Текст книги "«Кофе по-сирийски». Бои вокруг Дамаска. Записки военного корреспондента"

Кофе по-сирийски

1

Дарайя оставалась нашей козырной картой. Когда бои принимали вялый затяжной характер, мы переключались на другие участки, благо фронт проходил чуть ли не вокруг каждого города. Задыхался в осаде Дейр-эз-Зор, сражался разделенный надвое Алеппо, полыхали провинции вокруг больших городов, а малые защищались сами. Недели через две мы снова оказались в Дарайе – Марату вздумалось сделать репортаж.

В тот день нас отрезали от бригады за час до захода солнца. Надо было уходить раньше, как только за спиной зачастили скороговоркой автоматы в уже зачищенном квартале. Протискивавшийся следом за нами сквозь завалы камня, гнутой арматуры, разбитой и выброшенной мебели несуразный и угловатый полицейский броневичок вдруг засверкал бенгальским огнём от рикошета ударившей почти в упор пулемётной очереди, попятился и поспешил скрыться за углом дома.

– Кажется, влипли, – со злостью констатировал Вася Павлов и выругался, вбивая короткую очередь в окно второго этажа, где замелькали бородатые физиономии. – Повылазили, мать вашу за ногу.

– Мать? Почему мать? Чья мать? – живо интересуется Салах, услышав знакомое слово, так часто употребляемое этими странными русскими.

– Японская, – с видом знатока глубокомысленно нарезает слова на слоги Марат. – Понимаешь, я-по-на мать тво-ю за но-гу.

– Мама за ногу? – совсем ошалев от сложнейшей конструкции этой идиомы, трясёт головой Салах и сокрушается. – Чья нога? Почему нога? Не понимаю.

Виктор что-то быстро ему говорит, потом оборачивается к нам:

– Я сказал ему, что это игра слов, но мне кажется, Марат Мазитович, ваши шутки сейчас не совсем уместны.

Виктору явно не повезло с этими грубыми русскими. Даже профессор Мусин не блещет светскими манерами, что уж говорить об остальных. Он интеллигент, врач-офтальмолог, французский, английский, русский – в совершенстве. Университеты в Ростове и Париже. Ходячая энциклопедия, знаток русских пословиц и поговорок на уровне учёного-филолога. Всегда только на «вы», невозмутимость в любой ситуации, хоть гранату рви за спиной – ни один мускул не дрогнет.

А в глазах Марата пляшут бесенята, и он уже радостно потирает руки, представляя, какой будет материал. Просто бомба! Он проговаривает даже будущие заголовки вроде «Корреспонденты “АNNА NEWS” прорываются из окружения» или: «Волонтёры сражаются в окружённой Дарайе». Однако никто не разделяет его идиотского восторга, а во взгляде Виктора сквозит укоризна. Чему радоваться? Профессор всё же, не шаловливый несмышлёныш, впору думать, как выбираться, а тут неуместный восторг. Бледность разливается по его смуглому лицу, отчего оно приобретает какой-то неестественный металлический оттенок космического пришельца. Или бледность мертвеца, но это кому как нравится.

Подполковник стрижёт прищуренным глазом дом напротив, втягивает голову в плечи, и его донкихотская бородка метёт обильно припудренный кирпичной пылью «броник». У него железные нервы и отменная реакция, он всегда рассудителен, мгновенно оценивает ситуацию, и сейчас ему наверняка хочется огреть прикладом этого не к месту восторженного профессора.

По мне, так шуточки Марата – верх шалопайства, отвлекают, не дают сосредоточиться. К тому же забытая за день тупая боль вдруг стала вкручиваться в простреленную челюсть и ужасно захотелось домой. «Ну какого чёрта не сиделось дома и дёрнуло связаться с этим ненормальным?»

Сирийцы сбиваются в кучу, о чём-то негромко переговариваются, не сводя глаз с окон и подъездов окружающих домов. Лишь невозмутимый Фираз с застывшей пять тысяч лет назад мимикой сфинкса никак не реагирует на противный смешок Марата.

Тихо спрашиваю у Виктора, о чём они говорят. Тот как-то отрешенно отвечает, что «крысы» по подземным переходам проникли в тыл и отсекли нас от бригады. Придётся где-то переждать до утра.

Неожиданно сушит гортань и голос противно сипит – мне до банальности просто становится страшно. Страх контролируемый – он ещё никогда не овладевал сознанием. И всё же стало не по себе. Недобитый, недостреленный, недолеченный, валялся бы сейчас на базе, гонял бы телик, читал бы или писал, так нет же, понесло опять доказывать, что страх неведом, что суперрэмбо, универсальный солдат, а у самого ноги подкашиваются.

Опасность не передаётся по проводам, она вдруг наваливается внезапно обвалившейся тишиной, и страх уже электризует воздух и глушит голос. И глядя на своих товарищей, ты начинаешь ощущать её по вжимающейся в плечи голове, по рыскающим взглядам, по сузившимся зрачкам, по ползущему к флажку предохранителя пальцу.

Так глупо влипнуть благодаря сумасшествию одного одержимого! Ещё полчаса назад мы бы могли спокойно выбраться отсюда, но ему, видите ли, захотелось съёмки на закате. Романтик, блин.

– Лыбишься? Паразит ты, Марат, дай только выбраться, порешу собственными руками, – хриплю ему в улыбающуюся физиономию и демонстративно лапаю кобуру.

Хохотунчик-профессор не унывает и держится бодрячком, обещая романтическую ночь на свежем воздухе. Его самообладанию, конечно, позавидуешь, но ночевать в развалинах мне совсем не хочется, хотя бы из-за опасения застудить руку.

Шанс уйти упущен напрочь. Прорываться по узкой улочке – верх безумия, разберут на молекулы с подствольников и нашинкуют из автоматов. Конечно, утром разблокируют, сделают коридор, может, даже бээмпэшку[24]24
  Бээмпэшка, бээмпэ – боевая машина пехоты, в данном случае БМП-2.


[Закрыть] подгонят, чтобы прикрыть выход «бронёй», но ведь до утра ещё дожить надо. Хорошо ещё, если оторвёмся от «бармалеев», найдём укромное местечко, затаимся, пересидим, переждём, а если нет? Брр, даже думать не хочется. Третью ночь температура падала почти до нуля – зима всё-таки, но на этот раз спасает нудная морось, не давая свалиться градусу в минус. Не дождь вовсе, а так, недоразумение: сыплет из серого и скучного неба что-то мокрое, словно через сито просеянное, превращая белёсый слой из штукатурки, песчано-цементных блоков и белого пенобетона, в муку перемолотых взрывами, в густую сметану, щедро разлитую по всей мостовой.

Мы бодро шлёпали по ней целый день, перебегая простреливаемые участки улиц, оскальзываясь, чертыхаясь и матерясь. Марат не унимается, противно хихикая и тыча пальцем в нашу обувку:

– Вам уже и белые тапочки выдали.

Наши брюки почти до колен заляпаны этой строительной мешаниной, что уж говорить о туфлях, кроссовках и берцах. Павлов огрызается, рыская взглядом вдоль улицы, сравнивая Марата с цирковым жеребцом в белых чулках. Чтобы окончательно добить профессора, намекаю я на его оттопыривающий «броник» живот и уточняю, что он не жеребец, а кобыла жеребая. Марат обиженно сопит и замолкает. Ага, зацепило, знаем, знаем твою ахиллесову пяту. Нет, мне совсем не жалко его самолюбие – мне жалко моих туфель, купленных всего пару месяцев назад и теперь имевших довольно босяцкий вид из-за сбитых носов и расцарапанной кожи.

Возвращаемся из только что отбитой у «шайтанов» части дома обратно в соседнее здание через широченный двор. Нас слишком мало – трое русских, наш переводчик Виктор и десяток спецназовцев из сто пятой бригады – почти полтора десятка сумасбродов в этих руинах Дарайи, кишащей боевиками. Не хотелось бы стать сакральной жертвой этой войны – до конца не понятой, но густо замешанной на вселенской лжи, цинизме, алчности.

2

Виктор упрямо твердил, когда мы собирались «на выход», подгоняли «броники» и рассовывали магазины по карманам, что Дарайя – это сирийский Сталинград, где чуть ли не каждый дом – дом Павлова. Нет, не подполковника Павлова, хотя уже не один такой дом претендовал на его имя, а сталинградского сержанта Павлова. В его голосе не было патетики, да и говорил он как-то буднично, даже слишком буднично и глухо, чтобы не верить, что всё пропущено через сердце, переплетено и связано болью в такую вязь, что места иным чувствам и не осталось.

– Пусть Сталинград, не спорю, но это не наш Сталинград и война не наша, – сопротивляется Андрюха, не отрывая взгляда от столешницы и нещадно дымя сигаретой, и неожиданно резко бросает: – Я уезжаю, всё, баста.

В общем-то это ожидаемо. Третьи сутки без объяснения он не уходил с нами «на боевые», не встречал по возвращении, особо ни с кем не разговаривал, угрюмо и отрешенно курил. Он нормальный мужик, две Чечни размотал, протопал и прополз, здесь уже почти три месяца безвылазно, с десяток швов на голове. Нет, он не слабак. Просто так бывает. У каждого свой предел прочности. Это как усталость металла: вроде внешне всё нормально, а потом вдруг хрясть – и напополам. У него двое крошек, камнем давящие долги, ноль перспектив с работой, невнятная жвачка нашей власти по войне в Сирии – то ли есть, то ли нет, а ему Виктор про Сталинград впаривает. Да он сам знает, что город уничтожен в хлам, но это не Сталинград. Таких Дарай по Сирии пруд пруди. Вот если возьмут «бармалеи» Алеппо или Дэйр-эз-Зор, Хаму или ту же Дарайю, и всё, финита ля комедия, принцип домино в действии, завалятся все фишки. А Сталинград, он один был такой. Это та черта, за которую не переступить, через сердце черта, через мозг каждым осознанно проведенная. У Андрея потрясающий фильм о Чечне. О предательстве власти. О верности долгу. Он кожей почувствовал, что здесь и сейчас всё может закончиться тем же, и не хотел опять быть преданным. «Вы как хотите, ребята, а я уже сыт по горло всем этим», – говорил его взгляд. Я не осуждал его, хотя по закону больших чисел он был всё-таки не прав. Но это когда тебя в микроскоп не разглядеть, когда ты песчинка в мироздании, хотя ты тоже личность, тоже человек и тоже отчаянно хочешь жить, потому что у тебя есть обязательства не вообще перед страной, которая тебя даже не знает и, скорее всего, знать не хочет, а перед теми, кому ты нужен, у кого обрывается сердце при каждом телефонном звонке, кто жадно прилипает к экрану телика, когда диктор бесцветно-дежурным голосом что-то говорит о Сирии.

Андрей глубоко затягивается сигаретой, и пальцы мелко-мелко дрожат, а на скулах вверх-вниз ходят желваки. Он просто оправдывает себя, у него своя правда. Пусть малая, пусть понятная не всем, но всё же правда одного человека. Да он и не ищет союзников. Вот ведь как получается: у Марата своя, у Василия своя, я без правды, просто за компанию и по недоразумению. Позвал с собою Марат – и полетел, как будто по грибы или на рыбалку собрался. Фронтовое волонтерское агентство «АННА НЬЮС» – звучит, тянет порохом, обещает адреналин, объединяет. Думал, что в сплав спаяет, да куда там, оно же и развело потом в разные стороны. Говорят, что космонавты, месяцы проведшие вместе на орбите, по возвращении стараются не встречаться – устали друг от друга до обрыдлости. Это усталость, конечно, усталость – он просто устал от нас. Разные мы люди, характеры разные, только и общее, что ненормальные. За свой счёт прилететь в раздираемую войной страну, где нет фронта, флангов и тыла, где тебя могут подстрелить или взорвать каждую секунду в любом месте, – разве это понять нормальному человеку с нормальной психикой? Выпрашивать разрешения у мухабарата и политуправления армии участвовать в операциях спецназа, рискуя схлопотать пулю или осколок, взлететь на «растяжке»[25]25
  Противопехотное средство из подручных материалов – гранаты, самодельной мины и т. д., приводимое в боевое состояние в результате натяжения и выдергивания чеки проволокой, натянутой через тропу и т. п.


[Закрыть] или быть готовым рвануть чеку «эргэдэшки»[26]26
  Ручная граната РГД-5.


[Закрыть], чтобы не попасть в плен, – и это нормальные? Искать и документировать своих сограждан среди «шайтанов», конечно, кому-то надо, но зачем отбирать хлебушек у спецслужб? Нащупать нерв сирийского общества, понять, чем оно дышит и с кем – интересно и нужно, но опять-таки это занятие не для волонтёров. Сбор информации? Но мы же не разведка, хотя слышать, слушать и видеть никому не возбраняется. Тогда кто? Кустарщина какая-то, от которой Андрей просто устал.

Я не устану – просто не успею, потому что скоро придётся возвращаться домой. И потом, это занятие по мне, и не потому, что щекочет нервы и адреналина взахлёб, нет, просто здесь всё предельно ясно, всё искренно: враг – вот он, за улыбкой оскал не прячет, если друг – так друг до конца, и выше этой дружбы ничего быть не может. А дома жизнь пресная и размеренная: дом – работа, работа – дом, а ещё до тошноты приторная ложь во всём.

– Мы первые, кто ведёт съемку непосредственно с линии огня, – высокопарно талдычит Марат и надувает щёки.

Ну и что, что первые? Первые идиоты? Умные вторые воруют наши кадры, стирают логотип и гребут «зелёные», посмеиваясь над первыми, а первые – простаки, работают даром, потому что так надо нашей стране. Почему? Потому что Россия в Сирии не воюет, а мы просто идейные отморозки, которых совсем не жалко, которых надо по мере возможности утилизировать. Мы не журналисты, мы волонтёры, мы стрингеры, мы опасные свидетели происходящего, поэтому ликвидировать нас – за счастье, поэтому на нас объявлена охота. Нас не защищают никакие законы, и попади ты в плен – никто рта не откроет: ни МИД, ни журналисты. И только родные будут беспомощно и тщетно биться перед глухотой тех, кто даёт отмашку, умоляя помочь, а в ответ будут только пожимать плечами: а мы-то причём? Поэтому на поясе пистолет, а в нагрудном кармане граната с привязанным шнуром, чтобы даже зубами можно было рвануть чеку, когда тебе прострелят руки или не будет сил поднять их.

– Башару народец в повиновение придётся приводить долго и тяжело. Кровушки вкусили вдосталь. Да и неизвестно еще, чья возьмёт. Мы же не знаем, почему народ поднялся, что с ним такое сделали, что стал крушить веками выстроенное. И что будет, если наши подпишутся. Даже если сначала спасибо скажут, то потом предадут. Они силу ищут, чтобы прислониться, а Россия слаба. Да и не определилась она пока, нужна ли ей Сирия, а уж мы и подавно ей совсем ни к чему.

Андрей первым сказал всё это вслух, хотя не должен был: решил уехать – езжай, вольному воля, а всё равно больно, словно резанули по живому. Видели, что крутит парня, ломает, поговорить бы с ним по-доброму, да не нашлось минутки. Теперь вот мы в Дарайю, откуда вообще шанс выбраться невелик, а он в аэропорт.

– Думал, что подстрахуешь сегодня второй камерой, – как-то растеряно обронил я и взглянул на Марата в надежде на поддержку, но тот отмолчался.

Мне по-настоящему жаль, что он уезжает. Мы не стали друзьями, он держался отчужденно и вообще казался ощетинившимся ежом. Теперь понимаю, что это была защита. От кого и зачем? Да так, на всякий случай. Сказал бы, что невмоготу ежедневно, ежечасно и ежеминутно играть в рулетку, не зная, вернёшься ли обратно или размажет тебя миной по мостовой Дарайи или Харасты, пригвоздит к стене автоматная очередь в Алеппо или Идлибе. Сказал бы, что простите, мужики, не могу больше, выдохся. А так не по-людски как-то. Было понятно, что он уходит навсегда из нашей жизни, а мы из его, что он бил вдребезги на мельчайшие осколки то, что так трепетно оберегалось, что он уже начал стирать нас из памяти, выковыривать по кусочкам, по крупинкам, чтобы никогда не возвращаться в это короткое прошлое, в этот последний день, когда мы ещё были вместе.

– Я уезжаю, – повторил он.

Больше мы с ним никогда не встречались. По возвращении домой он сменит номер телефона и оборвёт все связи. Он больше не хотел жить прошлым. Он не хотел возвращаться на войну. Он не хотел, чтобы даже мы напоминали ему о ней. Он просто устал. Бывает. Но жизнь с чистого листа всё равно не начать.

Мы не обнялись на прощание, не пожелали ему хорошего полёта, а он нам возвращения, и на душе остался осадок и предчувствие беды. Она витала в воздухе, она кристаллизировалась и должна была материализоваться – ну сколько можно крутить патрон в барабане револьвера. Ведь рано или поздно, но он войдёт в патронник, а палец нажмёт спуск… Но ведь не сегодня, правда? Оказалось, сегодня.

3

Сумерки стремительно ринулись захватывать дворы и улицы города, размазывая контуры домов. Точнее, не города, а того, что от него осталось – разложившийся труп с оскаленным черепом. Дарайя вовсе не город, а призрак – это когда вместо домов лишь их остовы с пустыми глазницами выбитых окон; улицы только угадываются и завалены горами битого кирпича; словно казнённые палачом деревья – обрубки с обугленными и израненными стволами с отсеченными ветвями. А вот людей нет. И птиц тоже нет. Даже крысы покинули Дарайю. Исчезла жизнь с тех пор, как на улицы города пришла война. Сюр, жуткий пейзаж ядерной зимы без всего живого, который сотворило безумие человеческое своими руками.

На ночлег выбираем более-менее приличное фойе бывшего офиса – большущее помещение на первом этаже с разбитым витринным окном во всю стену, выходящим во двор, похожий на колодец в окружении разбитых многоэтажек, отсечённый справа от внешнего мира высоким бетонным забором. Не двор, а инсталляции из остовов разбитых и сгоревших машин, пары автобусов, скрученных в замысловатые спирали арматурин, гор щебня и битого камня – эдакий конструктивизм войны. Из окон третьего этажа дома напротив пламя корчило нам рожи и жадно облизывало стену. Шикарный кадр, только с освещением беда.

Быстро баррикадируем окно найденными мешками с цементом, оставив несколько бойниц. Дверной проём забираем наполовину всё теми же мешками и завешиваем каким-то полотнищем.

– Парочку бы мин вон под теми окнами да у подъезда, – мечтает с ноткой сожаления Вася Павлов и кивает на дом напротив. – Или растяжки.

Василий – профессиональный военный, бывший комбат, тактик и даже стратег. Безмерной храбрости и трезвости решений мужик, хотя порой прорывает на безрассудство: три танка самолично подбил, то ли ретивость взыграла, то ли кто пяточкой самолюбие прищемил. Но это в прошлой жизни на развалинах великой державы. Вообще-то он не искушён в дипломатии, не знает полутонов и каждый раз, пробираясь сквозь проломы стен вдоль простреливаемых улиц, костерит сирийцев в бога, душу, мать за их пофигизм и пренебрежение к элементарной безопасности. При каждом удобном случае, и даже неудобном, он собирает аскеров[27]27
  Аскер, аскяр – солдат, воин.


[Закрыть] вокруг себя и начинает нудить, чтобы вот здесь поставили пулемёт, там «занавесочку»[28]28
  «Занавеска» – натянутая на веревку или проволоку ткань поперек улицы для уменьшения обзора снайперов.


[Закрыть] продёрнули, а через эту улицу в самый раз ползком. Сирийцы гордые, ползать под пулями не желают, максимум – перебежка пригнувшись, поэтому на все его советы согласно кивают, улыбаются и пожимают плечами: «на фига», отчего подполковник сатанеет и непочтительно поминает их сирийскую маму.

Потом они вытаскивают простреленного снайперами бойца, когда полуживого, когда уже нет, но верны себе: «штору» через улицу не провешивают, перебегают не пригибаясь. Виктор давно уже перестал переводить шквал русского мата¸ вылетающего из уст подполковника со скоростью работающей «шилки»[29]29
  ЗСУ-23-4 – зенитная самоходная установка.


[Закрыть], понимая всю бесперспективность обуздать лень своих соплеменников, сразу же выучивших ёмкое русское слово «на фига» с разными предлогами и окончаниями и отвечающих им на все предложения Павлова. Но сегодня он никого не учит: может, понял бесперспективность трудов своих внушить им что-то путное, может, просто устал.

Виктор задумчиво-тоскливым взглядом уставился на покалеченную одинокую оливу с расщепленным стволом, прижимающуюся к бетонному забору. Наверное, очень уж невесёлые мысли занозили его голову, раз какая-то безучастность сквозит в каждой чёрточке его вдруг осунувшегося лица.

– А лучше танковый батальон и полк пехоты, – ворчу я из вредности. А что не ворчать? Имею право, когда гранат – только для самоподрыва, да и патронов с гулькин нос. В минуты опасности обостряются не только рецепторы периферической физиологической системы, молниеносно считывая внешнюю информацию и анализируя её, но и активничает «соображалка». – Видишь эти жалюзи? – киваю на валяющиеся тут и там вдоль стен покорёженные металлические шторы. – Не хуже «растяжек».

«Растяжки», конечно, это хорошо, это решение проблемы, а вот грохот жести разрывает тишину ночи в клочья – проверено и запатентовано ещё на Кавказе. Собираем жалюзи и раскладываем под окнами и подъездами противоположного дома – ночью звук жести поднимет мертвого. Сыплем сверху на всякий случай битое стекло – классика жанра, теперь любой сунувшийся к нам выдаст себя с головой.

– А что, уютненько и не дует, – философски замечает Вася Павлов, закончив фортификационную суету и умащиваясь в углу на листе фанеры.

Решаем дежурить по двое, так надёжнее, хотя ночью «бармалеи» вряд ли сунутся. Аббас, командир спецназовцев, предупреждает своих бойцов, чтобы «работали» только одиночными и только по видимой цели. Предупреждение не лишнее, зная манеру сирийцев и не только – арабо-восточноафриканская черта ведения боя палить очередями в белый свет, даже не видя противника. Слышны щелчки предохранителей, какая-то суета, и двое спецназовцев занимают место у бойниц.

– Тесбах ала кейр[30]30
  Спокойной ночи.


[Закрыть], – негромко всем желает Аббас спокойной ночи. Это звучит двусмысленно хотя бы потому, что никто спать не собирается, чтобы не обнаружить поутру свою голову у соседа под мышкой, но все соглашаются: хотелось бы ночи спокойной, без шумовых и пиротехнических эффектов.

– Иншалла[31]31
  На всё воля Аллаха.


[Закрыть], – глубокомысленно изрекает Фираз и тянет взгляд к прокопченному потолку.

Фираз – это вообще песня, сирийская песня, тихо журчащая ручьём в расщелине где-нибудь в Зебедани или Сергайи. А ещё это скала, утёс в штормящем море. Он всегда невозмутим с намёком на улыбку и надёжен, как швейцарский банк. Хотя откуда мне знать надёжность банков? Фираз надёжен, как Фираз, и точка. Он откуда-то приволок в решето прошитую осколками и пулями бочку – чем не буржуйка? Два кирпича вниз, сверху несколько арматурин и вот тебе и поддувало, и колосники, топи – не хочу. Ему вообще никогда ничего не надо объяснять – два года войны в спецназе сделали из него универсального солдата. Пока еще сумерки до конца не загустели, собираем доски, палки, обломки мебели – чем больше, тем лучше, ночь зимняя долгая. Впрочем, она не сулила ничего хорошего и теплилась надежда, что «духи» не сунутся в эти израненные, ослепшие и онемевшие многоэтажки с проломленными стенами, сорванными дверями и выбитыми окнами. И всё же желание дожить хотя бы до рассвета перебороло извечное русское авось. Отблеск от горящих деревяшек разгоняет темень по углам комнаты, зато очерчивает круг приличного освещения: не иллюминация, конечно, но даже читать можно при желании, было бы что. Главное – не молчать, иначе каждый так нырнёт в свои мысли, что не сразу и выковыряешь оттуда. Надо нервы ослабить, отпустить, ишь, натянулись, аж звенят.

Расслабляемся: Фираз мостится у «камина», Марат тащит спинку дивана – барин, без роскоши никак, умащивается на ней и с наслаждением потягивается, я подтаскиваю чудом сохранившееся кресло к «буржуйке» и плюхаюсь в него – какое счастье вот так откинуться на спинку и смежить веки! Увы, счастье где-то заплутало и вернулась боль, вкручиваясь в раненую руку раскалённым сверлом, а заодно и в простреленную челюсть.

Виктор снимает повязку с моей руки – синюшность расползается от пальцев до локтя чернотой и пылает внутренним жаром. Не рука, а головешка, только ещё до конца не сгоревшая. Он не хочет пугать, но понятно и так, что если к утру не выберемся, – гангрена обеспечена. Закатывает рукав, вгоняет антибиотик, но боль от укола не чувствуется, и это уже плохо. Перспектива остаться без руки, конечно, хреновая, но до утра ещё дожить надо. Вася Павлов старается поддержать и называет меня Рэмбо, но Марат пользуется случаем отомстить за жеребую кобылу:

– Не, Шварценеггер. Точнее, Шприцнеггер, только изрядно подсушенный.

Салах заботливо протягивает мне свою арафатку, чтобы закутал руку, но отказываюсь. Неловко как-то перед сирийцами слабость свою показывать: мы же русские, мы терпеливые.

4

На смену сумеркам как-то незаметно пришла темень, вязкая и насыщенная. Сначала заползла в развалины, загустев в самых отдалённых закутках и закоулках, а затем побрела по улицам, окрашивая их в чёрное. Стоящий напротив дом размывает сначала в темное пятно, а потом и вовсе стирает, и лишь в окне третьего этажа всё ещё беснуется пламя, длинными языками наползая на остатки фасадной стены. Где-то южнее гулко бухали гаубицы, доносились глухие раскаты взрывов, напоминающие далёкую грозу, но ближе к полуночи всё стихло и навалилась какая-то давящая тишина, пугающая своей таящейся неизвестностью и несущая опасность. Это у Джека Лондона безмолвие белое, а здесь чёрное-пречёрное. «Крысы» ночью «шарились» по подземным туннелям, подвозили на «тойотах» боеприпасы, подкрепления, вывозили раненых, а их ужасные землеройные машины с гидравлическими боковинами плотоядно вгрызались в грунт, проделывали новые проходы с выходами в нашем тылу. И вроде бы освободили квартал, зачистили прилегающие улицы и дома, как вдруг из-под земли выныривали «бородатые» и всё начиналось сначала. Небось и сейчас шныряют по норам, тащат взрывчатку, сбиваются в стаи, чтобы вылезти в подвале какого-нибудь дома и ударить в спину. Может быть, ползут сейчас в ночи, крадутся, а мы здесь затихарились и ждём. Чего ждём? Хотя нет, эти дурацкие мысли – порождение ночных страхов. Всё нормально. Тишина библейская, лишь потрескивают полешки в «камине».

– А точно Сталинград, – ни с того, ни с сего раздаётся голос Павлова.

Ага, знать крепко занозил его душу Виктор, раз ночь эту и эти развалины ассоциирует со Сталинградом. Днём не задумывался, да и некогда: пока «сквозишь» по улочкам, дворам, этажам, думается о том, как бы не напороться на очередь или растяжку, а теперь вот на философию потянуло.

– Тогда это самый что ни на есть дом Павлова, – подхватывает Марат. – А что, неплохо звучит, а? Дом подполковника Павлова. Это сюжет, старик. Развалины, грохот, стелется дым и в рост встает Василий, стреляя от бедра из автомата. Нет, лучше бросается с гранатой на «бармалеев» и с криком: «За Асада!» – рвёт кольцо. Взрыв и на фоне пламени бегущая строка: «Так геройски погиб фронтовой корреспондент “ANNA-NEWS” подполковник Василий Павлов».

Вася лениво огрызается, что вот этого фиг кто дождётся. Вслух мечтательно тяну, что дома сейчас наверняка метёт, морозец и снежок капусткой квашеной под ногой хрустит. И хорошо бы на лыжи встать и по лесу пробежаться либо скатиться с горочки, да так, чтобы свист в ушах. Лепота! Нелепость, конечно, здесь и сейчас мечтать об этом. Тут свои горочки – полуразрушенный лестничный пролёт, который надо проскочить в два приема, а лучше перемахнуть за раз, пока пуля не стреножила. Вот ведь как получается, специально вслух размечтался, только бы перестали собачиться эти два интеллектуала, а теперь полное погружение в такое далёкое и почти неосязаемое.

– Свалить отсюда каждый рад, – подхватывает Марат. – Только «на лыжи» становиться желательно всей нашей сборной.

– Да нет, я про лыжи, про настоящие. Уж лет десять всё собираюсь покататься, но то снега нет, то ботинки не купил, то крепления.

– Так и я про то же. Ты только вслушайся: «олимпийский резерв Дарайи». Ну как, звучит? Это же именины сердца, это же бальзам на душу, – не унимается Марат.

– Бальзамчик – это душевно. В чаёк бы пару ложек и с медком, а лучше с водочкой, – подхватывает подполковник. Что ни говори, а сейчас лучшая терапия – трёп ни о чём.

С утра, что называется, маковой росинки во рту не было, но утроба треклятая молчит, понимая, что насытить её всё равно нечем. Целый день как сайгаки носились по улицам, ныряя в проломы стен, петляя по дворам, даже не думая о еде. Да, на войне даже физиология подчинена иным законам. Фираз подбрасывает в импровизированный камин обломки досок, и желто-красные блики пляшут по лицам. Зябко, но не от холода, а от поднимающегося жара – температура начинает шкалить. Последний антибиотик Виктор вколол пару часов назад, так что придётся терпеть. Безучастность и равнодушие пеленают сознание, но сдаваться всё-таки не хочется. Поднимаюсь, несколько раз приседаю и опять валюсь в кресло. Слабость начинает одолевать минут через десять, и снова встаю, повторяю всё сначала и вновь втискиваюсь в кресло. Только не спать, только не спать, только не спа… Усталость межит веки, отключает сознание, пальцы расслабляются и автомат скользит по коленям к туфлям, густо измазанным уже подсохшей серой корочкой, но тычок в плечо возвращает в реальность. Это Марат беспардонно врывается в иллюзии дремоты:

– Не спать, хватай мешки, вокзал отходит.

Нет, всё-таки невоспитанный этот профессор, такой кайф бесцеремонно прервал. Вроде бы шутит, а в голосе весёлость-то фальшивая. Ага, герой, тебе тоже страшно? Тоже не по себе? Тоже жить хочется? А где же вечная бравада? Значит, и ты из того же теста, что и мы. Конечно, Марат прав на все сто. Со сна можно и своих положить, если, не приведи господи, начнётся заваруха. Или привидится какая-нибудь чертовщина и ошалевший со сна воин начнёт палить вкруговую. Пока очухаешься, а палец уже курок надавит и лежащая на коленях «дура» начнёт гасить всё вокруг. Поправляю автомат, отсоединяю магазин, передёргиваю затвор, контрольный спуск, флажок предохранителя на место, шарю по полу, нащупываю выпавший патрон, кладу в карман – на всякий случай в бою можно и просчитаться, присоединяю магазин к автомату. Всё, теперь случайности исключены – в доли секунды, пока снимаешь с предохранителя, передёргиваешь затвор и нажимаешь на спуск – сознание успеет вернуться и взять мышцы под контроль. Ловлю оценивающий взгляд Салаха: ловко этот русский управляется одной рукой. И сразу же втягиваю живот и выпячиваю грудь. Чёрт возьми, а тщеславия-то у меня, оказывается, взахлёб. Ну, ну, покуражься, сорви пока аплодисменты, клоун, всё равно стрелять из этой тарахтелки не придётся. Нет, давить на курок ума много не надо, а вот стрелять – это уже искусство, здесь одной руки мало. Показать тебе трюк с пистолетом, что ли? Это когда одной рукой перезаряжаешь, если другую обездвижили. Крутишь его в ладони, разворачиваешь, пальцами взводишь – и всё за несколько секунд. Это школа, Салах, этому учиться надо. И учителя могу порекомендовать – сэнсэй по имени Кама. Это который брат Марата.

– Вьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, – начинает вполголоса Вася. Судьбу испытывать не стоит: на голос может и мина прилететь, или очередь саккомпанировать, но поёт он душевно, поэтому никто не возражает. Уже за полночь. Морось давно закончилась и накрывает сырой мглою. Всё-таки это лучше, чем минус – в этой резиденции без окон, без дверей вмиг околеешь. Впрочем, совсем и не холодно даже, так, градусов на десять тянет, а возле нашего камина и вовсе Сочи. Три дня назад в пустыне под утро даже изморозь на металл легла, а сейчас лафа. Тогда промёрзли, как цуцики, дрожь била как припадочных, отрывая от песка и подбрасывая вверх, а сейчас, в общем-то, тепло. Кофейку бы…