Текст книги "Фрагменты сожалений"

Когда Дима закончил работу, время на часах уже близилось к трем. Подняв лист бумаги перед глазами, задался вопросом: почему он так старался? Редко он прикладывал столько усилий и так много времени на один-единственный рисунок. «Мне не жалко отдать ее тебе, – всплыли в его голове слова, прозвучавшие нежным девичьим голосом, – ведь мы друзья». Вот и ответ.

Почти все свои предыдущие работы («подобие рисунков», как он их называл), за очень редким исключением, он сразу же сминал и отправлял прямиком в мусорное ведро, ничуть о том не жалея, так как считал, что не подобает хранить и уж тем более показывать другим такое безобразие, коим можно похвастать разве что в кругу младшеклассников. И если только работы были близки его сердцу, – а таких скопилось лишь три, – он складывал их в самый нижний ящик прикроватной тумбочки, притом рисунками книзу. Теперь же, подумал он без тени сомнений, на одну станет больше, причем эта, бесспорно, – лучшая!

Собрав в одну кучку стружку от наточенных карандашей и разлетевшиеся по всей столешнице ошметки ластика, он смахнул все в ладонь и выкинул в ведро, что под столом ожидало свою порцию мусора. Новый рисунок он положил в тумбочку поверх трех остальных и также вверх нетронутой страницей листа. Оставшиеся чистые листы и все, чем орудовал за столом, понес в процедурную – кабинет, в шкафу которого все это хранилось.

Больница была оборудована лифтом – дряхленькой маленькой кабинкой, в которую одновременно могли зайти, наверное, не больше четырех человек, да и то при условии, что телосложением они должны быть не больше Димы. Лифт находился на лестничной площадке, внешние двери кабины зачем-то выкрасили под цвет стены (пастельный бежевый), за счет чего новоприбывшие почти наверняка могли не обратить на него внимания, если только не подмечали пару круглых стальных кнопок, врезанных в панель, по которой какие-то умельцы прошлись той же краской. За годы пребывания здесь Дима самостоятельно, если на том не настаивал медперсонал (например, когда после солнечного ожога ему было тяжело передвигаться), воспользовался лифтом лишь два или три раза, да и первый был не более чем ради интереса. Куда в большей степени ему было по душе спускаться и подниматься по лестнице, тем самым напоминая себе о том, что он пока еще жив. И он пообещал себе, что будет это делать до тех пор, пока у него не отнимутся ноги, прибегая к помощи лифта лишь в случае самой крайней необходимости. «Не такой уж я и беспомощный», – с укоризной напоминал себе иногда Дима, проходя мимо раздвижных стальных дверей и мельком выхватывая взором потертые кнопки.

Одной рукой держась за перила, а во второй неся канцелярские принадлежности, он спускался вниз – осторожно, боясь споткнуться или оступиться и ненароком расшвырять все по лестничной площадке; к привычной слабости в ногах прибавилось и напряжение в мышцах после вечерних приседаний. Без происшествий достигнув первого этажа, вышел в коридор и через главный холл последовал в процедурную. Там, в кабинете, склонившись над столешницей и ведя какие-то деловые записи, сидел медбрат. Дима знал, что ему совсем немного за сорок, но выглядел тот на все пятьдесят, виной чему была его явная любовь к спиртному, благо свои обязанности он, если верить словам остального персонала, выполнял как следует да не мешал работать и жить коллегам. С коротко стриженными, почти полностью поседевшими волосами и покоящимися на переносице очками в тонкой стальной оправе, он так быстро строчил по бумаге, что казалось, будто большая часть написанных им слов возникала из воздуха, дополняя первые буквы и слоги. Услышав, как открылась дверь, мужчина оторвался от писанины и взглянул на вошедшего – из-за разных диоптрий в линзах один его глаз казался заметно больше другого – и улыбнулся:

– О, здравствуй, – поприветствовал он Диму, и голос его был мягким, но с хрипотцой. – Как себя чувствуешь?

– Здравствуйте. Я в порядке. Куда это положить? – поднял он руку с набором художника-неумехи.

– Клади на стол, я уберу потом, – махнул тот рукой.

Дима так и сделал.

– Только не говори, что ты что-то нарисовал и снова выбросил рисунок!

– Нет, на этот раз не выбросил, – заверил его юноша.

– Вот и молодец! Так держать! Это ведь не первый раз, когда ты сохранил рисунок?

«А то ты не знаешь!» – хотел он съязвить, но лишь сдержанно дал утвердительный ответ.

– Послушай, – продолжил мужчина, – может, купить рамки для твоих работ? Повесили бы на стену в твоей палате. Вот будет тебе сильно грустно, посмотришь на них – и станет полегче. Не каждый, даже самый здоровый и телом, и духом человек может заставить себя заняться чем-то творческим. А ты – ты можешь, потому что, – сжал он пальцы в кулак, – ты сильней, чем тебе самому кажется.

– Нет, – нахмурившись, помотал головой Дима. – Они какие-то… совсем уж детские, простенькие. Будь я художником… хотя бы обучался художественному ремеслу… – другое дело. А так…

– Ну, – пожал плечами медбрат и кончиком пальца поправил на переносице очки, словно сам не до конца верил в сказанное – или в то, что произнес следом, – им же, – кто ж знает, вдруг и станешь художником.

Не оценив попытку его подбодрить, юноша только выдавил улыбку и, сообщив об уходе, покинул кабинет.

Он уже взбирался по лестнице, когда в голову ему пришла старая затея пробраться в архив больницы и найти документы, которые, быть может, позволили бы ему выяснить хоть какую-то правду о себе, сняли завесу таинственности, окутывающую его прошлое, раскрыли данные о родителях или любой другой родне. Впервые он загорелся желанием туда попасть еще лет шесть назад – шесть лет! – и каждый раз либо опасался быть пойманным, либо попросту натыкался на запертую дверь, либо убеждал себя в том, что раскрытие истины в лучшем случае станет бессмысленным занятием, в худшем – пуще прежнего расстроит его. Единожды попросил медсестру, которой в те дни мог доверять как никому другому, подсобить ему в этом деле, но та категорически отказалась, уверяя, что ее после такого непременно уволят (если не поймают с поличным, то Дима рано или поздно, осознанно или нет, выдаст их обоих), и более он о просьбе никому не заикался.

Архив располагался в подвале больницы, дверь которого всегда была заперта на висячий замок. Бывали случаи, когда Диме удавалось увидеть, как кто-нибудь из медперсонала покидает подвал, не закрывая за собой дверь, но гарантий того, что внизу никого не оставалось, у него, разумеется, не было; он мог, конечно, с порога окликнуть любого, ни к кому конкретно не обращаясь, или же спуститься и в случае чего включить дурачка, да только проку с того?

Благополучно поднявшись на третий этаж, юноша вернулся в палату. Он старался убедить себя в том, что необходимо постараться попасть в архив, чего бы ему это ни стоило. В конце концов, если его и застигнут врасплох, разве убьют за это? Он в этом сомневался.

Четверг.

За сегодняшний день Диму, как и вчера, никто не навестил. Однако его это, казалось, нисколько не огорчило, потому как проспал он аж до начала третьего – все равно не застал бы девушку. Но на будущее он решил попросить медперсонал о том, чтобы при следующем ее появлении здесь его разбудили.

На протяжении всего дня он четыре раза спускался вниз и из-за угла на лестничной площадке по несколько минут следил за дверью в подвал, но к ней никто не подходил, никто ее не открывал, будто бы висячий замок представлял собой своеобразный амулет, никого не подпускающий к охраняемому месту. Дима не беспокоился о том, что его могут застать врасплох: в коридорах больницы было столь тихо, что шаги он без труда мог услышать с соседнего этажа. А все потому, что на все этажи он, похоже, остался единственным пациентом (по крайней мере, других с некоторых пор встречать ему не доводилось), да и средь персонала людей было явно меньше, чем того требовалось для столь большой больницы. Шесть лет назад, как он помнил, было пусть и немного, но оживленнее, а со временем словно бы вместе с пациентами больницу покидали и ее сотрудники. Порой Дима фантазировал о том, каково здесь было лет тридцать назад или даже пятьдесят; он представлял, что абсолютно каждая палата, каждый кабинет были наполнены жизнью, как много было людей, какими свежими выглядели стены и потолки, как по вестибюлю волнами растекалась музыка из старенького радиоприемника, который он однажды где-то видел, но где – вспомнить не мог, и как тут и там расставлены были горшки со всевозможными цветами.

Поздним вечером, когда его уже клонило в сон, он еще раз, уже пятый по счету, проследовал на свой наблюдательный пункт. К его огорчению, удача подвела и на сей раз, благо в такой час он не особо-то и полагался на нее. Но покуда в запасе у него имелись еще недели, месяцы, а может, даже годы, расстраиваться не приходилось.

Пятница.

На тумбочке, помимо всего прочего, включая поднос с обедом и лекарствами, лежал пакет с фруктами и магазинным яблочным соком. «Она опять приходила», – подумал Дима с досадой и глубоко вздохнул, упрекнув себя за то, что таки забыл попросить кого-нибудь из персонала, чтобы его разбудили. Он прикусил нижнюю губу и… ощутил приятный, сладковатый вкус. «Что это?» Тыльной стороной ладони он провел по губам и поднес кисть к ноздрям, принюхался. Что-то до боли знакомое. Помесь фруктового аромата с… парафином. Примерно такой же запах источали губы той медсестры, когда она склонялась близко к его лицу, когда… Дима посчитал, что не мог ошибиться: на его губах – гигиеническая помада. Неужели та девушка поцеловала его? Он почувствовал, как кровь приливает к лицу, как участился пульс. Опустив веки, закрыл лицо ладонями, а уголки губ сами собой поползли вверх. И зачем, спрашивал он себя, она это сделала?

Однако пока что ему не хотелось забивать этим голову, ведь было дело и поважнее.

Сегодня он три раза спускался вниз, следил за дверью в подвал, но у удачи, кажется, были другие планы, никак не связанные с юношей.

Прошло два дня с того поцелуя. Ясная, солнечная погода вновь сменилась на пасмурную и дождливую. Поначалу Диме было тоскливо, но, как это обычно бывало, он внушил себе, что оно и к лучшему, потому как, по его же мнению, такая погода соответствовала его постоянному состоянию.

Умывшись и позавтракав – хотя по времени скорее пообедав, – он взял чистое нижнее белье, махровое белое полотенце, резиновые шлепанцы и направился в душевую. А там, чтобы хоть немного освободить голову от, как ему казалось, ненужных дум, в частности о том поцелуе, он встал под струю прохладной воды, что проделывал весьма редко, даже в жаркие летние дни. Увы, ему это не помогло, но на помощь он не сильно-то и надеялся. Несомненно, вода – один из важнейших ресурсов на нашей планете. Вода исцеляет организм, поддерживает нашу жизнедеятельность, она – основа человеческой – да и не только – жизни. Вода есть жизнь. Если бы только она имела свойство исцелять душевные раны – и речь не об алкоголе или травяных настойках, – она была бы бесценна.

Повернувшись к стене, обшитой керамической плиткой цвета морского бриза, он обвил пальцами оба вентиля на смесителе, закрыл глаза и одновременно перекрыл горячую воду и усилил подачу холодной. Несколько секунд – и по его затылку и телу полилась ледяная вода, отчего у него перехватило дыхание и, распахнув глаза и рот, он затоптался на месте, запрыгал, хотел выскочить из-под струи, но заставлял себя оставаться на месте и чувствовал, как вместе с этой водой в сливное отверстие утекают и тяжкие мысли.

Вытерев себя досуха, он залез в чистую одежду, закинул полотенце на плечо, а грязное белье, свернув комком, бросил в плетенную из стальных прутьев и обшитую резиной корзину, вечность стоявшую в углу раздевалки.

Шагая по коридору, Дима увидел, как из одного из кабинетов вышла высокая женщина в белом халате (он не ведал, какую именно должность та занимала, но знал, что она была одной из главных и соизволяла появляться в больнице примерно раз в неделю), чье лицо постоянно, сколько он помнил, выражало недовольство. Она отворила дверь в подвальное помещение и исчезла за ней, бросив замок с ключом в карман. Не выказав никакого интереса – сознательно, дабы не привлечь к себе внимание, – Дима, как ни в чем не бывало, ступил на лестничную площадку, а там уже прижался грудью к двери и выглянул из-за нее одним глазом. Спустя какое-то время женщина вышла с взятой в охапку картонной коробочкой без каких-либо опознавательных знаков и направилась в сторону главного холла, прошмыгнув мимо дверей, за которые юноша едва успел юркнуть. Надеясь на то, что остался незамеченным, вновь выглянул и, когда женщина, не осмотревшись по сторонам, скрылась в кабинете главврача, на цыпочках пересек коридор и обхватил дверную ручку оставленной незапертой двери.

Дима обратил внимание на то, что сердце вдруг гулко заколотилось, а ладони покрылись холодным липким потом, и едва ли дело было в страхе быть обнаруженным. Он задался вопросом, так ли ему необходимо узнать о себе правду, готов ли он к ней? Но ноги уже сами завели его на крутую лестницу, а дверь почти бесшумно коснулась косяка, и теперь отступать было нельзя.

Лестничный пролет освещался лишь парочкой неярких ламп на стене, спрятанных в запыленные плафоны. Опершись на перила, Дима, прежде чем начать спуск, не слишком громко, но достаточно для того, чтобы быть услышанным снизу, спросил, есть ли кто там. Не услышав ни ответа, ни каких-либо шумов, что могли известить о чьем-либо присутствии внизу, он шагнул на ступень.

По преодолении лестницы Дима ожидал увидеть ряды высоких стеллажей, забитых всевозможной документацией, или множество ящиков по всему периметру помещения, да хотя бы пару шкафов со стеклянными дверцами. Но вместо этого увидел на первый взгляд хаотично расставленные по трети всего пола картонные коробки разных размеров, к каждой из которых был налеплен блокнотный листочек с той или иной оставленной от руки надписью – должно быть, наименованием медикаментов.

На Диму обрушились странные чувства, которые он, спроси его, не смог бы описать словами. Основой они походили на те, что он испытал в зиму пятилетней давности, и в то же время немного разнились. Одно было понятно: чувства эти тяжелые, давящие, словно в нем рухнула опора, являющая собой смысл к существованию; опора та была надеждой, зародившейся в нем в шестнадцать лет и с годами укрепляющаяся, но подобно карточному домику разлетевшаяся во все стороны под порывом нежданного ветра.

И все-таки он не хотел сдаваться так просто и принялся разгуливать между коробок, перешагивая те, что пониже, и огибая высокие и наставленные друг на дружку. Он всматривался, если на расстоянии не удавалось разобрать, в каждую надпись на листочках, открывал коробки, если те не были опечатаны скотчем. Осмотрев несколько десятков, только в двух из них обнаружил документы, расфасованные по файлам и папкам, но то были сплошь какие-то договоры – вероятнее всего, с фармацевтическими компаниями и организациями, так или иначе связанными с больницей, – в детали Диме углубляться не хотелось.

Чем дальше пробирался юноша, тем больше коробок пропускал, причем намеренно, ведь на то, чтобы пересмотреть каждую из них, ушло бы слишком много времени, что было для него непозволительно, потому как женщина могла вернуться в любую минуту. И подойдя уже почти вплотную к стене, он замер, устремив взгляд в пол. Там, из-под маленькой пожелтевшей коробки, что-то выглядывало, какая-то плоская прямоугольная вещица, покрытая густым слоем пыли. Наклонившись, он вытянул ее. Выпрямился, сдул с нее пыль и перевернул. Найденной вещицей оказался пластиковый бейдж – потертый, поблекший, но на лицевой его стороне четко выделялась пропечатанная фотография красивой молодой девушки, сдержанно улыбающейся объективу камеры. А под фотографией: «Лазарева Наталья».

И вновь сердце Димы запрыгало в груди, а к горлу подступил горький ком. С бейджем в руке он направился в свою палату, более не волнуясь о том, что может на кого-нибудь наткнуться. Там, в палате, закинул полотенце в ящик тумбы, не удосужившись как следует свернуть, улегся на кровать и, глядя на фото девушки, предался воспоминаниям – воспоминаниям приятным, сладостным, но в то же время донельзя болезненным.

* * *

В тот вечер, когда он проснулся на этой самой койке, в нос ему ударил спертый воздух – помесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Подле него на стуле сидела молоденькая медсестра. Она вскочила, чуть не опрокинув стул, едва разборчиво произнесла «он проснулся» и выскочила в коридор. Потом на протяжении длительного времени именно она больше остальных ухаживала за ним – она, та самая Наталья, чьи имя и фамилию он тем же вечером прочитал на ее бейдже.

Что Диме запомнилось в ней сразу, так это точеные черты лица, маленький шрамик чуть выше уголка рта (как она однажды сама ему поведала, оставшийся еще со школьных лет, когда подралась с хулиганкой), большие зеленые глаза и худоба – не болезненная, но вполне бросающаяся в глаза. Черные волосы почти всегда были собраны в хвост. А еще она обладала приятным, нежным голосом. У Димы не укладывалось в голове, как миловидная девушка могла оказаться в этом месте. И за многие месяцы он ни разу не застал ее в плохом настроении. Напротив, она, казалось, всегда светилась от счастья, столь невиданного для него в те дни. На безымянном пальце правой руки она носила золотое кольцо с каким-то граненым камушком цвета лазури в форме сердечка. Как жаль, что Дима не понимал: то кольцо и было причиной ее счастливых улыбок. Если бы понял – не сказал ей тех слов. А позднее не впал бы в еще большую тоску из-за произошедшего, что окрасило все его последующие будни унылыми оттенками серого.

Но возвращаясь к началу их знакомства – несколько недель он стеснялся заговорить с ней, отвечал только на вопросы о своем самочувствии, принимая их за формальность и не отклоняясь самовольно от оного курса. Однако в один прекрасный для него день она сама с ним заговорила, впервые от формальностей перейдя к неформальному общению.

– Снова грустишь? – спросила она, усаживаясь на стул.

– Да, – коротко ответил Дима.

– Почему же ты никогда не улыбаешься? Или я не достойна твоей улыбки? – Сама же буквально светилась от счастья, без стеснения обнажая белые ровные зубы.

В шутку ли она спросила или на полном серьезе – как бы то ни было, ему хотелось выкрикнуть: «Нет, что ты! Ты мне нравишься!» Но он лишь смущенно, с усилием натянув губы, произнес:

– А чему мне улыбаться?

По всей видимости, ей нечего было ответить на этот вопрос, поэтому она, слегка посерьезнев, но не растерявшись, поспешила сменить тему:

– Ты ведь любишь рисовать, да? Покажешь свои рисунки?

Дима замялся, заерзал в кровати.

– Рисовать-то люблю, но… – Он вздохнул. – Почти все рисунки я сразу же по окончании выбрасывал, а те немногие, что сохранил, стараюсь никому не показывать. Наверное, это личное. Слишком… личное.

– Вот как… – тоже вздохнула медсестра, однако если и расстроилась, то не показала виду. Закинув одну ногу на другую и скрестив на груди руки, она выпрямилась, шутливо приняв властный вид, и отчеканила: – Тогда тебе вот какое задание: в ближайшие несколько дней нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать. Договорились? Нарисуй что-нибудь для меня.

На секунду опешив, Дима захлопал ресницами и ответил:

– Договорились.

– Ну, – поднялась девушка со стула, – а сейчас мне пора. Пока. Отдыхай.

– По… – Он запнулся. – До свидания.

Она вышла, после себя оставив витать в воздухе сладкий аромат духов и начало блаженных перемен.

…в ближайшие дни нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать.

Отголоски слов в смеси с фруктово-ванильным запахом подействовали на Диму как заклинание, сквозь поры впитывались в его кожу, втекали в ноздри и уши невидимыми струйками. Да, он согласен был поделиться с ней еще не нарисованным рисунком. И готов был начать сию же минуту. Но что это? В сознание из ниоткуда прокралась тревога, окутав его тело тонкой черной нитью с выжженной крохотной надписью на ней: «ложь и боль», заодно стиснув и сердце. С чем это было связано? Что такого Дима увидел, что заставило его поневоле усомниться в открытости и искренности девушки? Юноша помотал головой и вслух произнес: «Чепуха». Затем встал с кровати и пошел просить необходимое для рисования.

Уже вечером рисунок был готов. Мусорное ведерко под столом пополнилось двумя смятыми листами-черновиками, карандашной стружкой, крошкой почти на четверть истертого ластика и разломленным напополам, после двух неудачных попыток изобразить лицо, простым карандашом. Ему хотелось, чтобы работа получилась как можно качественнее, но в то же время он понимал, что лучше у него уже не выйдет – и ни в течение последующих вечерних часов, и ни завтра, и ни через пять дней. А посему третий лист стал готовым вариантом. И следующим утром медсестра внимательно изучала рисунок, сидя на стуле, прежде придвинув его поближе к Диминой кровати. По выражению ее лица Дима понял: она осталась довольна его трудом. А он был доволен собой.

– У тебя очень даже неплохо получается, – искренне похвалила его девушка. – Но где же глаза, нос, губы?

– Пытался нарисовать, но лица у меня почти всегда получаются плохо, и я решил оставить так, – сказал он правду.

– Вот оно как. – Она кивнула, как бы давая понять, что прекрасно его понимает. Может, она и сама когда-то пробовала рисовать? – Тогда кто это, если не секрет?

Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей – только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.

– Это вы, – ответил он как ни в чем не бывало.

– Я? – указала она на себя пальцем.

– Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы – загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.

– Вот оно как! – повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, – впрочем, как и всегда. – Тогда я возьму его себе? Ты же не против?

– Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.

– Вот спасибо тебе! – Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: – И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.

– О… – теперь зарделся и Дима. – Да, хорошо.

– А теперь – мне пора.

– М… хорошо.

Счастливый, он провожал ее взглядом до двери, пока та не скрылась за нею.

Через пару дней они пересеклись в главном коридоре первого этажа (почему в последующие после презента два дня они не виделись, Дима уже не мог наверняка вспомнить, но предположил, что у девушки были выходные), когда Дима держал направление из душевой в свою палату. Посчитав, что недостаточно насухо вытер волосы, он повторно воспользовался полотенцем и перекинул его через плечо.

– Дим! – со спины окликнул его знакомый голос, когда он уже свернул к двойным дверям, ведущим на лестницу.

Он обернулся и увидел Наталью, настигающую его торопливым шагом, и в груди сразу словно бы затеплилось. В руке она держала какую-то тетрадь в твердой обложке, обе стороны которой были сцеплены между собой маленьким канцелярским замочком.

– Здр… – почти произнес он по привычке, но осекся, вспомнив о просьбе. – Привет. У тебя в руках что, личный дневник?

Он вдруг ощутил, как загорелись щеки, но не знал наверняка, от чего именно: то ли от, как ему показалось, излишней фамильярности, которая могла возмутить Наталью, то ли оттого, что влезает не в свое дело, нарушая, пусть и не намеренно, границы личного пространства.

– Привет! – ответила та бодро, ничуть не смутившись и, казалось, даже не заметив, как позорно прилила кровь к его лицу. – Это? – махнула она тетрадью. – Нет, что ты. Это ежедневник. Я записываю в него, когда и что мне необходимо сделать. Например, сегодняшним вечером я запланировала сходить в продуктовый магазин, а послезавтра – поздравить дядю с днем рождения. В общем, в основном записываю туда всякие мелочи, которые могут запросто вылететь из головы. А так, откроешь, прочтешь – и вот оно! – то, что надо бы сделать, но из-за суеты забывается. Понимаешь меня?

На губах подростка застыл вопрос, как это день рождения родственника может быть мелочью наравне с походом в продуктовый магазин, но он лишь ответил:

– Да, понимаю.

– А был бы это личный дневник, – продолжила она пояснять, – стала бы я носить его с собой? Вряд ли. Такие вещи должны храниться дома, за семью печатями. Согласен?

– Вы… – он вновь запнулся. – Ты права.

Немного помолчав – а они тем временем преодолевали ступени, только-только оставив позади второй этаж, – она спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Вполне нормально, – ответил Дима и в подтверждение своих слов покачал головой. – Как обычно. Я… извини, мне пока непривычно обращаться к тебе на «ты».

– Ничего, все в порядке. Я сама тебя об этом попросила, помнишь?

– Угу.

– А как обычно – это ты, значит, грустишь? – слегка поддела она его плечом в бок.

– С чего вы… – он вздохнул. – С чего ты взяла?

– Возможно, я ошибаюсь, но, как я обратила внимание, грусть – твое обыденное состояние. И… – Она захихикала, прикрыв рот тыльной стороной ладони. – Привыкай обращаться ко мне на «ты», а то я немного неловко себя чувствую, когда ты «выкаешь». Ненамного-то я тебя и старше.

Диме подумалось, какая же она добрая. И веселая. Он впервые заинтересовался ее возрастом и предположил, что, должно быть, ей лишь около двадцати пяти. И тут же мысленно упрекнул себя в том, что ни разу не справился о ее самочувствии. Ему вдруг стало любопытно: а часто ли вообще пациенты проявляют интерес к состоянию ухаживающих за ними медсестер?

– Может, ты и права, – сказал он, не видя смысла оспаривать ее предположение, и спросил: – А как у тебя самой дела?

По всей видимости, ей действительно не приходилось ранее слышать подобных вопросов от пациентов, что стало понятно по тому, в каком удивлении изогнулись ее брови.

– О, у меня все отлично, – ответила она с довольным видом.

– Это хорошо. А тебе бывает грустно?

– Разумеется, – сказала девушка, ни на секунду не замешкавшись. – Каждому из нас время от времени становится грустно – иногда по каким-то непредвиденным обстоятельства, иногда – потому что сами того хотим. Да-да! Очень многие люди могут грустить, даже будучи счастливыми.

Дима постарался представить себе человека в такой ситуации, когда его одновременно распирало бы от счастья и пронизывало грустью, но не смог.

– Странно это как-то, – заметил подросток, почесав висок. – Зачем счастливым людям грустить? Зачем вообще кому-то хотеть грустить?

Они поднялись на третий этаж и вышли в коридор.

– Кто ж знает? – пожала плечами девушка. – Наверное, люди не могут долго довольствоваться тем, что имеют, не могут просто быть счастливыми. Людям всегда чего-то не хватает в этой жизни, они постоянно стремятся заполучить все больше и больше. Это, конечно, не всегда плохо, потому что нередко человек конечной целью ставит самореализацию и комфортную жизнь до самой своей смерти, не причиняя, по крайней мере осознанно, вреда другим. Есть и такие – а их очень и очень много, – которые не успокоятся, пока не уничтожат планету, и даже тогда вряд ли осчастливятся. А еще есть люди, которым грустно постоянно, вне зависимости от того, что происходит в их жизни, и зачастую может показаться, что они сами выбирают такой путь, но на деле же причина в болезнях, которые управляют их мыслями и поведением.

Наталья осеклась и украдкой глянула на Диму, побоявшись за то, что могла задеть его словом, а он в свою очередь кивнул, тем самым давая понять, что солидарен с ней как минимум в части изречения, и высказал предположение:

– Я, наверное, отношусь к третьему типу людей.

И, склонив голову, он попытался выдавить улыбку, но до того она получилась горестной, что у девушки защемило в сердце.

– Нет, у тебя совсем другой случай, – поторопилась она хоть немного приободрить его.

– Да? Ну… – Подросток остановился – остановилась и она, – замялся на месте, не зная, как продолжить разговор. Ему казалось, что он поставил их обоих в неловкое положение, а чтобы выйти из него, задал вопрос: – Ты ведь ко мне шла, да?

Слегка прикусив нижнюю губу и изогнув брови, но теперь не в удивлении, а выказывая переживание, она сказала:

– Да, к тебе. Ох, дырявая моя голова! Я же должна была тебе еду с лекарствами принести! Совсем ты меня заговорил. – И, потопав обратно, кинула через плечо: – Иди пока в палату, я скоро вернусь.

В палате Дима повесил полотенце на спинку стула, чтобы оно поскорее высохло (хотя чаще всего он просто закидывал его в ящик прикроватной тумбы) и нырнул под одеяло, повернулся на бок. На дворе уже стояла зима, декабрь подходил к концу, и мороз расписывал окна ледяными узорами. Несмотря на то что отопительные радиаторы в здании были настолько горячими, что о них запросто можно было обжечь кожу, холод все же проникал внутрь сквозь регулярно открываемые окна, двери и еще бог весть откуда, и путь от душевой до постели всегда сопровождался мурашками по коже.

Вернулась Наталья, поставила поднос на тумбочку и, придвинув стул к кровати, села, стараясь не касаться спиной мокрого полотенца. Пока Дима, сев в кровати, ел, попутно проглотив таблетки, девушка рассказывала ему о том, что повесила его рисунок над кроватью в своей спальне; как ее серый с белым пятнышком на задней лапке кот зачем-то опрокинул миску с сухим кошачьим кормом, затем неуклюже поедая его прямо с пола; как минувшим вечером по возвращении домой к ней пристал бездомный, и она едва убежала от него; как сегодняшним утром она поскользнулась на льду и при падении здорово ушибла левую руку, которая болит до сих пор.

– Интересная у тебя жизнь, – не без восхищения заметил Дима и подловил себя на легкой зависти.

– Думаешь? Даже не знаю, – пожала она плечами.

Но что еще она могла ответить? Дима подумал, что подобные события происходят в ее жизни ежедневно, и она не придает им никакого значения точно так же, как он – прогулкам по коридорам до уборной или душевой и обратно.

Она сидела, закинув ногу на ногу, скрестив на колене ладони. Ежедневника при себе у нее уже не было – по всей видимости, оставила его в своей сумочке.

Подросток сглотнул, нервно теребя пальцами пододеяльник, и произнес то, о чем давно хотел сказать:

– Твои духи… они вкусно пахнут. И ты… такая… – Он снова сглотнул и не смог договорить.