Текст книги "Палач"

«Номер 1. Погодин Игорь Иванович», – было крупно напечатано наверху первого листа. Потом шел четкий убористый текст, в общей сложности на три листа. Я пробила листы степплером и скрепкой присобачила к ним его фотографии. Четыре штуки. Как в уголовном деле – левый профиль, правый, анфас, в рост. И туда же я прикрепила фотографии его дочки. Пять штук. В фотомодели бы ей пойти или манекенщицы, пусть ее научат. Но никуда она уже теперь не пойдет.

Я подумала и сунула в рот всего лишь половинку таблетки сонапакса – все же коньяка было употреблено мной сегодня немало.

Следующий лист. «Номер 2. Гольднер Виктор Эммануилович», – было напечатано наверху. А дальше – ровные строчки текста. Несколько поменьше, чем у номера первого. Всего на два листа. Гольднер был неженат. Еще шесть фотографий скрепкой к первому листу с текстом. Ну и рожа!

Я старалась особенно не разглядывать фотографии, потому что боялась – передо мной появятся их лица, или вообще они сами – живьем. Или снова всплывет то, что я, к счастью, упрятала достаточно далеко в самые темные, укромные уголки подсознания.

«Номер 3. Завалишин Александр Андреевич». Текст, четыре листа, снимки. Эдакий парвеню, но с претензией на значительность – бородка, улыбочка, берет. Скульптор, мать его, Неизвестный с улицы Бассейной.

«Номер 4. Арсентьев Андрей Сергеевич». Текст, снимки.

Всяческого рода данных о последнем, четвертом номере у меня было меньше, чем о каждом из троих остальных. Да и был «номер четыре» самым молодым из четверки. Двадцать восемь с хвостиком. Всего лишь где-то на год моложе меня. Но это не меняло сути дела: молодые тоже умирают и калечатся. И не только на афганской войне.

Я сидела на ковре, отпивая из чашки мелкими глотками остывший кофе и смотрела на аккуратно разложенные пачечки листов с текстами и фотоснимками. Теперь у меня было почти все, что требовалось. А они еще и не подозревают о наличии у меня этих милых записей и снимков. Надеюсь, что не подозревают. Но скоро им поневоле придется все узнать.

Я взяла с полки пластиковую папку, тщательно протерла ее чистым носовым платком. Потом засунула в нее все подготовленные листы со снимками. Папку я заклеила скотчем и запихала в большой конверт из грубой бумаги без надписей. И только после этого стянула с рук перчатки. Уверена, что я не оставила свои пальчики ни на одной бумажке. Зря я, что ли, читаю на ночь незабвенного Раймонда Чандлера?..

Я переключила автоответчик, сняла трубку радиотелефона. Плюхнулась животом на ковер и набрала Ленкин рабочий номер. На том конце провода трубку сняли практически сразу же.

– Слушаю вас, – пропел в трубке веселый Ленкин голос.

Из трубки слышались голоса и бодрые звуки музыки в постсовковом стиле «унцы-унцы».

– Ленок, привет, детка, – бодро сказала я. – Это Оля Драгомирова.

– О-о! Ольгуша! – обрадовалась она. – Ты куда это запропастилась?

– Да так, все дела, работа… Я тебя не отвлекаю?

– Ты? Никогда! Что случилось? Выкладывай.

Любит она сразу брать быка за рога.

– Слушай, Ленок. Помнишь, ты меня просила продать тебе одну вещицу?

– Ха! Еще бы не помнить! Просила! – она захихикала. – Да я уже лет пять у тебя ее пытаюсь выклянчить. А ты чего, никак надумала?

– Надумала.

– А сколько?

– А как ты и предлагала в последний раз.

Ленка помолчала.

– А чего так-то? – спросила она осторожно. – В смысле надумала? Неприятности?

– Какие неприятности? Просто долго рассказывать. Решила тут прикупить себе кое-что. В общем, при встрече все узнаешь. Ну, так как?

– Давай завтра, а? – предложила она.

– Завтра? – я сказала это таким тоном, что вроде как мне все это не очень-то и нужно. – Даже не знаю… Чего спешить-то?

Но она уже завелась. Такая она – Ленка.

– Давай завтра, давай, – заторопила она меня. – Ну, Ольгушечка, ну лапуля!.. Сегодня уже никак не смогу, а завтра – в самую пипочку!

– Ну, хорошо. Уговорила. Только вот где? Дома у меня, знаешь, сейчас тетка живет. Из Москвы приехала на пару дней…

Она не догадывалась, но мне надо было сделать так, чтобы она пригласила меня именно к себе в кабак. К тому же в определенное время.

– Может к тебе на работу? Я завтра наверняка буду в твоих краях, – безразличным тоном продолжила я.

– Давай, давай, – обрадовалась она. – Подъезжай ко мне часика так в два. А я подвезу деньги.

– На работу – меня устраивает. Но чуть позже. К трем.

– Нет проблем, Ольгуша!

– А деньги-то у тебя сейчас есть, Ленок?

– Да ты что, конечно, не волнуйся! – Она захихикала. – Ты бы сейчас полюбовалась на моего Оразика! Что моя левая пятка пожелает – то и делает. Квакнулся Оразик, в конец очухался. Не то что раньше. Весь этот выпендреж и песни про экономическое возрождение исторической Родины и рост национального самосознания кончились раз и навсегда. Ты представляешь – замуж зовет каждый день! Детишек хочет! Много и сразу! Российского гражданства хочет! Меня хочет! Говорит, что я не просто певица, а русская Монсеррат Кабалье. Эка его разобрало! Только здесь хочет бизнес иметь. Сообразил наконец-то, морда: у них там войне, хоть и перемиирие, конца-края не видно, народ в кровище по колено живет. Да стоит ему там только на миг появиться, как его тут же, мушкой – в армию загребут! Автомат в зубы и в Карабах! И будет мой толстый Оразик на горных вершинах хрен знает что делить со своими армянскими партнерами. Под пулями! И никакими миллионами не откупится, не сможет. На него там, на родине, ой как много народа во-от такой зуб имеет. А у меня – четырехкомнатная хата без детей и родителей на Садовой. И война – только в постели. До победного конца!

Она снова захихикала.

– А вообще-то ты как? Я тебя месяц не видела и не слышала.

– Да нормально… – сказала я. – Завтра поболтаем, да?

– Конечно! Ой, извини, все! У меня выход через несколько минут. Целую тебя, Ольгушечка!

В трубке послышались короткие гудки отбоя. Я отложила ее. Повернувшись на бок, я оперлась головой на руку и стала думать о завтрашней встрече. О том, как построить разговор с Ленкой, не спугнув ее.

Зазвонил телефон. Я поднесла трубку к уху.

– Алло?

Мне не ответили. В шуршащей микрофонной тишине я ясно слышала чье-то сдержанное дыхание.

– Алло! Говорите же. Я не слышу вас.

Но мне не отвечали. Я напряженно продолжала вслушиваться. В трубке щелкнуло и послышались короткие гудки отбоя. Я продолжала сидеть на ковре и тупо смотреть на трубку у меня в руке. Это все было странно. И очень, очень малоприятно.

За моей спиной раздался тихий скрип. Я почувствовала, как леденею от страха. Тонкая струйка холодного пота заскользила по хребту, потом по боку, а уши напряглись, заледенели. Но я все же заставила себя спокойно, без истерических воплей обернуться.

Это открылась дверца книжного шкафа. Она и раньше вела себя весьма самостоятельно. Но вызывала у меня только легкое раздражение и решимость когда-нибудь собраться с силами и покрепче завинтить пару-другую шурупов.

Но ведь раньше не было того, что совсем недавно со мной случилось.

Я поднялась. Подошла к дверце, закрыла ее и громко сказала сама себе:

– Нервы, милая. Лечиться надо. Электричеством.

7. ПОДРУГА.

Я увидела ее сразу же.

Как только вылезла из американского лимузина прямо у дверей роскошного ночного клуба, где я пою пять вечеров в неделю. В руке у меня была небольшая сумочка, а в сумочке кое-что весьма ценное. А лимузин, похожий на четырехспальный комфортабельный гроб (черный юмор – ха-ха!), недавно подарил мне Ораз в личное пользование. И купил он его, по-моему, прямо в комплекте с шофером-телохранителем.

Я, как ни стараюсь, никак не могу запомнить сложного кавказского имени своего шоферюги (в котором, кажется, присутствуют одни согласные и шипящие), и понятия не имею, откуда он родом. По-русски он почти не говорит и на меня практически не смеет глаз поднять. А вот то, что я знаю о нем абсолютно точно: каждый раз, когда он меня везет, он всю дорогу своей единственной извилиной думает только об одном: эх, осмелеть, наконец, бы! Да по-быстрому избавить ее (меня, то бишь) от трусиков и распялить на широком заднем сиденье автомобиля. А потом хоть трава не расти! Нехай зарежут гады, до смерти! Это желание всегда написано прописными буквами (не знаю уж, арабскими или кириллицей) на его сизой бандитской морде, которую я время от времени вижу в широком зеркале заднего обзора.

Но вот тут-то он как раз жестоко ошибается. Я трусиков практически не ношу. Разве что только тогда, когда моему очумевшему от бизнеса Оразику изредка взбредает в голову поразвлекаться со мной в стиле французского декаданса начала века. Я как-то однажды услышала от него страшную-престрашную историю. Из нее следовало, что он, обмывая очередную удачную сделку во Франции, налакался с компаньонами, как поросенок. И будучи в шибко пьяном виде, с их подачи случайно залетел в какой-то средней руки бордель на Пляс Пигаль или где там еще. Порезвился там в одной постели сразу с парой-тройкой импортных девчушек в кружевном черном белье, и это оставило настолько неизгладимое впечатление на его туземно-девственную душу, что для него теперь извлекание меня из черного белья в постели – это верх разврата.

Бедный, бедный толстый Оразик! Наивная душа, отдыхающая от ужасов дикого русского капитализма с помощью свирепого сдирания с моей круглой попки черных трусишек с кружавчиками за двести двадцать баксов штука…

Остальное время Ораз тратит на зарабатывание немерянного количества денег, а попросту говоря, на обман, грабеж и убийства (разумеется, не своими руками) лохов всех профессий и национальностей. Это не трудно делать, торгуя супертанкерами нефти и имея за пазухой помимо пары банков и десятка пройдох-адвокатов из разных стран мира еще целую когорту отъявленных головорезов, намертво повязанных узами кровного азиатско-кавказского родства.

Шоферюга распахнул передо мной дверцу лимузина. Открывает и закрывает он ее всегда с почтительным поклоном. Но это не потому, что он такой охренительно вежливый, а потому что за то время, пока он меня везет и пялится украдкой на мои прелести в зеркало заднего вида, его пылающий скипетр страсти приходит в состояние неуправляемой цепной реакции. Вот он и пытается таким образом скрыть подозрительный флюс на тщательно выглаженных черных брюках.

Я конечно могу во время очередной поездки якобы случайно продемонстрировать своему автомобильному Хаджи-Мураду полное отсутствие на мне упомянутого выше черного предмета (а"ля симпампулька-актрисулька Шэрон Стоун из «Основного инстинкта»), но боюсь, что тогда я приду в себя лишь в реанимации, загипсованная от макушки до пяток после тяжелейшей автокатастрофы, ибо шоферюга после этой демонстрации забудет не только про руль, но и про само это слово. Навсегда. А потом, даже если я и выживу после аварии, все равно Оразик, узнав о причинах, повлекших сию неприятность, быстренько и абсолютно хладнокровно перережет мне горло. И гипс ему не помешает. Так что лучше не рисковать.

Но это так, невинные мечты любимой пышногрудой наложницы толстого и по сути своей доброго султана-гангстера с Кавказского мелового хребта.

Так вот, я увидела ее сразу, как только вышла из лимузина. Она сидела в своей новехонькой японской машине-игрушке, машине прямо-таки непристойно-алого цвета. Это я, конечно, от зависти так говорю. Ведь в отличие от меня машину она купила на свои собственные деньги. И заработала она их, не голося на сцене перед воющими от восторга пьяными русскими скоробогатеями и не выделывая в постели с тюленеобразным Оразиком акробатические пируэты.

В общем она сидела, ждала меня и спокойно курила. Я приветливо помахала ей рукой. Она неторопливо вытянула из машины свои длинные ноги (у меня, правда, не короче), закрыла дверцу и пошла от стоянки ко мне, щелчком отбросив окурок. Она была в узком коричневом плаще, из под которого виднелось простенькое шерстяное платье бутылочно-зеленого цвета (наверняка от Балансиаги), а в руке, затянутой в тонкую перчатку, она держала элегантный кожаный баульчик. Баксов за семьсот эдакая французская безделушка, у меня на такие вещи глаз ой, какой наметанный.

– Привет, подружка, – весело улыбнулась я и мы поцеловались, словно папуасы: потерлись щеками, чтобы не размазать друг другу губную помаду.

– Привет, – улыбнулась и она.

– Хорошо выглядишь, – сказала я, бесцеремонно ее разглядывая. – Похудела. Тебе это очень идет.

– Похудела, да? Правда? – как-то рассеяно сказала она.

Она нервно оглянулась по сторонам. Даже облизнулась, – быстро, как кошка, розовым язычком. Она у меня вообще часто бывает похожа на кошку, моя старинная подружка.

– Ты чего? Нервничаешь, Ольгуша? – засмеялась я. – У нас, слава Богу, не Чикаго. Никто тебя здесь не обидит, ты ведь со мной. Пойдем.

Мы поднялись по мраморным ступеням к тяжелым дубовым дверям, над которыми уже переливались бегущие огни рекламы. Мой шоферюга безмолвно следовал за мной: как обычно – в двух шагах сзади и чуть сбоку.

– Добрый вечер, Елена Аркадьевна, – угодливо поздоровался со мной кобелястого вида широкоплечий хмырь-охранник из клубной секьюрити. – Добрый вечер, мадам, – это относилось уже к Ольге.

Он распахнул дверь и склонился в полупоклоне, не сводя с нас глаз. А глаза у него были, как две ложки липкого вишневого варенья. Я ему даже не кивнула – слишком много чести будет для такого говна. Тем более, что клуб тоже принадлежал (правда, на паях еще с одним человеком) моему Оразику, и следовательно, в ближайшем будущем – отчасти и мне.

Мы прошли извилистым служебным коридором второго этажа. В нем царила тишина, прилипшая к бобрику ковра и мягкой обивке стен. Я на ходу небрежно стаскивала плащ, чтобы продемонстрировать Ольге свое новенькое панбархатное платьице от Карла Лагерфельда. Но она, негодница, и малейшего внимания не обратила на все мои потуги – шла, уставившись себе под ноги с таким недовольным видом, словно я ее насильно сюда заволокла. Мы по короткому коридорчику, устланному метлахской плиткой, подошли к моей персональной гримерной (на двери – стеклянная табличка с моей фамилией крупными буквами, все чин чинарем) и я своим ключом открыла дверь. Когда мы вошли в гримерную, я закрыла дверь изнутри на задвижку. Шоферюга остался недреманно стоять на страже снаружи.

– Садись, – указала я Ольге на мягкое кожаное кресло.

Я включила верхний свет, потом лампы возле трельяжа. Яркий свет залил комнату.

– Привезла? – спросила я.

Она молча кивнула. Щелкнула кнопками и достала из баульчика небольшой овальный футляр, обтянутый слегка потершимся атласом небесно-голубого цвета. Протянула его мне. Я щелкнула замочком и осторожно открыла футляр.

На темном бархате ослепительно засияла Ольгина фамильная драгоценность: платиновые с золотом ажурные серьги с бриллиантами. Я даже зажмурилась – такой сноп разноцветных искр сыпанул мне в глаза. Потрясающая вещь! В каждой бриллиант на полтора карата, чистейшей воды, с подвесками. И подвески тоже усыпаны бриллиантовой пылью, мелкими бриллиантами. А какая тончайшая работа!.. И главное, не сегодняшнее штампованное барахло. Я ведь с детства, когда мы еще учились с Ольгой в одной школе, знала историю этих серег, сделанных по заказу какого-то Ольгиного предка для своей жены знаменитым русским ювелиром почти полтора века тому назад.

– Да-а, – восхищенно протянула я. – Умели же делать в старину, негодники…

Ольга молча вытащила из пачки сигарету. Я щелкнула «ронсоном», дала ей прикурить.

– Спасибо, Ленок, – сказала она тихо, глядя на серьги.

– Ты что, передумала продавать? – забеспокоилась я. – Жалко стало? Так ты чего – сказала бы, и дело с концом. Я ведь не настаиваю…

– Да нет, не передумала. Я ведь сама тебе предложила.

– Сама, – согласилась я, вынимая серьги из футляра.

Я выдернула из ушей свое похабное американское золото и быстро надела Ольгины серьги. Повертела головой сразу перед тремя зеркалами. Серьги тускло переливались на фоне моих длинных золотистых волос.

– Да. Вот это я понимаю. Хай-класс, – констатировала я с удовольствием и повернулась к Ольге. – Ну, как?

– Здорово. Тебе очень идет. – Тон ее голоса был искренен, я это мгновенно отметила.

– Брюлики любой лахудре к лицу, – пробормотала я, придвигаясь ближе к зеркалу.

Впрочем, я и сама видела, что идет.

– Эх, сколько лет я пыталась выцыганить у тебя эти побрякушки, – засмеялась я. – Ура! Сбылась мечта идиота!

Я открыла сумочку. Перевернула ее и высыпала на столик тонкие пачки стодолларовых купюр, перетянутых красными тонкими резинками.

– Двадцать тысяч, как и договаривались. Отработала я их, подружка от и до: Оразик вчера выдал. После незапланированного траха, – улыбнулась я. – В каждой пачке по тысяче баксов. Пересчитай, Ольгуша.

Она даже не притронулась к деньгам. Она внимательно смотрела на меня.

– Ты чего, Ольгуша? – удивилась я. – Ты чего на меня так смотришь, милая? Что-то случилось? Что-то не так?.. Ты все же передумала продавать?

– Ленок, у меня есть к тебе предложение, – наконец сказала она. – Деловое.

– Какое-какое?

Она меня не просто удивила – а даже слегка заинтриговала. Ведь Ольга всегда была в стороне от того, что нынче все, кому не лень называют бизнесом. А ведь это слово – считай, синоним слову «криминал».

– Деловое предложение, – повторила она твердо.

– Ну-ну, – я вытащила из ушей серьги, стала укладывать их в футляр. – Ты – и деловое предложение?.. Это что-то новенькое в нашей с тобой старинной дружбе.

– Да.

– Тогда уж выкладывай, какое, подружка, – пожала я плечами. – Не стесняйся.

– Я отдам тебе серьги не за двадцать, а за восемнадцать, если ты сведешь меня со Славиком.

У меня невольно отвалилась челюсть:

– Что-о-о?..

– Да. Со Славиком, – повторила она негромко.

Я, чтобы придти в себя от этих ее слов, продолжала медленно укладывать серьги в футляр. Потом также медленно я достала из серебряного портсигара сигарету. Прикурила и только потом искоса посмотрела на свою подружку.

Славик ведь и был именно тем человеком, кому принадлежала вторая доля в этом ночном клубе. Причем большая. И еще я со стопроцентной уверенностью знала, что в этой жизни мой безобидный на вид пухлый и улыбчивый убийца Ораз по-настоящему боится одного-единственного человека – это Славика. Станислава Андреича Калеша. Если это его настоящая фамилия – в чем я совсем не уверена.

Я знаю, что говорю, потому что однажды стала случайным свидетелем (слава Богу, что и незамеченным) весьма-весьма серьезного разговора между ними один на один в нашем ночном клубе. О чем был разговор, я не знаю и знать не хочу, но только вот тогда мой бесстрашный Оразик стоял перед Славиком на коленях и плакал. От страха и унижения.

– Зачем? – наконец еле вымолвила я.

– Это мое дело. Я не могу тебе все рассказать. Мне важно, чтобы ты сказала ему, что я – твой человек. Надежный. Мне нужна его помощь и я ему заплачу.

– Какая помощь? – взвилась я. – Ты что, обезумела? Укололась? Это же Славик! Славик! Тебе что – сенсационный репортаж захотелось сделать? Раскрыть страшные тайны питерской мафии? Да знаешь ли ты, что даже мой чумовой Оразик его боится, как огня? А ведь ему, гению моему толстому, точно уж – море по колено!…

Я внезапно вспомнила, что где-то там, снаружи под дверью стоит мой шофер и представила себе на секунду, что он все слышит. А еще, чем черт не шутит – понимает, о чем я говорю и потом все передаст слово в слово Оразику. Или того хуже – Славику. Я сразу вспотела от страха, невольно понизила голос и уже шептала:

– Или тебе что – приспичило перед смертью затащить его в свою постель? Так за смертью дело не станет, ты уж не сомневайся, подружка!.. Славик сам тебе поможет в могилку поудобней улечься. Только могилку сама себе рыть будешь и еще и за счастье посчитаешь, если смерть легкая будет.

– Мне нужна его помощь, – упрямо повторила Ольга. – А ты получишь за свое посредничество две тысячи долларов. Это хорошие комиссионные.

Я отрицательно покачала головой. Ольга молчала, уставившись на меня своими египетскими раскосыми глазюками. Раздался стук в дверь и мужской голос:

– Леночка! К тебе можно?

– Убери! – прошипела я, делая страшные глаза и показывая на разбросанные по столику баксы.

Ольга быстро смахнула пачки в баульчик. Я спрятала футляр с серьгами в свою сумочку. Поднялась и открыла дверь.

На пороге стоял улыбающийся человек под тридцатник в синей тройке и ярком галстуке – мой импрессарио Толя.

– Добрый день, мои милые дамы! – еще шире заулыбался он, увидев Ольгу. Повернулся ко мне. – Леночка, я хотел сказать тебе, что во втором отделении твой выход будет за братьями Киреевыми.

– Хорошо, – мотнула я головой.

– И еще Давид Моисеич просил узнать, как ты будешь сегодня петь: под фанеру?

– Нет, минус один, – ответила я.

– Ты только помни, что левый микрофон немного барахлит. Черт его знает, почему.

– Так немедленно прикажи этим болванам заменить его, и дело с концом! Понял?! – рявкнула я.

– Хорошо, хорошо, сей секунд распоряжусь. Не ругайся, солнце мое ненаглядное.

Толя еще раз ослепительно улыбнулся, поклонился и, мазнув взглядом по Ольгиным коленкам, сказал:

– Исчезаю, исчезаю, милые дамы. Не смею вам мешать.

Я снова закрыла дверь. Плюхнулась обратно в кресло и только тогда посмотрела на Ольгу.

Она держала в руке две пачки баксов. Две тысячи.

Заметив мой взгляд, она положила пачку на пачку на столик возле моей сумочки. Вытянула палец и острым длинным ногтем медленно придвинула пачки к моей руке. Я посмотрела на деньги. Потом на Ольгу.

– А откуда ты узнала, что он сейчас здесь? – подозрительно спросила я.

Она только загадочно улыбнулась в ответ. И тогда я решила для себя – была не была. Деньги мне действительно были нужны. Как всегда, впрочем.

– Черт с тобой, подружка, – сказала я, убирая деньги в сумочку. – Я тебе ничего конкретного не обещаю, учти. Но попробовать поговорить со Славиком и замолвить за тебя словечко – рискну. Пошли.

И мы зашагали по коридору на первый этаж в сопровождении приклеившегося ко мне намертво шоферюги-телохранителя. Я шла и думала о том, что и как сказать Славику. Да так, что бы это вышло поубедительнее. Может быть, я и смогу ей помочь. Но вот если нет… Да еще если Славик рассердится… Если, если! Жадность фрайера сгубила – мелькнула у меня мысль. Но ничего я не могла с собой поделать – такая уж я уродилась, жадная до всего красивая девушка.