Текст книги "Фрагменты сожалений"

– Это ведь ты мне его подарила? – с ходу спросил юноша, подняв над кроватью плюшевую игрушку. – Ну, вот этого медвежонка?

– Да, я, – пролепетала девушка.

– Вот как… Спасибо.

Они сконфуженно смотрели друга на друга подобно двум некогда влюбленным, спустя годы встретившимся на том самом месте, где впервые познакомились. И действительно, сердце юноши вдруг екнуло, когда в ее глазах он увидел что-то родное. Что-то из прошлого.

– Ты… присаживайся, – придя в себя, предложил Дима, указывая на стул.

– Спасибо.

Прислонив зонт и белый пакет к тумбочке, девушка прошла к письменному столу, и Диме подумалось, как разительно отличается ее походка от походки Натальи: ей вроде бы недоставало женственности, но при том в ней было что-то такое, придающее своеобразное очарование, – наверное, нечто свойственное ей одной, этакая индивидуальная изюминка.

Подняв стул за спинку, девушка поднесла его ближе к Диминой койке и поставила рядом. Сняла пальто, повесила на спинку стула и села, сложив руки на коленях. Перебирая пальцами, она смотрела на плюшевого медвежонка.

– Ведь мы друзья, – произнес вдруг Дима, прервав неловкое молчание.

– Э-э-э… – Девушка перевела взгляд на него, не зная, что ответить.

– Ты подарила мне открытку с этими словами. Больше ведь некому.

– А… да. – Слегка зардевшись от смущения, она отвела взгляд в сторону и ловким движением убрала прядь волос за ухо. – И книгу тоже.

– Наверное, и угощения?

– Угу. Если что, в этом пакете, – указала она на него, – я принесла еще немного фруктов.

– Спасибо тебе.

– Не за что.

– А почему…

– Почему ты не ешь? – перебила она его, как показалось Диме, намеренно, будто зная, о чем он хотел спросить.

– Аппетита нет, – пожал он плечами после недлительной паузы.

– Я не приходила к тебе всего две недели – и ты так похудел за это время…

– Я всегда был таким худым.

– Но не настолько ведь, как сейчас! – обеспокоенно, но негромко воскликнула девушка.

Он приоткрыл рот, чтобы, наверное, сказать что-то в оправдание, но лишь отмахнулся:

– Не заморачивайся. – И сел в постели, отложив подушку в сторону. – Лучше расскажи о себе. Мне сказали, будто ты моя двоюродная сестра, а на открытке пишешь, что мы с тобой друзья. Кому верить? И, может быть, что-нибудь обо мне самом расскажешь? Наверняка ведь знаешь, что у меня амнезия или что-то в этом роде?

Девушка поерзала на стуле, вздохнула, приоткрыла рот и тут же закрыла его, ничего не сказав.

– Что не так?

Вновь поерзав на стуле, она произнесла:

– Я не могу так сразу. Давай сначала поговорим о чем-нибудь… обыденном. И как ты в общем и целом себя чувствуешь. Как… в общем, на самом деле о многом хотелось бы тебя спросить.

– И именно поэтому ты пришла, когда я бодрствовал? Да брось! Или думала, что я спать буду?

– Нет, я заранее узнала, в какие часы ты обычно спишь.

– Тогда в чем же дело?

– Я не… – Она закрыла глаза и глубоко вдохнула и выдохнула через нос. – Как ты себя чувствуешь?

– А ты как думаешь? – ответил Дима вопросом на вопрос, сорвавшись на резкий тон. Махнул рукой. – Знала бы ты, как надоели мне все эти однотипные, бессмысленные вопросы и разговоры. Какой мне толк от них?

Она промолчала, склонила голову. Уголки рта опустились – то ли она обиделась, то ли просто смутилась, то ли поняла, что диалог не сложится так, как ей того хотелось бы. Но, вероятно, такой расклад она предвидела, и потому вскоре ее лицо приняло прежнее выражение, а когда снова посмотрела на Диму, он разглядел в ней уверенность и решительность.

– Ты не против, если я хлебну немного воды из стакана? – кивнула она на поднос.

– Не против, – все так же резко ответил он ей.

Сделав несколько маленьких глотков – причем было заметно, как стакан дрожит в ее руке, – она поставила его обратно на поднос, прочистила горло и произнесла:

– Должно быть, ты меня не помнишь…

– Не помню, – подтвердил он. И тут же подумал: «Что со мной такое? С чего вдруг я ей так грублю? Я ведь так ждал встречи с ней… Надо взять себя в руки. Что бы со мной ни происходило, она ни в чем не виновата». Забеспокоившись о том, что девушка может попросту плюнуть на все и уйти, оставить его точно так же, как это сделали родители, он смягчился, и образовавшаяся над переносицей вертикальная складка, о которой он в этот момент и не подозревал, разгладилась. – Извини. Нет, я не помню тебя.

Ненадолго задумавшись, кивнув в знак принятия извинения, девушка продолжила.

– Меня Марина зовут. Тебя, я знаю, Дима. – Она выдержала небольшую паузу: вдруг ему захочется о чем-нибудь спросить. Но юноша молча ожидал продолжения, и она, вновь прочистив горло, продолжила, смотря перед собой, как бы сквозь стену. – Однажды я очнулась на улице, лежа на траве, под деревом с раскидистыми ветвями неподалеку от дома, в котором сейчас живу. Было лето, ярко светило солнце, но при этом кожу обдувал прохладный ветерок. На мне была легкая одежда под стать погоде. Еще не поднявшись на ноги, я вертела головой во все стороны и пыталась сообразить, где я, как очутилась в этом месте; я даже не могла вспомнить свое имя и внешность. Я вышла с открытого двора на улицу, пошла куда глаза глядели. Наверное, было еще совсем рано, потому что все дворы пустовали. Шла я прямо, не сворачивая, а улица – длинная, и я шагала минут пятнадцать, а то и больше. И увидела в одном из дворов женщину, из шланга поливающую цветы, что росли в клумбе рядом с ее домом. Я подошла к калитке и сквозь прутья завороженно смотрела на разноцветные бутоны, а через какое-то время женщина меня заметила, подошла и поинтересовалась, что я делаю на улице в такое время и где живу. До сих пор помню, – с грустинкой улыбнулась девушка, – как ответила: «Не знаю. У вас красивые цветы». Она по-доброму так засмеялась, поблагодарила. Потом аккуратно срезала один цветок, подарила мне и наказала возвращаться к родителям. Я не знала, что ответить, не понимала, о каких родителях идет речь, мне хотелось сказать что-нибудь еще, но женщина уже не обращала на меня внимания, стояла ко мне спиной. Еще немного понаблюдав за ней, я ушла. Наверное, я несколько часов бродила бесцельно, раза два или три плакала. Хочу сказать, что тогда я была совсем маленькой, поэтому, думаю, могу не вдаваться в подробности о том, как мне было страшно, ты и сам понимаешь. В общем, я не придумала ничего лучше, кроме как прятаться и ночевать в лесу вблизи южной окраины городка. Старалась, правда, не заходить глубоко, чтобы не заблудиться, даже присмотрела постоянное место рядом с обвалившимся деревом. Там же посадила цветок. – Ухмыльнулась, пожала плечами. – Откуда мне было знать, что без корней смысла в этом было мало? Хотя не так уж и сильно я огорчилась, когда цветок завял. Ведь важным было то, что человек уделил мне внимание, сделал подарок. Вот… – Марина опустила голову, сомкнула мыски ботиночек, вздохнула. – Ладно уж. Ближе к центру городка есть небольшой рынок. Он расположен там сейчас, он располагался там и в те годы. Есть мне было нечего, поэтому таскала еду оттуда. А еще каждое утро приходила к дому той женщины и любовалась ее цветами, процессом их полива. Это длилось не очень долго, около недели. Для меня тогда, правда, по ощущениям будто бы целый месяц прошел. Так вот, прошло около недели, и женщина опять спросила, где я живу. До этого я все дни не задерживалась там больше чем минут на десять, а тут она впустила меня во двор, и мы разговаривали намного дольше. Она даже вынесла мне стакан с соком и яблочный пирожок. И она расспрашивала меня, кто я, откуда, почему она впервые меня видит. А я ничего не знала, не могла даже выдумать чего-нибудь. Просто выложила все как было. И не знаю точно как, но я поняла: она мне не поверила. Наверное, не могла поверить. Да я и сама, как теперь думаю, на ее месте отказалась бы верить. Даже несмотря на то, что всю ту неделю я проходила в одной и той же одежде и, должно быть, была с ног до головы чумазой. А следующим утром она, как оказалось, проследила за мной. И когда я в лесу пришла к своему месту, подошла ко мне. Ох и испугалась я тогда! Женщина снова принялась засыпать меня теми же вопросами, но в ее глазах я теперь видела неподдельное беспокойство. И когда я заново пересказала все как было, она повела меня в полицейский участок. Часть истории опущу, ничего интересного там не происходило. Перейду сразу к тому, что в итоге женщина меня удочерила. Я этому только обрадовалась и до сих пор не жалею, что встретила ее. Иногда задаюсь одним и тем же вопросом: что стало бы со мной, пройди я мимо того дома, не обратив внимания на цветы? Мысленно я сочиняла сценарий за сценарием, и у каждого из них был печальный исход. Абсолютно у каждого. А почему так – не могу понять.

– Может… – аккуратно встрял Дима, не уверенный в том, правильно ли поступает. – Может, женщина была единственным на свете человеком, которому ты могла довериться? Может, ты боялась остаться одна?

Марина посмотрела ему в глаза, и он пытался определить, что выражает ее взгляд: легкое недоумение или своего рода озарение? Или и то и другое?

– Не думаю, что все так просто.

– Иногда, – вздохнув, Дима одернул футболку, почесал колено, – все просто настолько, что мы отказываемся это принимать.

– Возможно, ты прав. Но… ладно, не будем гадать. А иначе так и проговорю весь день только о себе одной. – И вот она снова смотрит перед собой – так ей было проще сосредоточиться на рассказе. – Позднее, когда я уже была подростком и мне стало интересно, почему в нашей семье только мы вдвоем, мама призналась, что, оказывается, не может иметь детей. Ее бывший муж – первый и последний, потому что, по ее словам, развод она пережила очень болезненно, – ушел от нее, когда, после нескольких неудачных попыток зачатия, в клинике – в другой, не в этой – у нее подтвердилось бесплодие. Меня она перед этапом оформления всех необходимых для удочерения документов решила назвать Мариной, и я была не против, мне понравилось, как звучит это имя. А по моим внешним и интеллектуальным данным, по каким-то там анализам решили, что мне скорее всего семь лет. И каким-то образом сосчитали – либо указали наугад, – что я была рождена в феврале. Понянчившись со мной год, она определила меня в местную школу. А еще почти через год я встретила тебя. Близилось очередное лето – последний месяц учебы в младших и средних классах. Тем утром я, как обычно, шла в школу и вдруг увидела подростка, идущего в противоположную сторону. Помнится, я тогда удивилась: так рано – а он уже возвращается домой? И действительно, своим неряшливым и усталым видом он как будто невербально оповещал всех, кто встретится ему на пути, что он измотан и хочет поскорее забраться в постель и уснуть. В основном он смотрел вперед, но, наверное, он так сильно о чем-то задумался, что могло показаться, будто он перед собой ничего не видит. И только поравнявшись со мной, он зыркнул на меня. – Марина посмотрела на юношу. – Это был ты.

– Я?? – выразил Дима неподдельное удивление, изогнув дугой брови.

– Да, ты. Ты был на несколько лет младше меня нынешней, но тогда я воспринимала тебя совсем взрослым.

– Но как же…

– Я все расскажу. Не перебивай, пожалуйста. Это был ты. В последующие дни я очень часто видела из окна, как ты проходишь мимо нас, то есть по нашей улице: сначала в одну сторону, через какое-то время – в другую. В середине мая, играя во дворе, снова тебя увидев – ты, должно быть, откуда-то возвращался, – я вышла за калитку и смотрела тебе вслед, пока ты не вошел во двор через два дома от нашего, но на противоположной стороне улицы. Я сильно этому удивилась, потому что за два года ни разу тебя нигде не встречала. Спросила у мамы – она тоже удивилась, но высказала догадку, что, возможно, ты какой-то дальний родственник жильцов того дома, приехавший погостить на лето. И только ранней осенью, когда мы с тобой познакомились по дороге в школу – мне, между прочим, стоило больших усилий перебороть стеснительность и подойти к тебе, когда ты поравнялся со мной как раз в тот момент, когда я закрыла за собой калитку, – от тебя же я узнала, что тебя мужчина с женщиной, как оказалось, усыновили. И также определили в ту же школу, где училась я, только, само собой разумеется, в один из средних классов. Потом мы, если нам удавалось пересечься, до школы шли вместе. Обратно – порознь, за очень редким исключением, потому что уроки у меня почти всегда заканчивались раньше. Зато мы вскоре подружились и наведывались друг к другу в гости. Если приходила я к тебе – ты позволял мне играть в видеоигры на компьютере, если ты ко мне – играли в настольные игры, которые ты брал с собой. Наши родители тоже подружились и были не против, что мы с тобой периодически проводим время вместе, пусть и у тебя, и у меня были друзья-ровесники. И, как и мы с тобой, они наведывались друг к другу в гости, правда, в основном по праздникам. Как-то – уже был ноябрь, я это точно помню – я попросила тебя рассказать о своем прошлом, и тогда-то узнала, что мы с тобой во многом похожи: мы оба очнулись на улице, у обоих полная потеря памяти до момента пробуждения, и тебя, и меня никто не искал, да и имя ты, как и я, получил только весной. Подозрительно много специфических сходств, не находишь? Я не знала, что и думать, да и в силу своего тогдашнего возраста смогла обозвать эти совпадения чьей-то злобной шуткой либо просто судьбой. Тебя же самого, казалось, не сильно-то все это и волновало. Ты вообще, сколько тебя помню, всегда был каким-то невозмутимым, часто улыбался, старался во всем находить плюсы. Ни на кого никогда не держал ни зла, ни обиды. Вроде как со всеми ладил, а задир в школе и на улицах попросту игнорировал. А когда мне было уже тринадцать, я, лежа поздним вечером в постели, вдруг вспомнила, как впервые тебя увидела, и грусть накрыла меня вторым одеялом, тяжелым таким, придавившим к простыне. Я, конечно, множество раз вспоминала, как мы майским утром прошли друг мимо друга… но тогда, когда мне никак не удавалось заснуть, я впервые вспомнила одну деталь. – И голос, и подбородок ее задрожали; слегка покрасневшие глаза были на мокром месте. – Когда я впервые тебя увидела, ты, в отличие от меня, не был испуган. Твой взгляд… то, что в детстве я приняла за усталость, на самом деле являло спокойствие и даже некую уверенность. Да, понятно, что ты был уже подростком, а не ребенком. А запечатленный в моей памяти образ, этот твой взгляд с годами могли исказиться в воспоминаниях. Но я точно знаю, что уже тогда, в детстве, видела рядом с собой хорошего, доброго и сильного человека, пусть еще не осознавала этого. – Голос ее задрожал сильнее, из внешних уголков глаз по щекам скатились слезинки. – А через полтора года после нашего знакомства ты меня бросил.

– Бросил? – нахмурился Дима. Он не помнил совершенно ничего из того, о чем рассказывала Марина, однако это не единственное, что смутило его; он понимал, почему она плачет, но сам словно бы не чувствовал ни грусти, ни сожаления.

– Да, бросил. – Девушка рукавом вытерла лицо и смахнула вновь проступившие слезы. – По крайней мере, я так подумала. Как-то утром я зашла за тобой – обычно я раньше тебя выходила из дома, – чтобы по обычаю мы вместе пошли в школу. Дверь открыл твой отец и сообщил, что еще прошлым вечером за тобой приехали биологические родители и забрали домой. Я не поняла, о чем это он, что имеет в виду. Переспросила. Устало и раздраженно, более доступными для меня словами он вкратце объяснил, что к чему: мол, они с женой – не настоящие твои родители, а те, что настоящие, тебя забрали с собой. Я маленькой была, и хоть и сильно удивилась, но поверила его словам. Потом, помню, долго ревела. И все то время, пока не узнала правду, при каждом удобном случае смотрела в сторону твоего дома и ждала, что ты вот-вот появишься на улице и пойдешь мне навстречу. Или что увижу тебя на перемене в школе. Да где угодно! И я представляла, как со слезами радости подбегу к тебе, крепко обниму, и ты, смеясь, обнимешь меня в ответ и закружишь. Твоя улыбка, уверенность в себе, непоколебимость… – Марина заглянула ему в глаза. – Что с тобой стало? Ты совсем изменился.

Недолго размышляя, он дал ответ:

– Даже не верится, что я когда-то был таким. Как будто ты рассказываешь о совершенно другом человеке, моей противоположности. Видимо, одиночество меняет людей. И очень сильно.

И снова со слезами и дрожащим голосом:

– Одиночество не просто меняет людей, Дим. Оно ломает нас. Убивает.

– Может быть, – только и ответил он устало, на выдохе. Подождал, пока девушка немного переведет дух, перестанет плакать, после чего протянул ей стакан с водой. – Так какую же правду ты узнала? От кого? Кто меня здесь закрыл?

– Ну, правильнее будет сказать, что узнала я только часть правды. От мамы, несколько месяцев назад. Хоть она и поклялась перед теми людьми: никому ни слова не говорить об этом. Но после нескольких лет не могла больше видеть, как я страдаю, и по памяти пересказала мне обо всем, что услышала от них. – Марина небольшими глотками допила воду и вернула пустой стакан на поднос. – Когда в детстве я подумала, что случившееся с нами – чья-то злая шутка, я оказалась почти права… Не знаю, насколько можно верить всему тому, что наговорили моей матери, но с учетом всех обстоятельств… В общем, где-то больше десяти лет назад некая организация, не желающая раскрываться перед общественностью до достижения определенных результатов, якобы научилась клонировать людей. Знаю, знаю! – Она вытянула вперед руку с поднятым указательным пальцем, как бы предупреждая не потешаться над ее речью. – Все это звучит как бред, как будто у меня едет крыша. Но дослушай, прошу. – Опустила руку, сглотнула. – В организации трудятся множество лучших специалистов в области биотехнологий из десятков стран мира, включая нашу. Так вот, самый первый человеческий клон оказался настолько дефектным, что некоторым от его вида становилось плохо: без рук, с сердцем снаружи грудной клетки, перекошенным лицом. Поэтому было принято решение без промедления утилизировать его. Специалисты продолжили работу над проектом, периодически создавая все новых клонов, после каждой попытки совершенствуя процесс создания и до определенного времени избавляясь от неудачных результатов. И вот по прошествии какого-то времени была создана я. А позднее – и ты.

Девушка на время замолкла. Ей было важно, чтобы Дима переварил услышанную информацию, осознал значение последних слов. Она понимала, насколько странной была рассказываемая ею история, неправдоподобной и больше, быть может, походящей на сценарий для дешевой картины, которой заведомо суждено затеряться в тысячах столь же ничем не примечательных и бредовых.

– Ты… шутишь?

– Нет, – ответила она твердо, готовая к любым нападкам.

– То есть мы с тобой… – Он показал пальцем на себя, на нее и снова на себя. – Ты говоришь, что… мы – клоны?

– Я знаю…

– Нет, – перебил ее юноша.

– Я ЗНАЮ, как это звучит, – сказала Марина с нажимом на первые два слова. – И мне тоже было трудно в это поверить. Да и сейчас мне не больно-то и хочется это принимать. Но маме показывали фотографии и документы с всевозможными доказательствами. Даже фотографии с той девочкой, чьим клоном я являюсь. И на них она была запечатлена в разные годы жизни. Но люди рядом с ней на снимках, ее семья, обстановка в доме, улица… мама никого и ничего не узнавала. А лгать она мне не стала бы. А еще ей показывали различные документы, которые подтверждали их слова. И к тому же… у меня при себе есть косвенное доказательство, но покажу я его тебе чуть позже. Сначала закончу, пока помню все детали, ведь если отвлекусь – обязательно ненароком что-нибудь да упущу. Что ж… да, мы с тобой клоны. Те, кого клонировали, мальчик и девочка, жили в сотнях и сотнях километрах от нас. Понятия не имею, где они сейчас, но когда-то они, как и мы с тобой, были соседями по улице. Я уже сказала, что сначала они клонировали девочку. Корпорация преследует цель создавать не просто как можно более точные копии людей, но копии куда более совершенные: выносливее, умнее, с иммунитетом таким высоким, чтобы они если и заболевали, то изредка, при этом быстро выздоравливая, с минимальной фармакологической поддержкой или вовсе без нее.

– Но разве это не станет ударом по финансам фарма… фармацев… – Дима сжал губы, затем произнес по слогам, – фар-ма-цев-ти-чес-ко-го рынка?

– Я… не знаю. Даже как-то не задумывалась. Да и должно ли это нас волновать?

Дима промолчал, понимая, что вопрос был риторическим и ответа от Марины не требовалось.

– Они создают эмбрионов и – вот в эту деталь, знаю, особенно трудно поверить – за считанные недели взращивают их до возраста оригиналов. Как я уже сказала, из нас двоих я стала первой. Несколько дней меня выхаживали, пичкали таблетками, считывали и записывали какие-то данные, проверяли меня на пригодность. Меня даже чипировали. А потом что-то вкололи и переправили туда, где я теперь живу. Таблетки, оказывается, предназначались для того, чтобы в моей памяти не сохранилось ровным счетом никакой информации о первых днях после пробуждения в лаборатории. Более того, вспоминать мне вообще было не о чем, что, в общем-то, вполне логично. Зато я обладала всеми навыками своего оригинала, то есть так же умела ходить, разговаривать, читать, писать и прочее и прочее. Поэтому-то, проснувшись на улице, я была подобна почти что полностью пустому сосуду. И этим… людям хотелось знать, как я буду выживать и смогу ли выжить при таких вот условиях, как буду взаимодействовать с обществом, в каком направлении буду развиваться. Местные власти они оповестили, так что им сразу стало известно, что меня удочерили. Я для них была всего лишь расходным материалом, пробой пера. К тому времени, когда занялись созданием тебя, в клонировании был достигнут определенный прогресс. Однако каким-то умникам пришла в голову затея проверить, как станут взаимодействовать друг с другом клоны одного качества, притом чтобы оригиналы тесно, но не на уровне родственных связей контактировали друг с другом. Да, мама возмутилась, что ей так и сказали: одного качества! Словно вели речь о неодушевленных предметах, о товаре. И тогда создали клона одного из соседей девочки – так ты и появился на свет. И с тобой проделали все то же самое. Погладь пальцами вот здесь, вокруг макушки. – Она опустила голову и кончиком указательного пальца коснулась точки подле макушки. – У меня – здесь. Едва-едва заметная выпуклость. У тебя она должна быть где-то в том же месте. Нащупал?

– Да, я знаю, что у меня здесь какая-то выпуклость, – сказал Дима, поглаживая точку на голове. – Но я никогда не придавал ей значения.

– Это шрамик. Именно таким путем нам и вживили чипы. Конечно, сами чипы мы не сможем нащупать, они ведь внедрены в головной мозг. Но, признаться, каждый день теперь думаю о том, что лучше бы мама умолчала о чипировании. Это так странно и некомфортно – знать, что кто-то следит за всеми твоими передвижениями. Но и после того, как тебя оставили в нашем населенном пункте, ответственные за проект не сидели сложа руки, а продолжали заниматься своим делом, являя свету все больше и больше новых клонов, раз за разом внося коррективы в процесс их создания, стараясь добиться идеальных результатов. К тому времени, когда за нами с тобой прибыли, корпорация, по словам высланных агентов, уже приблизилась к желаемым результатам. А поскольку от нас получили всю необходимую информацию – в том плане, что большего получить от нас якобы не представлялось возможным, – руководством было принято решение изолировать нас от общества и стереть личности, закрыв в стенах этого здания, где отчаявшиеся люди оставляют своих неизлечимо больных родственников. Здание находится в двадцати пяти километрах от нашего городка, да еще и в какой-то глуши. Это даже не больница, здесь не лечат, Дим. Это какое-то заведение, где просто ухаживают и поддерживают здоровье до финального вздоха больного… И… я обещала показать косвенное доказательство тому, что мы с тобой лишь клоны. Вшитые в нас чипы – этого вряд ли было достаточно, ведь мы не можем их нащупать и вообще хоть как-то удостовериться в их наличии.

– Ты хочешь показать мне фотографии?

– Фотографии? Я… нет. Мама сказала, что те люди не оставили ни фотографий, ни документов, а иначе для них это могло быть чревато, мягко говоря, неприятными последствиями. Мы с тобой дефектны, и я хочу показать тебе свой дефект. Только для начала скажу, в чем выражается дефектность, чтобы… чтобы… – Она сглотнула. – В общем, мы с тобой с самого появления больны чем-то таким, что не поддается лечению, и наши заболевания прогрессируют с каждым днем, с каждым часом. А прожить нам дано в лучшем случае от двенадцати до пятнадцати лет. В лучшем случае. Смотри. – Пальцами ухватившись за низ футболки, она развернулась к юноше левым боком и одновременно приподняла ткань примерно до третьего снизу ребра, обнажив живот. – Видишь? – Девушка обвела пальцем контур огромного округлого лилового синяка с множеством красных и черных точечек по всей его поверхности.

Дима, повернувшись на бок и встав на одно колено, склонился над синяком. Тот при ближайшем рассмотрении был исполосован просвечивающими капиллярами, красные точки представляли собой маленькие сгустки крови, черные же – совсем неглубокие рубцы. Увидев, как юноша, возможно, сам того не замечая, сморщил гримасу, Марина опустила футболку.

– Болит? – спросил Дима, снова принимая сидячую позу на кровати.

– Да, побаливает и зудит немного, когда трогаю или задеваю чем-нибудь. Приятного в этом мало, но я уже привыкла. Мази, кремы, процедуры – чего только мы с матерью не перепробовали, ничто не помогает. Мама и по врачам меня водила, но те только руками разводили: мол, это не похоже ни на онкологию, ни на одно из известных нашим врачам редких заболеваний. И этот синяк – только верхушка того, что происходит с моим организмом. Очаг находится где-то внутри тела и затрагивает почти все внутренние органы. При этом в целом я чувствую себя вполне неплохо, и это только лишний раз настораживает.

– А эти рубцы… на их месте ведь что-то было?

Щеки Марины залились краской, и она тихо, смотря в пол, произнесла:

– Лучше тебе не знать.

– Ладно.

– Собственно, вот и все, что я узнала от мамы. Она, кстати – да как и усыновившие тебя люди, – знает местоположение этого здания. Но как же глупо получается: мы с тобой все эти годы были так близки, а я об этом даже не догадывалась.

Она умолкла, а Дима, пребывая в полнейшем замешательстве, обдумывал ее слова, вновь прокручивал в голове все услышанное, старался представить себя свободно разгуливающим по улицам в дневное время суток, посещающим школу, имеющим круг друзей и, возможно, строящим грандиозные планы на отдаленное будущее. Но разве все это могло быть правдой? Не хотят ли над ним подшутить, внушить невесть какую чепуху? Только чего ради? И этот уродливый синяк на теле девушки…

– Слушай, а какие они, мои родители? – спросил вдруг юноша.

Шмыгнув носом, смахнув рукавом слезинки, Марина улыбнулась и ответила:

– Они классные. Оба высокие, стройные, с красивыми лицами. В меру строгие, но добрые. Они тебя любили очень. А когда тебя у них забрали – долго горевали.

– Вот как… Почему же они не забирают меня отсюда, если так любили? И почему вообще позволили забрать? А сам я – почему не помню ничего из того, что ты мне рассказала?

Она кивнула как бы в знак того, что он вправе спрашивать обо всем, что для него осталось непонятным.

– У тех, кого прислали за нами, было задание: закрыть нас здесь, в этом здании. Мы им больше не были нужны, и они не могли допустить, чтобы мы по тем или иным обстоятельствам покинули город и тем более переехали в какой-нибудь мегаполис. Наши родители клялись, что никуда нас не повезут и не позволят уехать, но те и слушать не хотели. Мол, есть у них приказ – и все тут, а будут наши родители сопротивляться – заберут нас насильно. И обмануть организацию не получилось бы, мы же чипированы. Вот тебя и забрали. Только, как мне известно, сначала что-то вкололи, чтобы снова сделать из тебя пустой сосуд. Ведь если ты никого и ничего не будешь помнить, то и не станешь стремиться вернуться к прошлому.

– А как же ты? Почему тебя не заперли здесь вместе со мной?

– Мама сказала, что в последний момент ей все-таки удалось уговорить вторгшихся в нашу жизнь. Она давила на жалость, твердила об одиночестве и бесплодии. Тогда один из них кому-то позвонил, объяснил ситуацию и получил согласие. Но ее предупредили: если я покину город или она хоть словом перед кем-нибудь обмолвится о том, что ей стало известно… Хоть мама и не договорила, но я и так все прекрасно поняла.

– Понятно, – сказал Дима, и Марина различила в его голосе обиду, огорчение.

– Извини.

– Ты не виновата ни в чем. Но… мне, получается, никак не покинуть это место?

– Я не…

– Тогда лучше бы ты солгала.

– Извини.

– За что?

– За правду. Вот ведь… – Она вскочила со стула и повернулась к Диме спиной. Чувствуя перед ним вину, она теперь боялась смотреть ему в глаза. Она считала, что только что лишила его всякой надежды увидеть мир за пределами этого здания с пропитанным сыростью воздухом, за пределами пустынного двора. Правда может убить человека, и Марине думалось, что сердце одного из самых дорогих ей людей она только что собственноручно пронзила ножом, острие которого было пропитано ядом правдивости. И она снова заплакала, прикрыв лицо ладонями, не в состоянии сдерживать порыв эмоций. – Луше бы я и вправду солгала. Лучше бы вообще сегодня к тебе не приходила! – Голос ее дрожал; она смахивала слезы, обозлившись на саму себя. Внезапно ей в голову пришла идея, исполнение которой, возможно, помогло бы хотя бы частично загладить вину перед другом детства. Она развернулась и быстрым шагом направилась к двери. – Пойду скажу, чтобы меня тоже положили в одну из палат. Расскажу им все как есть!

В какое-то мгновение Дима ощутил прилив сил и, вскочив с кровати, не обращая внимания на помутнение перед глазами, подбежал к Марине и успел ухватить ее за запястье до того, как она открыла дверь.

– Постой!

– Отпусти! – пыталась она вырвать руку, удивляясь при этом, откуда в нем столько силы. Или это она настолько ослабла?

– Перестань. Не дергайся. Я ведь сказал уже: ты не виновата ни в чем. Нет здесь твоей вины.

Она перестала вырываться и теперь, расслабив руку, смотрела в его глаза. Может, его взгляд немного потускнел, может, в нем теперь можно различить тоску, но сейчас, в эти самые секунды, Марина видела знакомый с далекого детства взгляд, полный решимости. Теперь перед ней стоял он, тот самый Дима из ее детства. Он вернулся, ее самый близкий друг.