Текст книги "На краю света"

Пристально и жадно рассматривал Нансен этого человека, и вдруг ему показалось, что где-то он уже видел его.

Они встретились и пожали друг другу руки.

– How do you do? – вежливо спросил незнакомец.

– How do you do? – ответил Нансен.

«С одной стороны, рассказывал Нансен, стоял цивилизованный европеец, в клетчатом английском костюме, в резиновых высоких галошах, тщательно выбритый и причесанный, благоухающий душистым мылом. С другой стороны стоял дикарь, одетый в грязные лохмотья, с длинными всклоченными волосами и щетинистой бородой, с лицом, почерневшим от ворвани и копоти. Ни один из нас не знал, кто был другой и откуда он пришел».

– Я чрезвычайно рад вас видеть, – вежливо сказал незнакомец.

– Благодарю вас, я тоже, – ответил Нансен.

– Ваше судно здесь?

– Нет, моего судна здесь нет.

– Сколько вас всех?

– У меня только один товарищ.

Незнакомец с удивлением взглянул на Нансена. Перекидываясь короткими фразами, они пошли вдоль берега. Вдруг незнакомец остановился, пристально посмотрел на Нансена и сказал:

– Уж не Нансен ли вы?

– Да, – ответил Нансен и в свою очередь спросил: – А вы не Джексон ли?

– Да, Джексон, – ответил незнакомец.

Это был англичанин Джексон, который уже несколько лет зимовал со своей экспедицией на Земле Франца-Иосифа. Перед отплытием «Фрама» Нансен однажды видел его в Англии.

Здесь, на мысе Флора, у Джексона был выстроен целый маленький поселок.

Англичане радушно встретили Нансена и Иогансена. Впервые почти за полтора года путники по-настоящему умылись, переоделись в чистое платье, постриглись. С жадностью набросились они на старые газеты, которые сохранились у англичан, и с увлечением обсуждали события трехлетней давности.

Вскоре к мысу Флора подошел корабль Джексона, забрал Нансена и Иогансена и отвез их в Норвегию. А следом за ними благополучно прибыл в Норвегию и «Фрам», который приплыл со льдами через весь полярный бассейн.

Вот какие бывают удивительные встречи!

Прибытие

Всю ночь стоял наш «Таймыр» у мыса Флора.

За ночь ветер стих и рассеялся туман. Ранним утром «Таймыр» выбрал якоря и медленно и осторожно двинулся в путь. До острова Гукера от места нашей стоянки оставалось теперь только сорок пять миль. «Таймыр» шел проливами и каналами, пробираясь между ледяными островами.

Справа и слева прямо из воды поднимаются отвесные, гладкие, как стекло, стены глетчеров[16]16
  Глетчер – то же, что и ледник.


[Закрыть]. Прибой промыл в зеленоватом льду глубокие черные пещеры; волны со звоном ударяют в подножия этих ледяных стен, расшибаются в брызги, и ветер далеко уносит мелкую водяную пыль.

Лед и черные промерзлые скалы. Даже птицы, которые все время летели следом за кораблем, бросили нас, точно испугались этого холода.

Мы стоим на палубе в меховых шубах, в меховых шапках и тщательно осматриваем в бинокли каждую излучину берега.

Мостик высоко забран туго натянутым брезентом. Над брезентом виднеется одна только голова капитана в меховой шапке с опущенными ушами. А на самом верхнем этаже ледокола, на ледовом мостике, стоит Наумыч и тоже не отрываясь глядит в бинокль.

Скоро из тумана, прямо по курсу, вышла высокая черная скала. Точно усеченная пирамида, она торчала из воды, дикая, голая, чуть припорошенная снегом.

– Рубини-Рок! – закричал сверху Наумыч, показывая рукавицей на скалу. – Подгребаем, ребята! Теперь смотри в оба. Две плитки шоколада тому, кто первый увидит дома!

Снова налетает на ледокол сухая, туманная пурга.

Снег сечет по глазам, как песок. В тумане все время мерещатся какие-то горы. Я забираюсь на верхний мостик, где, уткнувшись носом в меховой воротник, прохаживается Наумыч, колотя ногу об ногу.

– Кажись, подходим, Наумыч?

– Подходим, нехай она сдохнет, эта Арктика. Сейчас в Краснодаре виноград рупь двадцать копеек шапка, а тут что? Замерзнешь, как цуцик.

– Вижу! – вдруг вопит снизу Ромашников. – Вижу!

– Где? Где?

– Вон, вон налево, у мысочка!

– Да это камни!

– Нет, дома! Дома!

– Верно, дома!

Впереди смутно виднеется засыпанный снегом пологий берег, а за ним отвесные черные утесы. На берегу какие-то темные точки.

Что это? Дома или камни? Ничего не разберешь – бинокль обледенел. Наконец я справляюсь с ним и начинаю ясно различать на берегу дома. Два, нет – три дома. Из домов выбегают маленькие человечки, собираются кучками, размахивают руками и снова убегают в дома.

«Таймыр» подходит еще ближе. Уже отчетливо видно, как по камням к самой воде скачут лохматые собаки. Наверное, лают.

– Средний, – командует капитан.

Иван Савелич поворачивает ручку машинного телеграфа.

– Боцман, приготовьте якорь.

– Готово, товарищ капитан.

«Таймыр» заходит в широкую бухту. У берега сидят на мели большие белые айсберги.

– Кажется, вовремя, – шутит Наумыч, вынимая часы. – По расписанию.

Низкому страшному гудку «Таймыра» отвечает гулкое эхо.

С берега стреляют залпами, тяжело ухают взрывы.

Нас встречают салютом.

– Боцман, майна якорь!

Не отрываясь я смотрю на эту пустынную, уже покрытую снегом землю, где мне придется прожить год, а может быть – и два. Снег и камни. Низкое бурое небо, метелица. Неужели только первое октября?

От берега отваливает шлюпка. Ее подхватывает стремительным течением и сносит мимо «Таймыра». В шлюпке яростно гребут, толчками пробиваясь к ледоколу.

Мы собираемся у трапа. Каковы-то они, старые зимовщики?

Первым поднимается на «Таймыр» низкорослый толстый человек в высоких болотных сапогах, в засаленных ватных штанах.

– Потапов, начальник зимовки, – сипло говорит он, пожимая руку Наумычу.

За ним лезут по трапу здоровенные парни, рослые, широкоплечие. Нам даже становится как-то не по себе, что мы такие чистенькие и щуплые рядом с этими здоровяками, одетыми в грубую, грязную одежу.

Ну что ж, наверное, и мы станем такими же через год, и приехавшие нам на смену зимовщики будут разглядывать нас с таким же любопытством.

– С приездом, товарищи, – говорит Потапов. – Давайте-ка, братцы, поцелуемся.

Глава третья

Аврал

Два дня бушевал шторм. Два дня как в плавучей тюрьме мы сидели на «Таймыре», с жадностью посматривая на берег, где ходили какие-то люди, непонятно зачем вдруг начинал звонить колокол и круглый день дымились трубы на белых от снега крышах домов.

Вот мы наконец добрались до нашего острова, вот наши дома, а мы сидим в опостылевших темных каютах и, как посторонние люди, как зрители, только издали можем смотреть на нашу зимовку.

Наконец, ранним утром 3 октября, нас разбудил громкий стук в дверь каюты.

– Подымайсь! Выходи на аврал! – кричал кто-то в коридоре, продолжая колотить в дверь.

«Таймыр» сразу ожил. На палубе, над нашими головами забегали, засуетились люди, послышались громкие голоса, топот, крики и смех. Где-то неистово визжали свиньи. Даже собаки почуяли, что начинается что-то важное и интересное, – залаяли, завыли, заскулили.

Мы быстро надели заранее приготовленную парусиновую робу грузчиков – негнущиеся, широкие, с нашивными карманами штаны, куртки с широкими швами и костяными пуговицами – и вышли на палубу.

Утро было серое, мутное, ветреное. Бухта еще не успокоилась после шторма, и у береговых камней кипела белая пена прибоя. На ледниках и на черном плато, как вата, лежал густой серый туман.

– Начинаем разгрузку, – командует с мостика Иван Савелич. – Боцман, спускайте шлюпки.

– Есть спускать шлюпки, – откликается боцман откуда-то из-за ящиков. И сразу у шлюпок, укрытых брезентом и чинно стоящих вдоль ботдека, откуда-то появились проворные матросы, быстро и ловко стали снимать брезент, разбирать весла. Вот уже шлюпки повисли над водой на крепких толстых канатах.

– Шлюпки на воду! – командует боцман. – Отдай концы на шлюпбалках!

Еще минута – и шлюпки уже пляшут на волнах. Матросы, задрав головы, кричат наверх: «Ну, кто там? Пассажиры! Давай скорей!» – и отпихиваются веслами от черных боков ледокола.

– Товарищи зимовщики, на берег, – спокойно говорит Иван Савелич в жестяной рупор. – Будете принимать груз.

Странное чувство радости и в то же время тревоги испытал я, ступив на черные камни острова.

Так вот она какая, Земля Франца-Иосифа!

Камни, одни только камни вокруг – уже полузасыпанные снегом куски черного базальта. На камнях, у береговой линии прибоя, толстые ледяные шапки.

Здесь уже совсем зима. А в Ленинграде еще тепло, и по вечерам играют оркестры в садах, и фокусники выступают на открытой сцене в Парке культуры и отдыха.

Неужели действительно есть и Архангельск, и Ленинград, и Москва? Высокие дома с газовыми плитами и паровым отоплением, трамваи на улицах, запруженных тысячными толпами прохожих, проворные автомобили, асфальт, деревья, дворники, пожарные, кинотеатры?

Я вспоминаю ленинградский дом, в котором я живу, и нашу просторную улицу с тенистым большим садом, где всегда на дорожках играют дети, и мне становится и хорошо и грустно, что я так далеко от дома на этой бесплодной земле.

«Ну, что ж, – думаю я, шагая взад и вперед по берегу, – пройдет год, я вернусь назад, и сколько интересных историй я потом расскажу о нашей жизни на этом острове, об этой земле, о ее зверях, о ее ледниках. Год, – думаю я, – это не так уж и много. Прожили же здесь целый год зимовщики, которых мы сейчас сменяем, проживем и мы».

Вот они идут к нам по берегу. Такие же люди, как и мы. Только что-то, почти совсем неуловимое, отличает их от нас. Какая-то другая повадка. Вон как они идут: широко шагают, не спотыкаясь о камни, неторопливо поглядывают по сторонам, каким-то особым окриком останавливают собак.

Зимовщики подходят к нам, неуклюже здороваются, протягивая огромные почерневшие лапы, и рассаживаются прямо на обледенелых камнях.

Мы исподтишка наблюдаем за ними, они поглядывают на нас. Сразу как-то и разговор не вяжется. Не о чем говорить.

– Ну, что там новенького, на земле? – вдруг спрашивает здоровенный дядя, набивая прокуренную короткую трубку и искоса взглянув на нас. – По радио слыхали, что паспорта будто ввели?

– Как же, как же, – суетится Гриша Быстров, – вот сейчас, сейчас. – Он роется в боковом кармане, достает паспорт. – Вот, пожалуйста[17]17
  Единая паспортная система в СССР была введена в ряде населенных пунктов 27 декабря 1932 г. В этот день вышло Постановление Совнаркома «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов». Все граждане СССР от 16 лет, постоянно проживавшие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте и в совхозах, обязаны были иметь паспорта. Сельское население страны паспортами не обеспечивалось (за исключением проживавших в десятикилометровой пограничной зоне). Паспорт и обязательная прописка по месту жительства вводились с целью «лучшего учета населения городов, рабочих поселков и новостроек и разгрузки этих населенных мест от лиц, не связанных с производством и работой в учреждениях или школах и не занятых общественно полезным трудом (за исключением инвалидов и пенсионеров), а также в целях очистки этих населенных мест от укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов».


[Закрыть].

Сразу несколько рук протягиваются за маленькой серенькой книжечкой. Детина с трубкой осторожно берет ее двумя пальцами. Остальные зимовщики придвигаются и с жадностью заглядывают ему в руки.

– Паспорт, – читает детина. – Паспарт. Пашпорт. А дальше и не поймешь по-каковски. Так. – Он бережно раскрывает книжечку, переворачивает странички. – Кем, когда выдан паспорт? – читает он. – 7-м отделением милиции г. Ленинграда. Вот ведь, – с удивлением говорит он, – целый год не видал живого милиционера.

Все смеются.

Разговор понемногу налаживается.

– Вы теперь и не узнаете милиционеров, – говорит геолог Савранский. – Важные такие, в белых перчатках. Каски-то при вас, что ли, ввели[18]18
  В 1930 г. было введено новое обмундирование для подразделений рабоче-крестьянской милиции, включавшее шлем-каску из фетра серого или белого цвета.


[Закрыть]?

А Боря Маленький достает из кармана пачку папирос «Беломорканал»[19]19
  «Беломорканал» – торговая марка самых массовых папирос в СССР, названы в честь Беломорско-Балтийского канала, построенного между 1931 и 1933 гг. силами заключенных Белбалтлага.


[Закрыть] и показывает ее зимовщикам:

– Такие при вас были?

И незаметно начинается разговор – мы рассказываем о Большой земле, они – о своей зимовке.

А от «Таймыра», покачиваясь на волнах, уже плывет первый карбас, доверху нагруженный сосновыми бревнами. Он подплывает к самодельной пристани, и матросы с карбаса орут:

– Держи конец! Конец держи – о камни вдарит!

Черт его знает, как его надо держать, чтобы не вдарило о камни! Мы топчемся на пристани, бестолково размахивая руками.

– Ну-ка, дайте-ка, братцы, – протискивается детина с трубкой. Он хватает конец, прыгает прямо в ледяную воду и ловко подводит карбас бортом к дощатой обледенелой пристани.

– Скажите, пожалуйста, кто этот большой с трубкой? – тихо спрашиваю я одного из старых зимовщиков.

– А это наш бригадир, биолог Ионов. Он у нас спец по разгрузочной части, – отвечает зимовщик и бежит на помощь Ионову.

Один за другим плывут и плывут от «Таймыра» к берегу карбасы.

Бревна, фанера, доски, керосин…

Тяжелые железные бочки с керосином катаются по дну карбаса, раскачивают его из стороны в сторону. И пока мы думаем, как же нам выгружать бочки, – кто-то из старых зимовщиков приносит доски, веревки, бревна.

Из досок и бревен быстро сделаны сходни, веревка наброшена петлей на бочку.

– Раз, два, взяли! – зычно орет Ионов.

Мы тянем за веревку изо всех сил, что есть мочи.

– Раз, два, дружно!

Пошла. Бочка переваливается через борт карбаса, одно мгновенье кажется, что она вот-вот упадет в воду. И снова кто-то из старых зимовщиков прыгает с пристани и, по пояс в ледяной воде, спокойно поддерживает бочку.

А к пристани уже подплывает карбас с листами фанеры.

– А ну, становись цепочкой! – горланит Ионов. – По рукам пойдет!

Ветер вырывает из рук, надувает как паруса огромные тонкие листы. Они грохочут и больно бьют острыми краями по коленям.

– Живо! Живо! Не зевай! – покрикивает Ионов. – Домой хочется. Милиционера посмотреть охота. А ну, поднажми!

Так проходит полдня.

Много мы поработали в Архангельске, а здесь пришлось еще круче. Все торопят, понукают, кричат. Все спешат. Не успеем мы присесть, закурить, вытереть пот со лба, как Ионов уже кричит, точно дудит в трубу:

– А ну, подымайсь!

Оно и понятно: все, кроме нас, торопятся поскорее разгрузиться и домой. Это только нам теперь некуда торопиться, это только мы здесь у себя дома.

В двенадцать часов на «Таймыре» поднимают флаг. Нам видно, как перестают работать лебедки, как матросы с карбасов по трапам и просто по веревкам взбираются на палубу. Стихают шум и крики, которые все время неслись с ледокола. И где-то далеко – наверное, у домов зимовки – начинает звонить колокол, который все эти два дня мы слыхали с «Таймыра».

Обед.

Пристань, у которой мы работаем, находится почти в километре от жилых домов зимовки: здесь удобнее разгружаться – тише, меньше камней.

Мы идем по берегу толпой. Теперь уже все перемешались, сразу даже и не отличить новых зимовщиков от старых.

Мы проходим мимо маленького аккуратного домика, стоящего далеко на отшибе от всех построек. Это магнитный павильон. В этом павильоне будут работать наши магнитологи – Стучинский и Гриша Быстров. Потом нам попадается длинный и узкий сарайчик, вокруг которого валяются лыжные палки, огромные обглоданные кости, заржавевшие консервные банки. У стен сарая свалены нарты, лыжи, какие-то шесты. Это – салотопка, собачий центр, каюрский департамент. Здесь разделывают убитых медведей, моржей, тюленей, перетапливают их сало, готовят собакам жратву, здесь хранится все каюрское снаряжение. Тут будут работать каюры Боря Линев и Стремоухов.

За салотопкой – ангар. Сейчас это только скелет ангара. У него нет ни стен, ни пола, ни крыши.

Для того-то мы и привезли сюда тысячу с лишним листов фанеры, чтобы сделать ангару и крышу, и стены.

Мы прошли сквозь ангар, прыгая с балки на балку, и вышли наконец к главному дому зимовки.

Большой, длинный, с высокой крышей, обитый снаружи черным толем, он стоит, обращенный окнами в бухту, шагах в двадцати от берега.

Между окон дома развешены бело-красные спасательные круги. На крыше устроена вышка, и с тихим поскрипыванием быстро-быстро вращаются на шесте сверкающие полушария анемометра[20]20
  Анемометр – в метеорологии – прибор для измерения скорости движения ветра.


[Закрыть]. И круги, и вышка делают дом похожим на какой-то корабль, выброшенный на берег.

Двери дома распахнуты настежь. В широком и полутемном коридоре толчея, гам, крики. Под самым потолком висят фонари «летучая мышь». Они горят желтоватым тусклым пламенем, стекла их мутные и закоптелые. По коридору мечутся какие-то люди, тащат чемоданы, ящики, мешки, кричат во весь голос, как на улице. Хлопают двери, стучат молотки, где-то звонко поет пила.

– Проходите, проходите, товарищи, – говорит Ионов, подталкивая нас. – Дальше проходите.

Одна из дверей в коридор распахнута настежь. Из двери валит синий, едкий чад. Здесь кухня. У раскаленной плиты, заставленной мисками, сковородками, чайниками, в дыму, в пару орудуют два повара. Тут и повар старой зимовки, и наш Арсентьич. Работы хватает обоим: надо ведь прокормить орду в пятьдесят человек.

Ионов ведет нас дальше по коридору.

– Вот сюда, пожалуйте, – приглашает он.

Мы входим в большую комнату с низким почерневшим потолком. В комнате три маленьких окошечка, закоптелые, мутные, с навечно вставленными двойными рамами, из щелей которых торчит грязная вата. Стены обиты вагонкой – узкими ребристыми досочками, как в жестких вагонах поездов. Посредине комнаты в три ряда стоят длинные столы, покрытые цветной клеенкой. Столы заставлены грязной посудой, завалены хлебными корками, грязными вилками, ножами, ложками.

– Это наша столовая, – говорит Ионов. – Зовется она кают-компанией. И вы, наверное, ее так же будете называть. Садитесь, наливайте борща, кушайте. Сейчас-то, конечно, здесь кавардак, а в спокойное время все по местам лежит. Ну-с, угощайтесь…

В кают-компанию ежеминутно входят матросы, зимовщики. Они жадно осматривают столы, выискивают свободное местечко и так прямо, не раздеваясь, с грязными руками, в шапках, садятся за столы и торопливо едят.

Некогда. Надо спешить. На весь обед дано только тридцать минут. И вот уже снова звонит колокол: кончай обедать, выходи на разгрузку.

Снова бревна, фанера, бочки, ящики, мешки. Мы работаем без остановки, без отдыха – до темноты.

На «Таймыре» загораются прожекторы. Они тревожно ощупывают бухту, далекий пролив. Капитан боится, как бы ночью к ледоколу не подкрались с приливом льды. Льды могут сорвать ледокол с якорей и выбросить его на берег.

С последним пустым карбасом мы уплываем обратно на «Таймыр».

А наутро, чуть рассвело, снова на берег, за работу.

–

Так продолжалось два дня. На третий день мы совсем переселились на берег.

– Чего вам зря мытариться-то, – говорили нам старые зимовщики. – Приютим, потеснимся. И спать-то каких-нибудь пять часов в ночь, а канители – как на свадьбе. Оставайтесь.

Поздно вечером, разгрузив последний карбас, все разбрелись куда-то, разошлись искать себе пристанище на ночь, и мы остались на берегу вдвоем с Борей Линевым.

– Ну, куда же мы с тобой денемся? – сказал я.

– Давай-ка устроимся в бане, – предложил Боря. – Наверно, она еще не занята.

– Ну нет, – сказал я, – у меня есть местечко получше. Мы библиотеку захватим. Про библиотеку никто из наших еще не знает, она в новом доме, в фанерном. Идем к Потапову. Ключ от библиотеки у него.

Потапова мы отыскали в продуктовом складе. Он сидел на мешке с мукой и отмечал что-то в большой измятой и истрепанной ведомости. Наш Наумыч с фонарем в руке ходил по складу и громко диктовал:

– Консервов мясных – двенадцать ящиков по шестьдесят четыре банки. Записал мясных? Консервов рыбных: бычки в томате – двадцать шесть ящиков по сорок восемь банок…

Заметив нас, Наумыч остановился.

– Вы чего, хлопцы?

– Да вот, ночевать нам негде, хотим в библиотеке устроиться. Ключ бы взять…

– Там же спать не на чем, – сказал Потапов. – Возьмите хоть спальные мешки. Вон в углу лежат.

Мы выбрали себе по мешку, взяли у Потапова ключ и отправились в новый фанерный дом.

Здесь было тихо, чинно, тепло. Мы заглянули в одну дверь – в темноте смутно виднелись какие-то провода, столы, заставленные приборами, склянками, металлическими коробками.

– Лаборатория, – тихо сказал Боря Линев.

Заглянули в другую – тоже лаборатория.

Рядом со второй лабораторией помещалась библиотека. Мы долго шарили по стене около двери, отыскивая выключатель. Наконец Боря зажег спичку.

Ни проводки, ни лампочки нигде не было видно. Только на столе валялся огарок стеариновой свечи.

Мы зажгли огарок и осмотрелись. Комнатка была маленькая, об одно окно. По стенам, от самого пола до потолка, шли сосновые некрашеные полки, сплошь заставленные книгами.

Мы разложили мешки прямо на грязном холодном полу. Боря остался в библиотеке, а я вышел в коридор – хорошенечко осмотреть дом.

По обеим сторонам коридора, на расстоянии шагов пяти друг от друга, в стены были вделаны круглые железные печи. Дверцы их были наглухо закрыты, и только в поддувалах мерцал розовый свет.

На двери в конце коридора висела бумажка с надписью: «Лаборатория по изучению радиоволн». Я приоткрыл дверь и заглянул в большую, тускло освещенную керосиновой лампой комнату.

Вдоль ее стен тянулся узкий стол в две доски. На столе стояли приемники, батареи, бутыли с кислотой, переключатели, аккумуляторы. В комнате были натянуты антенны, пол завален стружками, соломой, досками от разбитых ящиков.

В конце комнаты у стола сидел Вася Гуткин, а напротив него – заросший рыжей щетиной круглолицый человек в солдатском ватнике. Они тихо и серьезно о чем-то разговаривали. Вася Гуткин не спускал глаз с круглолицего.

«Принимает свою лабораторию», – подумал я, тихо входя в комнату.

Я прислушался к разговору. Нет, что-то не то.

– Печку придется топить каждый день, – медленно и строго говорил круглолицый. – Топить, конечно, каменным углем. Ведерко сожжешь – и хватит. Заведи себе отдельное ведро, совок, кочережку.

– А уголь у вас где? – спросил Вася.

– Да, вот с углем. Хорошо, что напомнил. Я тебе вот что скажу. Не поленитесь, устройте засветло аврал, поработайте хорошенько. При доме, я потом покажу, есть угольник. Сейчас же из сеней, налево. Видал? Ну вот, это и есть угольник. Как только мы уедем, сейчас же набейте его до самого верха. Потом, в полярную ночь, как завернет штормяга, до угля, который на улице, и не доберешься. Обязательно надо набить сарай. И зря не расходуйте этот уголь. Пока только можно будет – берите с улицы. Ну а когда уж совсем занесет, тогда начинайте сарай.

– Да разве одного сарая хватит на всю ночь?

– Хватит, – уверенно сказал круглолицый. – Конечно, если зря уголь не тратить.

– А печи-то хорошие? – спросил я, подходя к столу.

Круглолицый посмотрел на меня, пожал плечами.

– Разные печи. Где хорошие, где плохие. Вы в какой комнате будете жить?

Я посмотрел на Васю.

– Я не знаю, – сказал я. – Нас еще не распределили. То есть распределили, но еще не сказали.

– А вы кто?

– Он метеоролог, – сказал Вася. – Ромашникова помощник.

– Метеоролог? Значит, в этом доме будете жить. Здесь ваша лаборатория, здесь и жить будете.

– А здесь не холодно? – испугался я. – Ведь дом-то вроде фанерный?

– Если топить, так не холодно. Ну, а если не топить, то, конечно, вода замерзнет.

– А интересно бы посмотреть, как эти печки топятся, – робко сказал я. – Сроду каменным углем не топил.

– Ну что ж, можно показать, – усмехнулся круглолицый, – дело нехитрое.

Мы вышли в коридор.

– Васька, – шепнул я Гуткину, – кто это?

– Инженер Архангельский, профессора Бонч-Бруевича[21]21
  Михаил Александрович Бонч-Бруевич (1888–1940) – профессор, советский радиотехник, член-корреспондент АН СССР.


[Закрыть] правая рука, – зашептал Вася.

Архангельский открыл дверцу одной печки, присел на корточки и, заслоняя лицо рукой от яркого, горячего огня, сказал:

– Ну, вот видите, как пылает? Прямо как солома, и не подумаешь, что это каменный уголь.

– Хорошо горит, – проговорил я. Но Архангельский посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

– Плохо горит. Никогда не топите так. Это не уголь горит, а керосин. Облили уголь керосином и подожгли. Вот керосин пропыхнет – и все, а уголь спечется коксом, и печка будет такая же холодная, как и до топки. Надо растапливать не керосином, а лучиной. Это, правда, дольше, но зато верней. Уголь тогда горит ровно, белым огнем, печка нагревается равномерно и основательно. Помешивать надо вот так, из-под низу. – Он взял кочережку и ловко стал ворошить пылающий уголь. – Подбрасывать помалу, чтобы не заглушить огонь, – продолжал он. – А всего на печку надо не больше одного ведерка угля.

Потом он показал нам, как надо чистить колосники, как шуровать и когда закрывать печку, чтобы не было угара.

– Вот и вся премудрость, – сказал он, поднимаясь с корточек. – Ничего, привыкнете, научитесь. Мы тоже сначала не умели. Ну, а теперь идем, Вася. Нужно ведь и лабораторию сдавать.

Они ушли к себе в лабораторию, а я вернулся в библиотеку. На полу валялось уже три спальных мешка, а на мешках сидели Боря Линев и второй каюр – Стремоухов. При свете свечки, вставленной в патрон от электрической лампочки, они писали письма. Бумага лежала у них на коленях.

Боря Линев оторвался от письма и посмотрел на меня.

– А нашего полку прибыло, – сказал он. – Вот еще один постоялец забрел на огонек. Хотел было, чудак этакий, на чердаке устраиваться. Чай, поместимся втроем?

– Поместимся, – сказал я.

– Ну, а у тебя что новенького? – спросил Боря. – Где был?

– Да ничего. Печку учился топить. Хитрое, ребята, дело.

Боря поковырял в ухе.

– Мы уж тут со Степаном говорили. Конечно, хитрое. А ты смотри, какие они все жигулястые, ловкие, все умеют, собаки. Им-то, конечно, легко. Наборзели за год-то. Ты вот бегаешь, бегаешь, с ног собьешься, прежде чем какой-нибудь топор найдешь, – а у них все под рукой. Дружный народ, хозяйственный.

– Под рукой, потому что знают, где что лежит, а мы как слепые щенята, – проворчал Стремоухов, поднимая от бумаги свое сухое, тонкое лицо с прямым носом, с узкими бледными губами. – Сегодня их каюр как начал частить – Рубини-Рок, Скот-Кельти, остров Мертвого Тюленя, остров Живого Тюленя. Сыплет, сыплет, – можно подумать, что он тут лет сто прожил.

– Ничего, и мы через год такие же будем, – сказал Боря и, вздохнув, добавил: – Пиши письмо, передашь со старыми зимовщиками. Ленинградцев много – прямо домой отнесут.

– Нет, ребята, спать. Завтра вставать в пять утра. Спать! Спать!

Не раздеваясь, только сняв сапоги, мы забрались в спальные мешки. Мешки широкие, длинные, просторные. Мы залезли в них до самых плеч, подложили под головы книги – на всех одного Пантелеймона Романова[22]22
  Пантелеймон Сергеевич Романов (1884–1938) – советский прозаик и драматург. Здесь, вероятнее всего, речь идет о его полном собрании сочинений в 12 томах.


[Закрыть] хватило – и долго еще возились и пыхтели, устраиваясь поудобнее.

– Скоро и мы на кроватях спать будем, – мечтательно сказал Боря, возясь в мешке. – Пусть уже старики поблаженствуют последние денечки…

– А кто же гасить будет? – вдруг испуганно спросил Боря.

Свечка стояла на полу в другом конце комнаты.

Мы молчали. В мешке было тепло, не хотелось вылезать, а потом забираться обратно и укладываться в темноте. Я притворился спящим.

– Я тушить не буду. Должен тушить последний, – опять проворчал Боря. – Не я последний ложился.

– А ты дунь хорошенько, – прогудел Стремоухов. – Дунь – она и потухнет.

Боря дунул. Свечка не потухла. Боря дунул еще раз – свечка по-прежнему горела. Тогда приподнялся с пола Стремоухов.

– Ну, давай вместе. Раз, два, три.

– Нет, – сказал Боря, – мы очень влево берем. По пыли видно, что влево. Ну, давай еще.

Теперь и я присоединился к огнетушителям. Втроем мы дули на свечку до тех пор, пока не заболели скулы. Наконец свечка потухла.

Так мы научились первому полярному правилу: когда спишь в спальном мешке, все должно быть под рукой.