Электронная библиотека » Сергей Блейк » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Фрагменты сожалений"


  • Текст добавлен: 25 октября 2023, 11:27


Автор книги: Сергей Блейк


Жанр: Триллеры, Боевики


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Ребята также сбавили скорость, через плечо смотря вслед удаляющейся машине, заляпанной брызгами засохшей грязи.

– Вот псих! Олень ненормальный! – возбужденно воскликнул Олег и рассмеялся.

– Точно. Ненормальный!

Саша взметнул взгляд в ясное голубое небо. Содрогнулся, и уголки губ растянулись в улыбке.

«И все-таки, – думал он, – прекрасный день».

– А знаешь, – сказал Саша, поравнявшись с Олегом, – я передумал.

– Ты о чем?

– О дне рождения Кати. Я пойду с тобой.

Друг посмотрел на него, удивленно вскинув бровь, и радостно засмеялся.

– Я знал, что ты передумаешь! – крикнул он и ладонью огрел Сашу по спине, после чего тот тоже засмеялся.

Неспешно одолев подъем, они, переключая передачи, резво рванули вперед, соревнуясь в скорости.


«Наверное, я долгое время буду размышлять над тем, кем был тот, кто позволил мне изменить ход моей судьбы. Да чего уж там – далеко не только моей. Но почему он выбрал именно меня?

Я не забыл о своей прошлой жизни, но сделаю для этого все. Точнее, позабуду о смерти Олега, которую теперь мы оба миновали, и о том, что происходило в дальнейшем после той трагедии. Ведь впереди меня ждет новая жизнь. Знаю, поначалу к этому трудно будет привыкнуть, но я постараюсь. И еще: я почему-то уверен в том, что все это – по-настоящему, что никуда оно не испарится и я не очнусь, вновь лишенный всего того, что ко мне вернулось.

Почему я выбрал именно этот день? А потому, что мне удалось вернуть как друга, так и сестру. За день до очередного маминого дня рождения, когда нам с Леной предстоит сесть в злополучный автобус, я уговорю ее просто пройтись по местным магазинам или предложу выбрать другой подарок. В общем, сделаю так, чтобы нам не пришлось куда-то ехать. Но я совершил бы непростительную ошибку, вернувшись сразу в тот день, потому что Олега мне уже не удалось бы спасти. Да, я знаю, что меня непременно будет мучить один вопрос: кто же в автобусе окажется на месте моей сестры? Но на этот счет я что-нибудь придумаю.

Сколько в мире людей, которые в приступе ярости и обиды делают неправильный выбор? Сколько людей, подобно мне переживших столь много горечей и утрат? Сколько тех, кто умер по несправедливо и независимо от них самих сложившимся обстоятельствам? И разве не каждый из нас может попасть в такие ситуации, которые кардинально меняют нашу жизнь, подхватывают на лету, переворачивают с ног на голову и на полной скорости бьют теменем о твердую землю, не спрашивая нашего разрешения? Как много тех, кто не согласен подчиниться воле судьбы и написанному самим дьяволом злому сценарию?

Я выброшу из головы тот вечер, когда я убил человека. В этой жизни этого не было и не будет. И я искренне желаю, чтобы каждому, кто испытал боль от потери кого-то дорогого или так же оказался лицом к лицу со смертью, была дана возможность все исправить.

Не знаю, куда заведет меня тропа новой жизни. Но зная отныне о возможных нежелательных поворотах, поджидающих меня на пути, я приложу все усилия, чтобы не сбиться с верного направления. В этом мне помогут и уроки, что я извлек, будучи зрителем. Ведь кто знает, будет ли мне дана еще одна возможность оказаться на той самой лодке, еще раз вернуться в прошлое?

Но даже если вновь произойдет нечто такое, что заставит мое сердце болеть до конца моих дней, я не оступлюсь. Я не забуду».

Брошенный

Он сидел на больничной койке, опершись о взбитую подушку с пожелтевшей со временем некогда белой наволочкой. Одеяло укрывало его исхудавшие ноги, которых, как ему казалось, он уже практически не чувствовал. К груди он прижимал небольшого потрепанного плюшевого медвежонка темно-коричневого окраса, на мордочке которого не хватало одной пуговки-глаза, и, о чем-то задумавшись, смотрел в мутноватое от разводов после мытья санитаркой окно. Смотрел куда-то вдаль – настолько, насколько ему позволяла высота третьего этажа.

По словам навещавших его медсестер, на протяжении последних трех недель, когда он спит, к нему в палату время от времени заглядывает девушка, по виду младше его года на три-четыре. Это она в первое свое посещение оставила ему медвежонка. Персонал говорит, что девушка – его младшая двоюродная сестра. Он знает, что это не может быть правдой, ведь с тех пор, как он оказался в больнице – а прошло уже около семи лет, – его абсолютно никто не навещал, ни разу не оставил ни цветов, ни подарков, ни даже какого-нибудь клочка бумаги с теплыми пожеланиями; знает и прекрасно сознает, что никому из его родни не нужен и не станет никакая двоюродная сестра оставлять ему игрушку; знает это так же, как и, по его мнению, персонал больницы, но не отказывается от посещений незнакомки. Да, он еще ни разу ее не видел, даже не слышал, так как каждый раз, когда она приходила, спал. Но ведь это так приятно. Он ощущал внутри себя тепло от маленького огонька тех чувств, которые раньше ему были неведомы. Или, быть может, он просто не помнил о них. Так же, как не помнил ничего из своей жизни до пробуждения в этой палате.

В тот вечер он проснулся на этой самой койке. В ноздри ему ударил спертый воздух – смесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Он ничего не помнил: как попал сюда, где находится его дом – не улицу, так хоть район, – как выглядят его родители и даже он сам, чем он увлекался, сколько ему лет и как его зовут. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, на стуле сидела молодая девушка в белой рубашке со светло-синим воротником, черно-агатовые волосы были стянуты в хвост, свисающий на плечо. Встретившись взглядом с проснувшимся, она широко распахнула глаза, вскочила со стула так, что чуть не свалила его, и, произнеся негромко «он проснулся», стремглав выбежала в коридор. Спустя пару-тройку минут подле его койки стояли три медсестры и медбрат. Казалось, они осматривали мифическое существо, доселе виданное человеком только на страницах древних книг.

А за окном, как и в этот вечер, по небу плыли серые тучи, поливая землю дождем.

На следующее утро мальчику сообщили, что зовут его Димой, ему пятнадцать лет, и заверили в том, что мама с папой заберут его сразу же, как только он выздоровеет.

Вот и все. С тех пор миновало почти семь лет. Каждое четырнадцатое ноября ему устраивали небольшой праздник, угощая чаем, тортом и всяческими сладостями. Настенный календарь с умиротворяющими фотографиями природы на каждом листе показывал, что до очередного дня рождения оставалось около месяца – и Диме стукнет двадцать три года. Совсем взрослый, но, как маленький ребенок, ждет, когда за ним вернутся родители, которые, возможно, и помнить-то не помнят о нем. Не исключено, что они могли усыновить или удочерить другого, здорового ребенка. Или, чтобы забыть о горе, улетели в другую страну, может, с тем же приемным ребенком. Или, что хуже того, их попросту уже могло не стать.

С самого начала самочувствие Димы хромало: усталость во всем теле, плохой аппетит, апатия, наверняка давно переросшая в депрессию, а позднее – еще и частые головные боли, перепады давления, заторможенность в мыслях и действиях. Хотя он намеренно и отказывался пользоваться весами, он знал, что из месяца в месяц понемногу сбрасывал в весе. Сколько килограммов в нем? Сорок? Наверное. Знать ему не хотелось. А вместе с весом на нет сходил и здоровый оттенок кожи, и с недавних пор Дима задается вопросом: не покажется ли на ее фоне чистый снежный комок светло-серым? Вполне возможно.

Еще он не любил солнечный свет. Вернее, солнечный свет отторгало его тело. Вскоре после того как он оказался здесь, ему предложили выйти во двор, подышать свежим воздухом, немного прогуляться (в сопровождении персонала, конечно же). Через несколько минут после того, как лучи солнца коснулись незащищенных участков его кожи, она начала покрываться сыпью, и он ощутил страшный зуд, будто бы его искусали десятки комаров. «Так вот почему мальчика доставили сюда поздним вечером?» – вопросила одна из медсестер, когда его уже завели обратно в здание. После этого он выходил на прогулки только после заката.

Длилось это два года, а потом Дима вовсе отказался от вылазок на улицу и все последующие дни проводил в стенах больницы. Какое-то время ранними утрами заботливые медсестры плотно закрывали единственное окно в палате, чтобы по утрам солнечные лучи не попадали напрямую на кожу мальчика, пока тот спал. Но очень скоро сообразили, что лучше и проще будет перенести кровать в другую часть палаты, которая всегда оставалась в тени, что позволило постоянно – по крайней мере в хорошую погоду – держать окно открытым, дабы витающий в воздухе едкий больничный запах не преобладал над свежим воздухом. Так и жил он здесь: слишком скучно для него, слишком просто. Да скорее существовал, а не жил. Даже не помнил, чтобы по-настоящему чему-то радовался или из-за чего-то сильно грустил – такой скудный спектр эмоций был доступен ему за все почти семь лет, что он проживал здесь.

Хотя кого он обманывает? Просто пытается забыть это. Ведь был период, когда серая полоса его жизни, разделенная на множество отрезков-дней, на несколько недель окрасилась яркими, насыщенными цветами, а после – почернела на долгие три месяца. Вряд ли такое забудешь, как ни старайся. Но он старался как мог.

Вот он смотрит в окно, поверхность которого с внешней стороны сплошь обрамлена дождевыми каплями, скатывающимися зигзагами и соединяющиеся друг с другом в более крупные. Дима подумал, что дождь порой похож на плач ребенка – искренний, безудержный. В голове возникли неприятные ассоциации, он постарался переключиться на что-нибудь другое и поймал себя на мысли, что рад отсутствию детей в этой больнице. Потому что он может лишь представить, как ревут дети, или услышать из чьего-нибудь рассказа, но никогда не увидит это воочию, никогда живой детский плач не коснется его ушей, отчего на сердце будет хоть чуточку спокойнее.

Да, в больнице нет и никогда не было детей. В общем-то, теперь Дима сомневался в том, что здесь остался хотя бы один пациент, не считая его самого.

Когда-то он, стоя у окна, наблюдал за стариком, почти ежедневно разгуливающим во дворе и постоянно вопящим о несправедливом отношении к нему людей. Но одним майским днем, года четыре назад, пуще прежнего взбунтовавшись против врачей, тот внезапно свалился на землю. Как оказалось, обширный инсульт. И когда тем же вечером Дима спросил ухаживающую за ним медсестру, все ли в порядке со стариком, она, опустив глаза, сообщила, что он скончался. В ответ Дима только промычал, но предположил, что, должно быть, помогать ему и не торопились.

На третьем же этаже, в палате напротив, некогда лежал подросток, что было очень давно – в первые недели пребывания здесь Димы. Похоже, тот попал сюда еще задолго до появления нового соседа по этажу. С первого же дня из-за двери в его палату Дима часто слышал стоны разной интенсивности, а врачи то и дело приносили больному еду, питье и лекарства да регулярно меняли резервуары для естественных нужд. Возможно, у подростка была злокачественная опухоль на неоперабельной стадии, не позволяющая ему ни вставать с кровати, ни даже разговаривать. Дима однажды зашел в его палату и обомлел, когда увидел страшно худощавого ровесника с синяками под глазами и болезненно-желтоватой кожей, обтягивающей тонкие кости предплечий, лежащих поверх одеяла, а к руке и носу от капельниц тянулись шланги, сцепленные с катетерами. Смотря отрешенно в потолок, наверняка не обратив внимания на появление гостя, тот тяжело и сипло дышал. Дима в ужасе подумал: «Неужели и меня ждет такое?» Сорвавшись с места, он вернулся в свою палату, запрыгнул в койку, повернулся к стене и зажмурил глаза, стараясь избавиться от образа измученного, почти иссохшего бедолаги.

Через неделю стоны прекратились: тот парень скончался поздней ночью.

Диме не хотелось представлять, как плачет ребенок. Скинув с себя одеяло и оставив медвежонка рядом с подушкой, он, одетый в белую пижаму, приподнялся и свесил ноги с кровати. Обув потрепанные светло-серые тапочки, встал. Голова закружилась, потемнело в глазах, и он плюхнулся на край постели. По привычке приложил кончики пальцев к сонной артерии: пульс замедлился. Дима уже дважды терял сознание и совсем не хотел третьего раза, ведь следующее обморочное состояние вполне может закончиться остановкой сердца. Или неудачным падением с серьезным ударом головой о твердую поверхность. Может, конечно, ему повезет, да только стоит ли проверять судьбу? Вдохнув побольше воздуха, Дима намеренно зашелся кашлем: это, как ему сказали, в такой ситуации должно ускорить сердечный ритм. Повторив действие несколько раз и убедившись в том, что пульс вернулся в норму, он осторожно поднялся и медленно зашаркал к двери. Ему подумалось, что ноги как-то плохо слушаются и через год-другой могут и вовсе отказать. И тогда ему придется довольствоваться инвалидным креслом-коляской. «Нет, не стоит об этом думать», – упрекнул он себя.

Он дошел до туалета в противоположный конец коридора, справил свои нужды, умылся и направился обратно. Скоро должны будут принести ужин и лекарства, а через несколько часов Дима снова уснет.


Два часа следующего дня.

Дима проснулся с чувством жажды, царапающей горло, и сверлящего желудок голода. На тумбочке, стоящей сбоку от койки, уже лежал поднос с обедом, представляющим собой скорее завтрак: тарелка с небольшой порцией овсяной каши, пара бутербродов с маслом и стакан молока, – наверняка изначально вскипяченного и испускающего ароматный пар, но теперь остывшего, разве что еще не затянувшегося пленкой. Но большего количества еды в Диму все равно не влезет, как бы он ни был голоден. Неспешно расправившись с ней, он сходил в туалет, потом спустился в душевую, расположенную на первом этаже. Принимать душ разрешали не чаще раза в два дня, но этого, как считал Дима, было вполне достаточно.

Поднявшись затем наверх, он снова улегся под одеяло, и наволочка моментально промокла от его мокрых волос. Рядом с подносом, который уже унесли, он с самого начала приметил смятый полиэтиленовый пакет, но изучение его содержимого оставил на сейчас. За ручки подняв его с тумбочки, положил на колени и развернул. Внутри лежала книга – в мягкой обложке, немного потрепанная, с парой едва приметных царапин на корешке.

– «Над пропастью во ржи», – прошелестев слабым голосом, прочитал он ее название.

Повертев в руках, раскрыл и между коркой и титульным листом увидел маленькую открытку, разрисованную разноцветными шариками и с высеченными чуть выше центра, собранными из золотистых букв словами: «ЛЮБИМОМУ ДРУГУ». А на оборотной ее стороне красивым, ровным почерком был выведен шариковой ручкой текст: «Уверена, тебе очень скучно в больнице. Недавно, когда ты спал, я видела на твоем одеяле книгу и подумала, что тебе нравится читать, поэтому иногда буду их тебе приносить. Эта книга – моя самая любимая, но мне не жалко отдать ее тебе. Ведь мы друзья».

– Друзья… – прошептал юноша. Это слово теперь вертелось у него в голове. – Друзья… Кто же ты?

Та самая навещающая его девушка – она была единственным человеком, кто приходил ему на ум. Он попытался вспомнить еще кого-нибудь, кого в прошлом мог бы называть своим другом, но ничего, разумеется, не вышло. И предположил, что либо девушка его разыгрывает, гнусно пользуясь тем, что он потерял память, либо сам он просто не может ее вспомнить.

Вошла медсестра, в одной руке неся стакан воды, в другой – два блистера с таблетками.

– Это открытка? – проявила она неподдельный интерес, увидев ту в руках юноши. Протянула ему стакан, выдавила из блистеров по таблетке и так же вручила больному.

– Да, – ответил он, приняв таблетки. Обе отправил их в рот и запил несколькими глотками воды. – Она лежала в книге. – Он вернул стакан. – Скажите мне правду: кто она, эта девушка?

– Твоя двоюродная сестра, – ответила женщина без заминки.

– Но… – он запнулся. И посчитал, что нет смысла спорить, пытаться докопаться до сути. И только сказал: – Ясно.

– Тебя что-то беспокоит, Дима?

Он положил голову на подушку и уставился в потолок, на груди скрестив пальцы.

– Многое меня беспокоит. – В этом он не солгал. – Особенно то, что ничего не помню из жизни до того, как здесь оказался.

Медсестра с минуту помолчала. Стакан с остатками недопитой воды едва заметно затрясся в ее начавшей дрожать руке.

– Уверена, ты скоро поправишься. – Это все, что она могла ответить в этот момент.

И вышла из палаты, прекрасно понимая, что только пуще прежнего расстроила юношу, но боясь прочесть подтверждение этому в его взгляде.

Дима подозревал, что и она, и все остальные что-то скрывали от него, но не таил на них ни обиды, ни злости. Ведь, во-первых, за ним все-таки ухаживали, занимались его лечением (а не лечением – так поддержанием физического состояния), кормили да не прочь были вступать с ним в диалоги. Во-вторых, у него даже не было сил злиться на кого-либо. Злоба, по его мнению, отнимает много энергии, а он и без того давно уже слишком слаб. А в-третьих, даже узнай он, что они скрывают от него, стало бы ему оттого легче? Он подумал, что, раз уж о нем столь длительное время заботятся, ему бы непременно помогли вернуться в родную семью, представься такая возможность.

Вернув открытку на прежнее место, он перевернул пару листов и начал читать книгу. Да, теперь ему будет чем заняться в ближайшие несколько дней. Ему рекомендовали читать понемногу, не более часа в день, чтобы побольше сил оставалось на обыденные, но значимые дела, поэтому книги приносили по одной в три-четыре недели, и до следующей оставалось дней двенадцать. Почему же тогда эту не припрятали до нужного часа? Наверное, потому, что это подарок.

После полутора часов чтения – он далеко не всегда придерживался рекомендации касательно затрачиваемого времени на литературу – он положил книгу на тумбочку, использовав открытку в качестве закладки, пакет же аккуратно сложил и убрал в один из выдвижных ящиков. Дима с удовольствием почитал бы еще, но роман оказался для него столь увлекателен, что он побоялся уплести его за пару заходов. Хотя была и другая, в чем он не стеснялся себе признаться, более весомая причина: голову вновь заполнили мысли о девушке, которую он ни разу не видел. Он силился представить, как она выглядит: стройная или не очень? Высокая или низковатая? Какого цвета ее глаза? А форма бровей? А нос? Губы? Что обычно выражают черты ее лица: жизнерадостность, самоуверенность, озлобленность, грусть? Какие чувства она испытывает к нему? И почему приходит именно тогда, когда он спит? Если бы только она застигла его бодрствующим, он получил бы ответы на все эти вопросы. Но она, видимо, не в курсе того, что спит нынче он по четырнадцать-пятнадцать, а порой все пятнадцать с половиной часов в сутки.

Никто не может Диме сказать, почему он так подолгу спит. Или не хотят говорить. Да что там сон? Ему никто даже о его собственных недугах ничего не рассказывает. У него есть подозрения, что одолело его некое крайне редкое заболевание, на сегодняшний день не поддающееся лечению. И ведь он мог не безосновательно в это верить.

Лежащего подле подушки медвежонка он прижал к груди и, теребя пуговицу на его мордочке, повернулся лицом к той стене, в которое врезано окно. На улице было пасмурно, но не дождливо; пейзаж серого неба и кроны деревьев вдалеке, – будь то одетые в листву или же покрытые снегом, – всегда нравились Диме, нравились даже сильнее, чем красное небо на закате и кружащие белые птицы высоко над землей. Порой ему думалось, что все прекрасное в природе, радующее и глаз, и душу миллиардов остальных людей, его самого скорее раздражало. Вероятно, причиной тому было нескончаемо сопровождающее его уныние и всеобъемлющая тоска – тоска по прошлому, в котором он мог быть жизнерадостным мальчишкой, наивно грезящим о безмятежном будущем и искренне верующим в бессмертие любимых мамы и папы.

Ему вдруг как никогда до этого захотелось увидеть навещающую его девушку, ведь кто, как не она, поможет проложить мост к его воспоминаниям. Опустив веки, он начал гадать, что бы такого придумать для осуществления затеянного. К примеру, он мог бы постараться уснуть пораньше и пораньше же проснуться. Или попытаться до самого ее прихода не смыкать глаз. Но откуда ему знать, в какой именно день она вновь явится? Было бы, как он посчитал, крайне неразумно лишать себя сна, когда его здоровье и так оставляет желать лучшего. И он остановился на том, что постараться пораньше отойти ко сну – наиболее благоразумный вариант.

И вот он, погасив выключателем свет и повернувшись на правый бок – так он по своим наблюдениям быстрее и спокойнее засыпал, – оставив плюшевую игрушку близ подушки, самому себе пожелал спокойных сновидений.

Протекали минуты, десятки минут; он ворочался в постели, перекатывался с боку на бок да с одного края койки на другой, то стягивал с себя одеяло по пояс, то натягивал его до подбородка, но заснуть ему так и не удалось. Открыв глаза, он понуро посмотрел в окно: за ним уже здорово потемнело, а тени в палате вытянулись и предвкушали наступление ночи, когда им удастся здесь все поглотить.

Устало вздохнув, Дима подумал, что не так уж и просто изменить биоритм по собственному желанию. Но следующим вечером ему хотелось попробовать еще раз.

Как ни крути, но через два-три часа – он знал об этом наверняка – его мозг будет требовать сна, и глаза поневоле начнут слипаться. Но до того времени ему необходимо было хоть чем-то занять себя. В голове тут же возникло изображение подаренной ему книги, лежащая в ней открытка и шелест переворачиваемых страниц, и он, снова перевернувшись на другой бок, посмотрел на нее – точнее на улавливаемый в густой тени силуэт. Однако внутренний голос напомнил ему о том, что удовольствие от прочтения следовало бы растянуть.

И тогда он вспомнил, что вот уже недели полторы как не выполнял никаких физических упражнений и что заботливый персонал рекомендовал уделять им хотя бы по десять минут в один-два дня. Неохотно скинув с себя одеяло, свесил ноги, влез в тапки и на пару шагов отошел от кровати. Помявшись на месте, сложил пальцы замком и вытянув руки кверху, потянулся, изгибаясь телом то в одну сторону, то в другую и не отрывая пяток от пола. А затем, сложив ладони на затылке и расставив ноги по ширине плеч, начал приседать. Одно приседание, второе, третье… медленно, размеренно, при каждом подъеме делая вдох и считая до двух. Четвертое приседание, пятое, шестое… он снова поймал себя на том, что не так-то просто выполнять это упражнение с такими ослабшими ногами. Седьмое, восьмое, девятое, десятое… вот уже и коленные суставы начинают ныть, и бедренные мышцы заметно напряглись, участилось сердцебиение, и дышать стало немного труднее. Присев еще пять раз, Дима решил, что с него достаточно, и вернулся в постель.

Ближе к семи часам ему принесли таблетки с водой и ужин, состоящий из пюре с отделенными от костей кусочками поджаристого куриного мяса и кружкой умеренно-горячего подслащенного чая, не забыв включить в палате свет. Глотая таблетки, юноша в сотый раз задался вопросом: неужели их нельзя заменить на что-нибудь более действенное, эффективное? Возможно, он ошибался, но ему казалось, будто все годы его лечение ограничивалось принятием одних и тех же препаратов, ни упаковок, ни названий которых он ни разу не видел и не знал. И Дима подумал, что если заболевание, которому он подвергся, и вправду неизлечимо, а его на самом деле пичкают плацебо, то пусть будет так. Не вытолкнули еще на улицу и не ядом травят – и то хорошо.

Забив желудок и дождавшись, когда одна из медсестер унесет поднос, он из выдвижного ящика вытащил наполовину опустошенный тюбик зубной пасты, зубную щетку и, в чем был одет, вышел из палаты и проследовал в конец коридора. Вернувшись, закинул средства гигиены на место, погасил свет, залез под одеяло и, повернувшись на бок, накрыл медвежонка рукой. Долгое время он смотрел в одну точку, мыслями пребывая где-то далеко от больницы. А потом – веки смежаются, и вот-вот он провалится в пустоту, в которой, быть может, пробудет две трети суток. До чего же долго! Одно его утешало: время пролетит незаметно, а завтра начнется новый день.


Он проснулся как раз тогда, когда в его палату заглянула медсестра и смотрела на него, стоя в дверном проеме и держа руки в карманах халата; ее густые темные волосы, забранные ободком, кудрями ниспадали на плечи. Возможно, она хотела убедиться, не приключилось ли чего с ним за ночь, а уловив на себе сонный взгляд, удивленно приподняла брови и, улыбаясь, произнесла:

– Сегодня, между прочим, хорошая погода. Даже солнце выглянуло. – Выдержав малую паузу, поинтересовалась: – Как ты себя чувствуешь?

– Спасибо, я в порядке, – вымолвил Дима слабым ото сна голосом, однако не улыбнулся – смутная тревога накатила на него, стоило только открыть глаза. Такое в последнее время происходило с ним регулярно, как будто по пробуждении мозг бунтовал: мол, прошел еще один день, – а его хозяин топчется на месте, как год назад, и два, и пять лет. По крайней мере, именно так он интерпретировал для себя свое состояние, не имея понятия, какие еще могут быть причины.

– Мне кажется, ты сегодня пораньше обычного проснулся. Может, это хороший знак?

Дима посмотрел на настенные часы, что висели на противоположной стене, – старенькие, с чуть потемневшим от времени стеклом, он застал их здесь в первый же день: и правда, было только десять минут двенадцатого. Где-то с начала июня – а уже был октябрь – во сколько бы он ни засыпал, сон каждый раз отнимал у него не меньше четырнадцати часов. В последний раз тринадцати часов ему хватало только прошлой весной. А ведь года три назад максимальным показателем был отрезок в одиннадцать с половиной, семь лет назад – чуть больше восьми.

– Хорошо бы. – Теперь можно было и улыбнуться. – Ко мне сегодня никто не приходил?

– Нет, к сожалению, – вздохнула медсестра, – сегодня тебя никто не навещал. Но ты не расстраивайся. И подожди немного, я сейчас принесу тебе завтрак. Если б знала, что проснешься так скоро, не пришлось бы снова бежать вниз, хах!

– Да, хорошо.

Она поспешно вышла в коридор, и он слышал отдаляющийся стук ее туфель. Вернулась через десять минут, а когда поставила поднос с манной кашей, двумя кусочками белого хлеба, наполненным водой стаканом и бокалом горячего чая на тумбочку, Дима поблагодарил ее и сказал:

– Я хотел бы видеть ее. Почему она приходит только тогда, когда я сплю?

Медсестра посмотрела на него, и было ясно, что она не сразу поняла, о ком речь, однако быстро сообразила, но ничего не ответила, а только раскрыла рот.

– Попросите ее, чтобы она приходила в те часы, когда я бодрствую, – попросил Дима. – Пожалуйста.

– Понимаешь… – замялась она, пальцами потирая тыльную сторону кисти, – мы сказали ей об этом. Правда. Но она ответила, что еще немного стесняется, не готова пока к тому, чтобы ты ее увидел. Я уверена, что в скором времени она наберется смелости, и вы сможете с ней поговорить.

Опустив взгляд, смотря в изножье кровати – выкрашенная белой краской, но сплошь исцарапанная сталь, – он понуро произнес:

– Да, надеюсь на это.

Женщина выудила из кармана два блистера, выдавила в ладонь таблетки и протянула их юноше:

– Вот, запей их водой. И приятного тебе аппетита.

– Спасибо, – сказал он, принимая лекарство (или плацебо).

Более ничего не говоря, медсестра вышла из палаты, и Диму осенило, что, когда она вернется за подносом с посудой, неплохо было бы ее попросить принести чистые листы бумаги и цветные карандаши.

– Это хорошо, что ты решил занять себя таким интересным делом, – проворковала она, когда, избавившись от подноса с грязной посудой, принесла все необходимое для рисования. – Ты, помнится, давненько не рисовал. Все же неспроста, видимо, сегодня проснулся пораньше.

– Да, вы правы, – кивнул юноша, не сдерживая улыбки; ему и не приходило в голову связать эти два, казалось бы, незначительных события.

– Тогда оставлю тебя наедине с бумагой и фантазией.

– Спасибо.

Рисовал он за тем же столом, за которым трапезничал, если не находился в кровати (что чаще всего бывало по пробуждении). Стол – четыре ножки да столешница, без излишеств, зато дубовый – стоял в противоположном от кровати углу комнаты, и такой же простенький стул со спинкой всегда был аккуратно задвинут под него. Медсестра заботливо уже разложила все на столе, Дима в тапках прошаркал к нему и, выдвинув стул, уселся.

Рисовал он не ахти как, ведь и учиться ему было не у кого, и отдавал этому делу, говоря откровенно, достаточно мало времени. Хотя порой у него возникало желание попросить принести ему какой-нибудь самоучитель в книжном формате, но каждый раз желание отпадало сразу же, стоило только представить, как почти все свои силы он начнет отдавать на то, что в конечном счете не увидит жизнь дальше больничной палаты. Но рисовать ему нравилось – так он мог визуализировать свои мысли, образы из воспоминаний или фантазий, создавая зачастую понятные ему одному каракули. Он не придавал этому значения и, похоже, даже не замечал, но большинство его работ сквозили тоской и грустью – иногда едва уловимыми для глаза постороннего, иногда кричащими с поверхности листов.

Что же ему нарисовать на этот раз? Незаточенным кончиком простого карандаша он почесывал висок, генерируя идеи для предстоящей незамысловатой работы. Перво-наперво на ум пришли родители, которых он совсем не помнил. Снова. Должно быть, уже с десяток листов им изрисованы портретами мамы и папы, на каждом из которых они по-разному выглядели. Отложив в сторонку затею, он перешел к другой теме – природные пейзажи. Однако поймал себя на том, что для того его настроение было совсем неподходящим. Ежели только изобразить черное небо и смерч, сметающий на своем пути жилые дома, автомобили и людей. Или нет? Но что же тогда? Резцами прикусив карандаш, пальцами барабаня по столешнице, он, разворачиваясь на стуле, осматривал комнату, и, когда взгляд остановился на подаренной книге, его озарило. Девушка! Он мог попробовать изобразить ее такой, какой себе представлял.

Еще немного поразмыслив, подыскивая и другие идеи, которые могли бы посоперничать с уже одобренной им, и в итоге отметя их все в сторону, он приступил к занятию. Аккуратно, сосредоточенно он выводил линию за линией, начав с овала лица. Именно лица он любил меньше всего рисовать, так как они давались ему труднее чего бы то ни было остального и почти всегда получались какими-то невыразительными и асимметричными; порой он и вовсе отказывался их изображать. Глаза, нос, губы, тени – с этим он, наконец, закончил, с десяток-другой раз прибегнув к помощи ластика, крошки которого сдувал во все стороны. Подточив карандаш, продолжил с шеи и плавно перешел к плечам и туловищу, что было для него гораздо легче. Портрет обрывался на уровне груди, и Дима, изобразив контуры футболки, вернулся к голове девушки, но уже для того, чтобы нарисовать волосы: в его представлении она собирала их в хвостики, стягивая резинками и оставляя лоб открытым. Закончив с этим, юноша отложил карандаш и рассматривал свой труд. Что-то его не устраивало, но что конкретно – понять ему удалось не сразу, и только потерев подушечками пальцев свою бровь, он догадался, что дело в их отсутствии на нарисованном лице. Поэтому вновь взяв карандаш, он нарисовал их – в меру густыми, красивой формы, – а заодно и ресницы. Оставалось оживить портрет цветными карандашами. Светло-розовым, почти без нажима, он разукрасил кожу, темно-синим – футболку, глаза – зеленым, не затронув блики, волосы – коричневым, резинки – зеленым, а брови обвел черным.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 | Следующая
  • 2.3 Оценок: 3

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации