Текст книги "На краю света"

Море Баренца

Давно это было – почти триста пятьдесят лет назад. Из Амстердама вышли в далекое плаванье два корабля. Это были двухмачтовые парусные бригантины. Борта их были украшены деревянной резьбой, голландские флаги развевались на высоких сосновых мачтах.

В третий раз пытались голландцы пробиться в далекий богатый Китай северным путем. С юга не пройти было в Китай. Тогдашние великие морские державы, Испания и Португалия, топили и грабили иноземные торговые корабли, идущие этой дорогой. Надо было искать окольный путь. Единственным таким путем был великий Северный морской путь вдоль берегов Сибири.

Корабли голландцев и пустились в это рискованное плавание. На одном из кораблей в третий раз плыл к берегам Сибири Виллем Баренц – опытный моряк, бывалый путешественник.

Через две недели после отплытия корабли встретили первый лед.

«Вначале, – пишет в своем дневнике один из участников экспедиции, – мы думали, что это белые лебеди, и кто-то громко крикнул: “Вот плывут белые лебеди!” Услышав этот крик, мы выбежали на палубу и увидели, что это лед. Это случилось под вечер».

Продвигаясь все время на север, голландцы наткнулись на какой-то неизвестный остров. Они назвали его Медвежьим.

У Медвежьего корабли голландцев разделились. Капитан Рийп, командовавший одним из кораблей, считал, что в Китай надо плыть, держа курс к северу от Медвежьего острова. Баренц настаивал, что плыть надо к Новой Земле, обогнуть ее с севера и идти на восток.

Рийп пошел одним путем, Баренц – другим. Вскоре Баренц достиг Новой Земли и поплыл вдоль ее берегов. 19 августа 1596 года Баренц обогнул крайний северо-восточный мыс Новой Земли. Этот мыс он назвал мысом Желания.

Через неделю после этого голландский корабль попал во льды. Льды смерзлись вокруг корабля.

«Судно приподняло, кругом все трещало и скрипело. Казалось, что корабль должен развалиться на сотни кусков. Ужасно было видеть и слышать это, и волосы у нас вставали дыбом», – пишет участник экспедиции Де-Фер.

С корабля, который каждую минуту мог быть раздавлен льдами и пойти ко дну, голландцы перебрались на берег. Целый месяц они собирали плавник и кое-как сколотили из него дом.

Это была первая зимовка на таком далеком севере. Голландцы, которые не захватили с собой теплой одежды и никак не ожидали, что на земле бывают такие морозы, всю зиму страдали от холода.

«Погода жестокая, – писал в своем дневнике Де-Фер, – дует очень холодный и почти невыносимый ветер с востока. Мы с жалостью смотрим друг на друга. Если мороз станет еще крепче, все погибнут. Какой бы большой огонь мы ни раскладывали – согреться невозможно. Стоишь возле огня так близко, что чуть не обжигаешь ноги, а спина мерзнет и покрывается инеем».

Вскоре к холоду присоединился и голод. С восьмого ноября каждый зимовщик получал в день только по двести граммов хлеба, и уже через два месяца, восьмого января, Де-Фер записал в дневнике:

«Многие заболели болезнью, которую называют цингой».

Заболел и сам Виллем Баренц.

Когда наконец наступило позднее полярное лето, голландцы решили попробовать пробиться домой. Корабль их был совершенно изуродован и изломан льдами. Надо было уходить на шлюпках. Они снарядили две лодки, на которые погрузилась вся экспедиция, и поплыли по полярному морю.

Виллем Баренц был уже так тяжело болен, что пластом лежал в одной из лодок.

16 июня, на второй день плавания, когда эта лодка медленно, на веслах, огибала северный берег Новой Земли, Баренц сказал Де-Феру:

– Геррит, где мы находимся? Не у Ледяного ли мыса? Подними меня, я хочу еще раз посмотреть на этот мыс.

Прошло еще четыре дня. 20 июня Де-Фер записал в дневнике:

«Клас Андриссон очень слаб, и мы хорошо сознаем, что он скоро умрет. Услышав, как мы говорим об этом, Виллем Баренц сказал:

– Мне кажется, что и я долго не протяну…

Мы не думали, что Виллем так болен. Он разговаривал с нами и стал рассматривать сделанную мною маленькую карту нашего путешествия. Потом он возвратил мне карту и сказал:

– Геррит, дай мне пить.

Затем им овладела такая слабость, что глаза стали закатываться, и внезапно он скончался. Итак, он умер раньше Класа Андриссона, который вскоре последовал за ним. Смерть Баренца очень опечалила нас, потому что он был нашим главным руководителем и единственным нашим штурманом…»

То море, в котором Баренц совершил свое знаменитое плавание и в водах которого нашел себе могилу, впоследствии и было в его честь названо морем Баренца.

–

27 сентября на рассвете наш «Таймыр» вошел в это море. Надежды Ивана Савелича, что здесь волна будет помягче, не сбылись. Море Баренца встретило нас еще хуже, чем Белое. Волна перешла с норда на вест, и началась бортовая качка. Ледокол валило то на один бок, то на другой. Глубоко в желто-зеленую воду ныряли задраенные иллюминаторы бортовых кают.

Моряки зовут эту качку «болтанкой».

Сегодня укачались даже собаки. Мокрые, дрожащие, они лежат врастяжку на палубе, смотрят грустными глазами, ничего не едят. Особенно плох Серый. Он даже не может поднять головы, и Боря Линев подолгу сидит перед ним на корточках, сует ему кусок мяса или мозговую кость и ласково уговаривает:

– Ну, бери, дурак. Серый, бери. Надо же шамать. Ведь подохнешь же, дурачина. Подохнешь – выкину за борт. Так и знай.

Только Байкал и Жукэ еще держатся молодцами, жрут за шестерых и не унывают. Натянув цепочки, они целый день хрипло и злобно лают на море. Лают, лают, устанут. Отойдут к теплой дымовой трубе, отдохнут, погреются и снова дружно выходят на середину палубы, и, став мордами к морю, приплясывая, лают и лают на волны.

Плохо сегодня на палубе. Ветер прохватывает до костей, какая-то промозглая сырость забирается под толстый ватный пиджак.

Почти весь день я сегодня сижу в кают-компании, читаю прошлогодние номера журналов и даже играю с Борей Маленьким в шашки, хотя и приходится каждую шашку держать пальцем или приклеивать к доске разжеванным хлебным мякишем.

Перед обедом в кают-компании появился Наумыч. Он боком протиснулся в дверь и осторожными шажками, широко растопырив руки, добрался до дивана.

– Плывем, хлопцы, – сказал он, плюхнувшись на диван и радостно потирая волосатые, белые руки. – О, ubi campi, хлопцы, о, ubi campi!

– Какие там убикампи? – спросил Боря Маленький, отклеивая от доски дамку.

– Римских поэтов не знаете, хлопцы, – укоризненно сказал Наумыч. – И чему только вас учили? О, где вы, поля, как говорил поэт Вергилий. Поля черт их знает где – за тридевять земель. В бывшем Елисаветградском уезде бывшей Херсонской губернии, в окрестностях деревни Новоселицы. Вот где родные поля-то! А меня черт занес в Баренцево море. Мой дед, медведь, тележного скрипа боялся, прадед полжизни без штанов ходил, отец-чумак на волах соль возил, а я – видали вы?

Боря Маленький взял мою шашку.

– За «фук» ем, – строго сказал он, – бить надо было. – И повернулся к Наумычу: – Чего же это он без штанов-то ходил – бедный, что ли, был?

Наумыч, прищурившись, посмотрел на Борю и спросил:

– Ты какого года рождения?

– Тысяча девятьсот четырнадцатого, а что?

– Ну вот, а мой прадедушка, наверное, тысяча восемьсот четырнадцатого.

– Ну, и что же из этого? Разве тогда люди без штанов ходили?

– Дураки в штанах, а умным без штанов приходилось, – сказал Наумыч. – Времена-то – знаешь какие были? Крепостное право. Чуть подрос парень, надел первый раз штаны – пожалуйте на барщину. Ну, а раз без штанов бегает – значит, малолетний. А малолетних на барщину не брали. Закон, что ли, такой был, черт его знает. Вот прадедушка и ловчил. До тридцати пяти лет без штанов щеголял. У самого борода лопатой, а ходит в одной распашонке. Так и увиливал от барщины. Вот, милый мой, как приходилось. Contraria contrariis curantur[15]15
  Противоположное противоположным излечивается(лат.).


[Закрыть], а по-нашему, по-русски, клин клином вышибали.

Боря Маленький недоверчиво посмотрел на Наумыча – врет или нет.

Вдруг, держась за стенки, в кают-компанию ворвался другой Боря – Боря Линев. Его треснуло о паровое отопление, отнесло к столу и швырнуло на кресло.

– Жукэ пропал! – закричал Боря Линев. – Унесло в море!

– Как унесло? – Мы бросили шашки, вскочили с мест.

– Пошли искать, – решительно сказал Боря Маленький и надел свой кожаный шлем. – Не может быть, чтобы унесло. Куда-нибудь забился. Жукэ не унесет, не такая собака. Пошли, пошли!

Я тоже схватил свою меховую шапку и бросился за обоими Борисами.

Ветер так и стегнул по глазам, будто мокрым веником.

Широко расставляя ноги, мы поднялись на ботдек. Там, за штурманской рубкой, у теплой дымовой трубы, были привязаны все наши собаки. Увидев Борю Линева, черный рослый Байкал сорвался с места, бросился к нам навстречу, радостно залаял, загремел цепочкой.

– Прозевал Жукэ-то, страшный черт! – заорал на него Боря Линев. – Куда Жукэ девался, говори? Ну, где Жукэ?

Байкал еще пуще залаял и бросился было за дымовую трубу. Но цепочка натянулась и рванула его назад так, что он стал на дыбы.

Мы обошли штурманскую рубку, спустились на ют и опять вышли к трубе. Жукэ нигде не было.

– Нет уже, видно, конец Жукэ, – грустно сказал Боря Линев.

Он погладил Байкала, который теперь смирно сидел у его ног и, не мигая, задрав голову, смотрел ему в лицо.

– Букаш, прозевали мы Жукэ-то. А? Где Жукэ?

И снова Байкал сорвался с места, залаял, кинулся опять за дымовую трубу. Цепочка снова осадила его. Он яростно повернул свою узкую черную морду и цапнул цепочку желтоватыми клычищами – пусти, мол, проклятая!

Боря Линев бросился к Байкалу.

– Тут что-то нечисто! Букаш, где Жукэ? Покажи, где Жукэ?

Теперь Байкал уже завывал, закатывая глаза и пощелкивая зубами. Боря поспешно отвязал цепь. Байкал рванулся вперед, чуть не свалил хозяина с ног и исчез за дымовой трубой. Натыкаясь на скулящих собак, опрокидывая жестяные миски, мы бросились следом за Байкалом.

В укромном уголке, под большой шлюпкой, Байкал рыл кучу старого брезента, рвал ее зубами, царапал лапами, урчал и потряхивал головой.

Вдруг брезентовая куча зашевелилась, и из-под складок брезента показалась лисья мордочка.

– Вот ты где! – закричал Боря Линев. – Фря какая! Все мерзнут на голых досках, а он не желает!

Боря схватил Жукэ за ошейник и поволок на старое место. Жукэ упирался, ворчал и со злостью и с презрением посматривал на торжествующего Байкала.

– Эх, ты, предатель, предатель, – казалось, говорил Жукэ. – А еще земляк называется.

–

На третий день пути с самого утра заморосил мелкий дождь. За ночь море успокоилось, и теперь, страшное и холодное, неподвижно лежало до самого горизонта. Кругом так пустынно, что кажется, будто мы действительно доплыли до края света. Только серые, толстомордые, похожие на «юнкерсов» поморники летят все время за нашим кораблем. С жалобным тоненьким писком чайки падают до самой воды и боком, по ветру, уходят далеко в море.

Сегодня наш корабль начинает оживать.

К вечеру в кают-компании собралось уже столько народу, что я едва смог пристроиться на кончике стола, чтобы записать сегодняшний день в путевой дневник.

Вдруг в каюту ввалился Ромашников. Размахивая какими-то листками, он закричал:

– С Франца! Телеграмма! Сейчас радист принял. Слушайте!

Все зашумели, повскакали со своих мест и обступили Ромашникова.

Громко, на всю кают-компанию Ромашников прочел:

«Наконец вас заметили точка. Слышали вас от Канина Носа точка. Лед в бухте примерно семь баллов запятая, лед мелкобитый точка. Где вы ваше место точка. Есть ли у вас короткие волны назначьте время работы с вами точка».

– А это много льда – семь баллов? – быстро спросил Боря Линев.

– Семь баллов, – оттопырив нижнюю губу, важно сказал Ромашников, – это значит, что семь десятых всего водного пространства покрыто льдом. Понятно?

– Так это же гроб!

– Ничего не гроб. Лед-то какой? Сказано – мелкобитый. Такой-то лед «Таймыр» распихает, как орешки. Это ерунда.

– Ничего себе ерунда – семь десятых водного пространства! – возмутился Гриша Быстров. – Как раз через эти-то семь десятых, может, и не пробьемся. Вот получится глупая история. Собрались, распрощались, поплыли, а потом через месяц назад. Здравствуйте пожалуйста, вот и мы. Вернулись с зимовки… Прямо позор.

– А вдруг так! – кричит Боря Линев. – Слушайте, ребята! Вдруг так: подходим к Нордбруку – лед. Туда, сюда – ни в какую. Ведь октябрь! Постоим дня два, нас и заморозит. Зимовать на «Таймыре». А?

Борю Линева перебивает Боря Маленький:

– Я тогда свою «амфибию»… собрал, поставил на лыжи, заправился. Контакт! Есть контакт! И – пошел в Архангельск. Через десять часов – пожалте бриться. Прилетел – сейчас на вокзал…

– Это кто же тебе, интересно, твою «амфибию»-то даст? – говорит незаметно вошедший в кают-компанию летчик Шорохов. – Видали вы короля воздуха? Собрал, контакт, и – пожалте бриться – полетел!

– Ну ладно, – быстро соглашается Боря Маленький. – Не дадите, и не надо. Мы с Линевым на собаках уйдем.

Боря Линев звонко хлопает себя по лбу.

– Верно, Борька, на собаках! Сделаем нарты. Ружья возьмем и пошли чесать.

– И я с вами, – взмолился Ромашников.

– А ты-то зачем? Ты на «Таймыре» оставайся. Лед-то ведь какой? Мелкобитый. Такой-то лед вы с «Таймыром» как орешки распихаете. Да и на что ты нам нужен?

– Я вам буду погоду предсказывать.

– А на черта нам твоя погода? Нет уж, сиди на «Таймыре» и предсказывай свою погоду. А то тебя еще тащить придется. Ты на лыжах-то ходить умеешь?

– Ну, не умею.

– А стрелять умеешь?

– Зачем мне стрелять? Стрелять ты будешь, ты каюр.

– Нет, умеешь? Скажи, умеешь?

– Наверное, сумею. Дурацкое дело нехитрое. Нажал там чего-нибудь, он и выстрелит.

– Это кто – он?

– Ну, кто? Порох, дробник, или как он там у вас называется? Этот, который сразу многими стреляет? Дробник?

– Дро-о-о-бник? – Боря Линев даже встал. – Дробник? Нет, вы слыхали? Многими который! Дробник! Пошел вон отсюда! Братцы, гоните его к чертям собачьим! Он нас опозорит. За борт его!

На Ромашникова накинулось несколько человек.

– Просить Наумыча отправить его назад!

– Запереть в трюме и не показывать старым зимовщикам до самой последней минуты!

– Нет, ты скажи, как ты в зимовщики попал? – не унимался Боря Линев. – Ты, может, и плавать не умеешь?

– Ну, не умею. Я же не в Крым еду, не на курорт. Плавай, пожалуйста, если тебе это нравится, а я лучше буду с берега смотреть. Только я думаю, что и ты долго в этой воде не проплаваешь.

– Ну и полярник! – захохотал Боря Линев. – Ай да полярник! Нет, как ты попал? Тебе же надо бы на бахче арбузы караулить, а ты – в Арктику.

Ромашников обиделся:

– Ну, это кто чем работает. Тебе если голову отрезать, так ни ты, ни твои собаки, наверное, не заметят даже, что у тебя башки нет. Тебе, конечно, трудновато понять – зачем люди едут в Арктику. Я, например, еду не для того, чтобы стрелять, плавать и кататься на лыжах. У меня работа поважнее есть. А вот…

Долго бы еще, наверное, шла перебранка, если бы не помешали нежданные гости.

Световой люк в потолке каюты был открыт. Вдруг из люка упали на стол три маленькие серенькие птички. Они разбежались по столу, вспорхнули и заметались по кают-компании, натыкаясь на стены, шкафы, ударяясь о зеркала.

– Лови! – закричал Боря Маленький.

С громкими криками все бросились ловить птичек. Поднялся страшный гвалт, толкотня, хохот. Птичек ловили шапками, шарфами, даже скатертью.

Наконец поймали. Боря Линев взял одну из птичек, повертел ее в руках, растянул крылышки, подул в перья.

– Пуночки, – важно сказал он. – Из семейства воробьиных. Наверно, домой летели и отбились от стаи. Сейчас ведь как раз осенний перелет.

Мы посадили пуночек в стеклянный шкаф, покрошили им хлеба. Птички забились по углам, нахохлились, спрятали головки под крыло и заснули.

Мыс Флора

Утром 30 сентября меня разбудил громкий крик:

– Безбородов, земля!

В дверях каюты стоял Ромашников. Вид у него был такой, точно мы идем ко дну.

– Земля! Подходим! Скорее!

– Какая земля? Вы с ума сошли!

– Земля! Земля! Вставайте!

Ромашников исчез. Сбросив одеяло, я торопливо стал натягивать носки, фуфайку, сапоги и, наскоро одевшись, выбежал на палубу.

Мутный рассвет, туман, пурга, холод. С правого борта, в тумане, сквозь косо летящий мелкий и сухой снег действительно виднеется какая-то земля. Пустынная, безлюдная, молчаливая. Черные, чуть запорошенные снегом высокие голые утесы и пики. К самой воде отвесной стеной спускаются ледники. По зеленому, как бутылочное стекло, морю плавают голубые, фисташковые, белые льдины, гладкие, обмытые, отшлифованные соленым морем.

Дикая, страшная земля…

Растерянные, притихшие, будто испуганные безлюдьем, молчанием и холодом этой земли, толпятся у борта наши матросы, глядят на смутные очертания скал и ледников, переговариваются вполголоса.

За ночь и сам корабль покрылся ледяной корой – обледенела палуба, обледенели веревки, ледяным брезентом забран капитанский мостик.

На мостике стоит капитан. В руках у него обледенелый большой бинокль.

– Вахтенный, – негромко говорит капитан, – разбудите радиста. Иван Савелич, приготовьте якорь.

И, повернувшись в нашу сторону, капитан, улыбаясь, добавляет:

– Ну, до Земли Франца-Иосифа добрались прямо как на извозчике – в самую точку.

– Это что же, остров Гукера? – спрашиваю я.

– Нет, это только еще мыс Флора, но тут нам лучше сейчас постоять. Туман. Да и глубины здесь небольшие. А ветер такой заворачивает, что лучше отстояться на якоре. До Гукера-то, до зимовки, отсюда уже недалеко – сорок пять миль.

Мыс Флора! Так вот он какой, мыс Флора! Знаменитый мыс.

Долго и тщетно старался я рассмотреть в бинокль смутные очертания дикой земли, которая иногда появлялась в тумане.

Где-то здесь должна быть грубо сколоченная из бревен маленькая закопченная хижина. А может быть, ее уже разрушили полярные штормы, разворотили и сломали медведи?

Хорошо бы побывать в этой хижине на мысе Флора. Может быть, где-нибудь под потолком или в щели грубой бревенчатой стены залежался медный патрон с какой-нибудь записочкой, подписанной «Фритьоф Нансен» или «Фредерик Джексон».

Под защитой натянутого на мостике брезента я долго рассматривал в бинокль узкую полоску отлогого берега, за которой поднимался почти отвесной стеной высокий черный утес.

О Земле Франца-Иосифа я почти ничего не знал, но про мыс Флора мне много рассказывали и сам я читал много замечательных историй.

Вот одна из них.

Ранним утром 12 июля 1881 года к северо-востоку от Новосибирских островов пошла ко дну раздавленная льдами «Жанета», судно американской полярной экспедиции Де-Лонга. Экипаж погибшего корабля решил пешком добраться до материка по плавучему льду. Но только немногим удалось достигнуть берега. Почти весь экипаж погиб от голода и болезней.

Прошло три года. Все позабыли про «Жанету».

Однажды три эскимоса охотились в бухте Юлиане-хоб, на юго-западном побережье Гренландии. Эскимосы заметили на одной из плавающих льдин какую странную черную кучу. Когда они подплыли на своей лодке к льдине, они увидели, что на ней валяются полузанесенные снегом, вмерзшие в лед чулки, рубахи, штаны, рукавицы.

Эскимосы высадились на льдину и собрали разбросанные на ней вещи.

Вскоре об этой удивительной находке узнали ученые.

Откуда мог оказаться на плавучей льдине целый склад одежды?

Разгадать эту тайну помогла метка на одной паре найденных эскимосами штанов: «Л. Норос». Так звали матроса с погибшей «Жанеты».

Значит, у берегов Гренландии нашлись вещи с корабля, затонувшего близ Новосибирских островов.

Значит, эти вещи проплыли на льдине около семи тысяч километров и пересекли всю Арктику.

Значит, существует какое-то полярное течение, которое несет льды от северных берегов Сибири к Гренландии.

Газетные статьи об этой находке прочел молодой норвежский зоолог Фритьоф Нансен.

Если течение несет так далеко льды, значит, оно могло бы понести и корабль, вмерзший в эти льды, подумал Нансен.

Он решил построить специальное судно, проплыть на нем к северо-восточным берегам Сибири, вмерзнуть там в лед и вместе со льдом плыть по воле полярного течения, тем самым путем, что и вещи, оставшиеся от «Жанеты».

Нансен полагал, что течение пронесет его корабль или через самый полюс, или очень близко от него. Во время ледового дрейфа корабля Нансен рассчитывал забраться так далеко на север, куда до него не заходило еще ни одно судно, и хорошенько изучить и климат, и глубины, и течения в этих еще не исследованных полярных морях.

Но Нансен знал, что это была рискованная затея. Судно могло быть раздавлено льдами и затонуть, как затонула «Жанета». Никто не мог заранее сказать, сколько времени неизвестные течения будут носить по полярным морям обледенелый корабль.

Большинство ученых считало план Нансена невыполнимым, а некоторые даже называли его «бессмысленным проектом самоубийства».

– Здесь, как и всюду, дело решат люди, – упрямо твердил Нансен, продолжая собирать средства, нужные для снаряжения экспедиции, и подбирать себе спутников.

Десять лет он готовился к своему великому походу. Для того чтобы заранее испытать все трудности и лишения полярного путешествия, он на лыжах прошел через всю Гренландию. Никто не решался до него на такое смелое путешествие. В то время Гренландия даже не была целиком нанесена на карту.

Сотни миль прошел Нансен по необитаемым, неисследованным ледникам Гренландии. Мороз доходил до пятидесяти градусов, ледниковый щит, по которому Нансену приходилось идти, поднимался почти на три тысячи метров над уровнем моря. Нансен жил в палатке и сам тащил за собой тяжелые сани с продовольствием.

Этот замечательный поход сразу прославил Фритьофа Нансена на весь мир.

– Такой человек, как видно, не станет шутить! – говорили про него и ученые, и охотники, и путешественники.

Тысячи моряков – и американцы, и немцы, и австралийцы – теперь уже осаждали Нансена, предлагая ему свои услуги. Но он в конце концов выбрал себе в спутники двенадцать соотечественников-норвежцев. Среди них был студент университета Ялмар Иогансен, который согласился плыть кочегаром, только бы попасть в состав экспедиции.

Нансен сам чертил план судна для дрейфа во льдах и сам следил за его постройкой. Со всего света собрал он лучших ездовых собак, сам работал в лабораториях, выясняя, какую пищу лучше всего взять с собой в путешествие, советовался с охотниками, с моряками, с собаководами.

Наконец, 24 июня 1893 года, корабль Нансена, который он назвал «Фрам» – по-норвежски это значит «Вперед», – вышел в свое ледовое плавание, а 22 сентября вмерз в лед к северо-западу от Новосибирских островов.

Тогда на кораблях еще не было радио, и последнее известие от смелых путешественников было получено из селения Хабарова, на Югорском Шаре, куда Нансен заходил за ездовыми собаками.

После этого три с лишним года о «Фраме» не было никаких вестей.

И вдруг 1 августа 1896 года Нансен и тот самый студент Иогансен, который поплыл на «Фраме» кочегаром, вдвоем вернулись в Норвегию. Они приплыли на судне, которое пришло с Земли Франца-Иосифа.

Как же попали норвежцы на Землю Франца-Иосифа? Куда девался «Фрам»? Живы ли остальные участники экспедиции?

Вот что рассказал Нансен.

Полтора года плыл «Фрам» вместе со льдами по Полярному морю. До полюса оставалось всего около семисот километров. Но тут Нансен понял, что «Фрам» на полюс не попадет, что течение пронесет его мимо полюса, южнее. Тогда Нансен решил оставить корабль и пойти к полюсу пешком.

Вернуться на «Фрам» он уже не рассчитывал. Ведь, пока он будет пробираться пешком на полюс, полярное течение отнесет корабль куда-нибудь в сторону, и найти его вряд ли будет возможно. Поэтому Нансен решил на обратном пути с полюса дойти до Земли Франца-Иосифа и оттуда, тоже пешком или на лодке, добраться до Шпицбергена.

Идти с Нансеном к полюсу добровольно вызвался студент Иогансен.

14 марта 1895 года Нансен и Иогансен пустились в путь. У них было с собой три нарты, на которых было уложено продовольствие, инструменты и две легкие лодки (каяки). В нарты были впряжены двадцать восемь отборных собак.

Дойти до полюса путникам не удалось: лед, по которому они шли, неуклонно сносило на юго-запад. Через двадцать три дня пути, когда до полюса оставалось еще четыреста тридцать семь километров, Нансен повернул обратно.

«Мне становится все яснее и яснее, – записал он в этот день в своем дневнике, – что ничего полезного мы тут не сделаем. Очевидно, мы не можем пройти на север много дальше, а ведь и до Земли Франца-Иосифа путь предстоит немалый».

Путь этот действительно был долгий и трудный. Собаки и люди выбивались из последних сил. В самом начале похода у Нансена остановился хронометр. Теперь путники даже не могли определить место, где они находились.

Неделю, две, месяц тащились Нансен и Иогансен по ледяным полям, переплывали на каяках разводья и полыньи. Уже давно они должны были добраться до земли, но земли все еще не было видно.

В июне кончился собачий корм. Одну за другой стал убивать Нансен своих собак, разрубать на куски и этим мясом кормить оставшихся собак.

Наконец были застрелены последние две собаки, подыхавшие от голода и усталости. Люди сами впряглись в нарты.

Одежда путников превратилась в лохмотья и так пропиталась потом и грязью, что крепко прилипла к телу.

«Кальсоны, – рассказывал Нансен, – при ходьбе царапали и резали кожу до такой степени, что у нас образовались раны и сочилась кровь».

Десятки раз Нансен и Иогансен подвергались смертельной опасности. Однажды, когда Нансен сталкивал в полынью свой каяк, он вдруг услышал позади себя какую-то возню и сдавленный крик:

– Хватайте ружье!

Он обернулся и увидел, что огромный белый медведь повалил Иогансена навзничь. Иогансен не растерялся – он схватил медведя обеими руками за глотку и стал душить его.

Нансен бросился к своему каяку и начал судорожно рвать веревки, которыми было привязано ружье.

– Вы должны поторопиться, иначе будет поздно, – спокойно сказал Иогансен.

И верно – медведь уже совсем подмял его под себя.

Но как раз в этот миг полный заряд дроби угодил медведю в ухо, и он грохнулся замертво. Нансен выстрелил вовремя.

Наконец, через четыре с половиной месяца тяжелых лишений, путники увидели землю – пустынные острова, покрытые вечными ледниками. Это могла быть только Земля Франца-Иосифа – никаких других островов в этих местах Полярного моря нет.

На одном из островов Нансен и Иогансен решили зазимовать. Короткое полярное лето уже подходило к концу. Близилась полярная ночь. Нечего было и думать еще в этом году добраться на легоньких лодочках до Шпицбергена.

На скалистом мысу Нансен и Иогансен выстроили себе хижину. Это было нелегкое дело. Примерзшие камни они выворачивали из земли куском полоза от саней, песок рыли лыжной палкой или плечевой костью моржа, а кирку соорудили из моржового клыка и перекладины от нарты.

В этой каменной хижине провели они долгую полярную ночь. Зимовщики питались медвежьим и моржовым мясом, запасенным еще засветло. Вместо лампы у них была жестяная плошка. В плошке горело моржовое сало. Обгорелые кусочки сала, которые оставались на дне плошки, они вылавливали пальцами и поедали. Нансен называл это «пирожным».

Когда наступила весна, Нансен с товарищем двинулись дальше. Они хотели дойти до самого южного острова архипелага Земли Франца-Иосифа, до острова Нордбрук, и оттуда уже пробираться на Шпицберген.

От острова к острову они то плыли по разводьям и полыньям на каяках, то, выбравшись на ледяные поля, шли пешком, таща за собой нарты, груженные каяками.

Однажды, когда после целого дня плавания путники пристали к огромной, как плавучий остров, льдине и вылезли, чтобы развести огонь, согреться и отдохнуть, – их каяки унесло ветром.

Это была большая беда. В каяках осталось все: и ружья, и одежда, и пища.

Во что бы то ни стало надо было вернуть каяки.

Нансен сунул товарищу в руки свои часы и стал быстро, как только мог, стаскивать с себя верхнюю одежду.

«Сбросить все, – рассказывал он потом, – я не рискнул, так как боялся окоченеть. Я прыгнул в воду и поплыл за каяками. Но ветер дул со льда и быстро уносил наши легкие каяки с высокими снастями, а с ними вместе и все наши надежды на спасение. Ведь все наше имущество было на каяках, у нас не осталось с собой даже ножа. Окоченеть в воде и потонуть или же вернуться без каяков – мне было безразлично.

Я напрягал все свои силы. Когда я устал, я перевернулся и поплыл на спине. Тут я увидел Иогансена, беспокойно ходившего взад и вперед по льду. Он говорил мне потом, что это были худшие мгновения, которые он когда-либо пережил.

Снова перевернувшись, я поплыл еще быстрее. Я понимал, что едва ли смогу долго продержаться в такой холодной воде, – руки и ноги мои совсем окоченели. Но теперь было уже не так далеко до каяков. Если я продержусь еще немного, мы будем спасены.

И я держался. Все короче и короче становилось расстояние до каяков, и я начал опять надеяться, что догоню их.

Вот, наконец, я могу дотянуться рукой до одной из лыж, лежащих поперек кормы. Я схватился за лыжу, подтянулся к краю кормы и подумал: “Мы спасены”. Я хотел было взобраться в каяк, но до того окоченел, что это казалось совершенно невозможным.

Однако через некоторое время я все-таки собрался с последними силами, закинул ногу за край саней, стоявших в каяке, и кое-как вскарабкался наверх…»

Нансен и его товарищ были спасены.

17 июня они добрались наконец до мыса Флора – того самого мыса, у берегов которого покачивается сейчас на волнах наш «Таймыр».

Вон там, в проливе, за этой черной скалой, они разбили бивуак. Иогансен варил суп, а Нансен залез на высокий торос, чтобы получше осмотреть окрестности. Было лето. На тысячи голосов кричали птицы, летавшие у прибрежных скал.

Вдруг Нансену почудилось, что он слышит собачий лай. Откуда могла взяться собака на этом ледяном острове? Уж не померещилось ли ему? Нет, в самом деле лает собака, и даже как будто не одна, а несколько.

– Иогансен! Я слышу на берегу собак!

Иогансен высунулся из спального мешка.

– Собак? Каких там еще собак?

Он не спеша вылез из мешка, спокойно взобрался на торос рядом с Нансеном и прислушался. Нет, конечно, Нансен ошибся. Здесь не может быть никого, кроме них двоих. Как ни вслушивались они оба, лая больше не было слышно.

После завтрака Нансен все-таки решил отправиться на берег и посмотреть, кто же из них двоих был прав.

По торосам и острым глыбам льда он с трудом добрался до берега.

И вдруг он увидел, что по самому краю берега, помахивая хвостом и весело тявкая, бежит настоящая, живая собака, а за нею шагает настоящий, живой человек.

Нансен замахал шапкой. Человек тоже снял шляпу и торопливо пошел навстречу Нансену. На ходу он окликнул свою собаку, и Нансен услышал, что он говорит по-английски.