, перекрывали шуршащие шинами по мокрому асфальту машины, двери факультета хлопали со звуком пушечного выстрела, выпуская и впуская редкие группки разношерстно одетой студенческой братии. Я терпеливо ждала, поглядывая по сторонам и стараясь не пропустить его. Это отнюдь не входило в мои планы. Я была абсолютно спокойна.

В голове вяло текли полу-ощущения, полу-воспоминания: ведь в этих древних зданиях прошла и моя юность. Впрочем также, как и юность моего отца, и деда, и прадеда. На разных факультетах – но здесь. И также, как нынешние студиозусы, я шлялась по этим бесконечным коридорам и старым аудиториям, посещала лекции и коллоквиумы, училась, прогуливала, крутила с мальчуганами ни к чему не обязывающие романы, напивалась на вечеринках в оставленных родителями очередного ухажера квартирах и искренне верила в то, что такое беспечальное и радостное существование будет продолжаться вечно. Аминь.

Я очнулась.

Двери стали хлопать чаще, из них косяком потянулись стайки студентов – беззаботные, смеющиеся, весело болтающие дети уже не моего поколения.

И тут я наконец увидела его машину – синюю новую «вольво», мягко выворачивающую из-за угла. Номер я помнила на память.

Светочка не наврала – заботливый папаша.

Я содрала перчатки и схватила один из фотоаппаратов. Пригнувшись, я засекла в видоискатель, как он остановил машину почти напротив входа в здание. И неподалеку от меня. Потом он тяжело вылез, не включив сигнализации, чуть отошел к низкой ограде, за которой росли густые кусты и стал наблюдать за входом. Он был в полурасстегнутом кашемировом пальто темно-горчичного цвета, из-под которого виднелся болотного цвета элегантный костюм. Галстук был тоже подобран в тон и цвет. Наверняка за его гардеробом жена следит – никогда в жизни не поверю, что у него на такое хватит его жалких мозгов, не говоря уж о вкусе.

Он повернулся ко мне в профиль. Явно лысеет, а волосы на лысину сбоку зачесывает, прикрывает плешь. Комплексует небось во всю, говнюк. Тогда я на это не обратила внимания. Как это Сережа называл такие изворотливые чиновничьи прически?.. А, «заем». Да, верно.

Он еще чуть отвернулся от меня. Не совсем то, что надо, конечно. Я оперлась локтями на дверцу и навела фокус; в кадре была его голова, сощуренные глазки бегали из стороны в сторону. Тем не менее я нажала на спуск. Мотор фотоаппарата зажужжал, защелкал.

Снимок. Еще, еще, еще.

Щелк, щелк, щелк.

«Blow-Up», – лениво всплыло откуда-то из подсознания. Я как-то отстраненно подумала, не снимая пальца со спуска и ведя объектив вслед за поворотом его лица, – он поворачивался ко мне, в фас, – что все почти так же, как там, даже композиция кадра похожая. Нераскрытая тайна, помноженная на обыденность случайной встречи. Одинокий, уже вполне немолодой мужчина стоит на фоне кустов и решетчатой ограды. Не хватает только летнего вечера и разлапистых деревьев, кроны которых мучает ветер. И высокой красивой женщины рядом с мужчиной. А ее и не будет в этом новом сюжете рядом с ним. Женщины. Потому что высокая красивая женщина сидит в своем автомобиле и тратит дорогостоящий «Kodak» на его поганую харю.

Кто же из нас в конце концов окажется трупом, тихо и невозмутимо лежащим за оградкой?

Его лицо перекрыли смазанные нефокусом головы и плечи проходящих студентов, перекрыли словно шторкой, а потом и он исчез, внезапно выйдя из кадра.

Я оторвалась от видоискателя и тут же увидела, что он повернулся ко мне спиной, а к нему через проезжую часть улицы спешит, весело улыбаясь, совсем молоденькая девушка в разлетевшимся на ходу коротеньком плащике. Светло-желтом. Кудрявые волосы подрагивали у нее на ходу. Она споро переставляла ладные ножки в высоких шнурованных ботинках, размахивая небольшим моднючим портфелем. Мне на мгновение даже стало как-то не по себе – не может быть у такой отвратительной лысой жабы такой симпатичной дочурки. Но все ее приметы, описанные Светочкой, сходились. И мысль эта скользнула чисто умозрительно, не затрагивая мои чувства – я была на работе, а она была всего лишь объект съемки: поэтому я спокойно поймала ее фигуру в объектив и нажала на спуск.

Ритмично жужжал мотор фотоаппарата.

Фигура в полный рост, идет почти прямо на меня.

Щелк, щелк, щелк.

По пояс, теперь лицо – хорошая улыбка, открытая; не подозревает, конечно, что ее снимают. Иначе сразу же бы зажалась, начала позировать неумело, как все они. А так – чистый репортаж, хроника. Репортаж с петлей на шее – на шее у ее лысеющего папаши-дегенерата.

Щелк, щелк, щелк.

Все, она у меня есть. Теперь дело за ним.

И тут кончилась пленка – я отсняла все тридцать шесть кадров. Чертыхаясь, я моментально выхватила из-под платка второй фотоаппарат и подняла его к глазам.

Она обняла его – легко и быстро. Чмокнула в щеку, сказала что-то – смеясь. Он тоже засмеялся, влажно блестя губами, беззвучно разевая широкую пасть. Они пошли к «вольво». Он открыл переднюю дверцу с другой стороны от меня, помогая ей сесть в машину.

Я никак не могла как следует поймать его лицо в объектив. Его дочка села в машину. Он захлопнул за ней дверцу, пошел, обходя машину сзади. Он шел слишком быстро. Я не нажимала на спуск, уже понимая, что не успеваю его снять. К тому же его снова перекрыли бегущие через улицу студенты.

– Ч-черт!..

Я швырнула фотоаппарат на сиденье и глядя на его отъезжающую машину, воткнула передачу.

Я развернулась, чуть не переехав какого-то прыщавого оболтуса. Он меня нагло и неумело обматерил, сопляк, но я только отмахнулась, хотя в другой ситуации ему бы мало не показалось, Алешковскому недоделанному.

Я вывернула почти следом за его машиной и мы поехали в сторону Петроградской.

Я следила за его «вольво», стараясь особенно к ней не приближаться. Береженого Бог бережет. Между моей и его машиной катила пара «жигулей» и фургончик. Я думала, что он поедет домой, или еще куда повезет дочку, может к себе в кабак, но, переехав Тучков мост, он вдруг после очередного светофора резко ушел влево под стрелку, сбросил скорость и припарковался у тротуара. Я вильнула следом, от неожиданности не сразу среагировала и проскочила его машину. Я вывернула руль, перестроилась в крайний правый ряд, чуть не влепившись в испуганно взвывшую белую «тойоту» и под углом приткнулась к обочине. Сзади отчаянно засигналили, но я даже не обернулась.

Я схватила второй, заряженный «никон» и перекатилась на правое сиденье.

Они оба вышли из машины. Он стоял ко мне вполоборота и что-то говорил дочке, улыбаясь.

Щелк, щелк, щелк…

Она нежно поцеловала его в щеку и не оборачиваясь, пошла от него и от меня по тротуару. Он смотрел ей вслед.

Щелк, щелк, щелк…

Он внезапно повернулся и уставился в мою сторону. Его лицо заполнило почти всю рамку кадра и мне почудилось – он смотрит прямо мне в глаза. В объектив мне казалось, что он находится от меня на расстоянии вытянутой руки. А потом он сделал еще более неожиданную вещь – он пошел ко мне.

Его лицо то исчезало, то снова возникало за мелькающими тенями прохожих.

Я вела его объективом «никона» прямо на себя, лицо его укрупнялось и укрупнялось; в кадре оставались только сощуренные злобно глаза и часть покрытого мелкими оспинами лба, он уже был чуть ли не в салоне моей машины, а я продолжала снимать его и продолжала судорожно сглатывать горькую слюну. Я не могла остановиться, хотя понимала – снимков сделано уже более чем достаточно. Но давила и давила на спуск, словно в руках у меня был не фотоаппарат, а совсем другая игрушка: автоматическая и лучше всего очень крупного калибра.

Щелк, щелк, щелк…

У меня перехватило дыхание от непередаваемого, тошнотворного ужаса. Разумом я понимала – он не видит меня, он просто идет в эту, мою сторону. А даже если он и увидит, то никогда не сможет узнать меня в моем новом обличье. И он не знает, надеюсь, какая у меня машина – на дачу меня тогда вместе со Светочкой вез именно он, номер первый. И про марку своей машины я, вроде бы, разговора не заводила. Но все равно внутри у меня все похолодело, сжалось, на меня накатил острый внезапный позыв к рвоте и я, еле сдерживаясь, все же снова – совершенно машинально продолжала нажимать на спуск.

Щелк, щелк, щелк…

Конечно же, он увидел меня и шел именно ко мне – никаких сомнений у меня более не оставалось. Он шел, чтобы убить меня, прикончить прямо на сиденье с фотоаппаратом в руках.

И я не выдержала. Я упала вниз лицом на сиденье, выронив фотоаппарат, сжалась в комок, прикрыв руками голову в ожидании, что сейчас он дотронется до меня своими липкими пальцами и меня снова обдаст его зловонным дыханием, пахнущим водкой и чесночным итальянским соусом.