Текст книги "Охота на императора"

– Исходя из личного опыта, могу вас уверить: русские ленивы и медлительны, но! Когда им действительно нужно, они в состоянии напрячься настолько, что справятся практически с любой задачей. И даже, если они не будут знать путь достижения цели, то они попрут напролом. Как в этом случае.

– Боюсь даже себе представить, сколько для этого нужно золота… Это не может быть дезинформацией? – Кретч, понимая, что такое строительство железнодорожного пути, пытался оценить расстояние и умножить его на среднюю стоимость мили.

– Нет, Арчи… Я проверил. Такие планы действительно имеются.

Арчибальд Кретч снял белоснежный нашейный платок и приложил его к ране на голове, которая саднила все больше и больше. Кровотечение прекратилось, платок остался практически чистым и гость лорда вернулся к беседе:

– Восхищаюсь. Искренне.

– Русскими? – Клиффорд вскинул бровь.

– Нет. Вами, друг мой. Где у вас нет ушей и глаз?

Клиффорд перевел коня на медленный шаг, чтобы попутно успеть насладиться красотами осеннего пейзажа.

– Не преувеличивайте. От меня мало что зависит. Работает система. Механизм. И потому я спокоен. Придет на мое место другой, ничего не изменится, – Клиффорд поправил рожок, чтобы тот не выпал.

– Хорошо… – задумчиво произнес сэр Арчибальд. – Принимаем планы русских за истину. Как скоро, по вашему мнению, этот проект может быть реализован?

Лорд, ненадолго задумавшись, проводил взглядом сову, низко пролетевшую над всадниками.

– Тяжело прогнозировать. Во многом это зависит от нас. Забей все норы в округе – лису возьмем. Оставь все как есть – она всех обманет и уйдет.

– Но для этого нужно хотя бы знать, где эти норы находятся, – Кретч привык манере лорда изъясняться иносказательно и всегда ему в этом подыгрывал.

– Арчи… Давайте исходить из того, что я знаю об охоте все… Мы никогда не оставим Россию без внимания. Подобная беспечность с нашей стороны невозможна. Вы же неплохо информированы о зоне интересов Адмиралтейства?

– Безусловно, сэр Клиффорд. Считаю наши отношения образцом сотрудничества во благо короны, – выпрямив спину, официальным тоном, заметил Арчибальд.

«Ну, не только во благо короны…» – саркастично в уме заметил лорд, но на лице его никак эта мысль не отразилась.

– Было бы неплохо поддерживать этот уровень, Арчи. У меня есть некоторые идеи, реализация которых, как минимум, надолго отсрочит реализацию претензий русских на Дальний восток.

Клиффорд замолчал, заставив Кретча самому прийти к той мысли, которая от него требовалась.

– Зная область вашей деятельности, сэр Клиффорд, могу допустить, что эти идеи, как минимум, очень неординарны. Соответствует ли их оригинальность стоимости их реализации? Мне не нужны подробности. Мне нужно знать лишь ответ на два вопроса: можем ли мы с вашей помощью сделать так, чтобы эта магистраль не была построена и во сколько нам обойдутся ваши заботы?

Довольный своими дипломатическими способностями, лорд некоторое время молчал, а затем, подчеркнуто сухо огласил свой вердикт:

– Это очень сложная комбинация, требующая участия большого количества агентов, осведомителей и провокаторов. Все они люди алчные, с совестью имеют мало общего. По моим оценкам, для создания продуктивного механизма, который будет в состоянии саботировать нужные нам процессы необходимо пять тысяч фунтов.

– Почему так мало, Филипп? – удивился сэр Крэтч.

– В месяц, Арчи… В месяц. На протяжении нескольких лет.

Пришла очередь задуматься гостю лорда. Он размышлял не о том, нужно ли платить эти деньги. Он уже готовился к разговору с акционерами и продумывал аргументы, почему они должны согласиться выделять шесть, семь, а может и десять тысяч фунтов стерлингов ежемесячно на поддержание проекта, суть которого до них донести невозможно в силу его особой секретности.

– Я готов к таким расходам. Прошу вас, Филипп, в меру моей компетенции раскрыть карты и подготовить аргументацию для совета директоров. Уверен, мои компаньоны – люди здравомыслящие и в состоянии оценить уровень потерь в случае, если русским удастся проложить рельсы во Владивосток…

– За этим дело не станет, мой друг, – невозмутимо ответил лорд. – Но, прошу вас, давайте вернемся к этому вопросу по моему возвращению из Лондона. Мне ваше общество ценно тем, что я могу хоть иногда не думать о службе. Сегодня пируем в честь удачной охоты и вашего первого лисьего хвоста!

«Действительно, удачный день, удачная охота… мне достался неплохой трофей…» – подумал лорд Клиффорд, искренне улыбаясь своему гостю.

Глава XI
Шарф

– А ну, пошла! – кучер в мундире жандарма проклинал дворников, расчищавших снег на тротуарах, после чего тот непременно оказывался вдоль дороги. – Бесово отродье! Вам бы разик толкануть эту гробеняку!

Тюремная карета увязла правыми колесами в рыхлой куче снега на повороте с набережной Фонтанки в сторону Преображенской. Спустя минут пять возница в синей шинели корпуса жандармов таки сжалился над своей кобылой – хлестать ее дальше было делом бесполезным. Лошадь, пытаясь вытянуть тяжелую, обитую железом карету, беспомощно скользила подковами по мостовой, издавая храпящие, недовольные звуки.[26]26
  Преображенская – Ул. Пестеля.


[Закрыть]

– Ну что, подсобит кто? – недовольно крикнул в сторону прохожих жандарм, слезая с козел.

Женщины неторопливо проходили мимо, с любопытством рассматривали вблизи чёрный тюремный экипаж, в мыслях соболезнуя его невольным пассажирам, а мужчины, напротив – изображали чрезвычайную занятость и ускоряли шаг, передернувшись при мысли, что зарекаться от тюрьмы и сумы не принято.

– За что ж мне проклятье такое? – бурчал рядовой, пытаясь сапогами раскидать снег перед узким колесом кареты. – Хорошо, хоть не весь этап набился…

Этим ясным морозным утром конвой получил приказ срочно отправить тюремный экипаж за единственным заключенным, которого доставили поездом из Одессы для проведения допроса в Третьем отделении. Еще перед посадкой в вагон подследственного заковали в наручники, поэтому сопровождение кареты конными жандармами начальство посчитало излишней роскошью, и гонять коней по такому лютому морозу ради единственного арестанта шестидесяти пяти лет отроду, не стали.

После нескольких попыток освободить колеса, почти по самую ось увязшие в сугробе, жандарм вспомнил о своем свистке, на протяжный и высокий звук которого из подворотни тут же выбежал грузный, усатый городовой.

– Что стряслось? Что? – полицейский тут же подскочил к задней двери кареты, которая оказалась надежно запертой.

– Ну давай, служивый, помогай… Сам не сдюжаю, – жандарм развел руками и рукоятью кнута указал на колеса.

– Раз, два… В раскачечку! – довольный своей находчивостью, возница хлестнул кобылу и расплылся в улыбке, представляя, как там, позади кареты, пыхтит от натуги городовой. Вечная конкуренция между ведомствами в этот раз закончилась в пользу жандармерии.

– Спасибо, браток! – сжалился над городовым жандарм, после чего, освободившаяся из снежной ловушки карета продолжила свой путь, до конца которого оставалось проехать буквально несколько домов.

Неспешным шагом уставшая кобыла притащила экипаж с зарешеченными маленькими окошками к высокой арке, встроенной в высокую стену, отгораживающую внутренний двор тюрьмы Третьего отделения от тротуара Пантелеймоновской улицы.

– Открывай, Сенька! – громогласный крик возничего заставил караульного выйти из своей полосатой будки и поднять шлагбаум, перекрывавший въезд во двор.

– Чё везешь, Михей? – гаркнул в ответ караульный, с трудом выговаривая слова замёрзшими губами – через несколько минут его уже должны были сменить.

– Знамо чё! Арестант мороженый! Одна штука! – зычный и грубый смех жандармов увенчал этот взрыв остроумия и тощая кобыла, поматывая ушами, потащила свои оглобли во двор.

Услышанный сквозь зарешеченные, но не застекленные окна кареты, этот диалог внушил узнику робкую надежду на скорое завершение его мучений. Промерзшие наручники скоро снимут, и прекратится это нестерпимое жжение холодного металла о растертые раны на руках.

* * *

– Горянский… Федор Дмитриевич, – дознаватель вслух зачитал титульный лист дела, прибывшего вместе с арестованным, после чего перевернул страницу. – Тэкссс… Одесса, Екатерининская, 4. Вероисповедания христианского. Служит в Императорском Новороссийском университете. Историко-филологический факультет. Преподаватель. Практикует литературную деятельность.

Тучный пожилой мужчина в сером пальто, накинутом поверх суконной рубахи, в которой его и взяли в Одессе, с силой растирал кисти своих освобожденных от наручников рук, все еще дрожа от холода.

– Пишете? – чиновник Третьей экспедиции Георгий Саввич Еремин пристально взглянул на арестованного, пытаясь зафиксировать для себя его выражение лица в тот момент, кода он говорит правду.

Литератор, изможденный пребыванием в одесском тюремном замке и долгим этапом, будто не услышал вопроса и продолжал разглядывать свои покрасневшие руки.

– Горянский! – дознаватель устало посмотрел на публициста и достал папиросу. – Курить желаете?

Впервые за последний месяц старик почувствовал себя спокойно. Бежевые стены кабинета, большие окна без решеток, такое непривычное тепло и много солнечного света.

Обстановка, в которой он волею судьбы оказался, настолько контрастировала с темно-зелеными тонами коридоров одесской тюрьмы, с ее спёртым, влажным воздухом, что на мгновение литератор ощутил облегчение:

– Буду… Мне бы еще… воды.

Еремин потрудился встать, чтобы наполнить водой из графина стеклянный стакан.

Выпив за несколько больших и жадных глотков всю воду, Горянский, с трудом преодолев боль в суставах, прикурил от спички, которую ему поднес дознаватель.

– Где я? – спросил пожилой мужчина, осмотревшись по сторонам.

– В Третьем отделении, в Петербурге, – затушив спичку, ответил Еремин.

Лузгин утром передал ему ключ и посоветовал воспользоваться своим кабинетом на втором этаже, окна которого выходили на юго-запад, на набережную Фонтанки, от чего во второй половине дня натертый до блеска паркетный пол щедро заливался солнечным светом. Сам же адъютант пообещал спешно закончить свои дела в Кронштадте и прибыть как можно скорее для участия в допросе.

– Зачем меня сюда привезли? – пробормотал Горянский. – Неужели нельзя был повесить меня дома?

– Не будьте таким пессимистом, Федор Дмитриевич. Обвинение серьезное, да… но! Многое зависит от вашего поведения, от вашей искренности и чистосердечности, – Еремин тоже закурил, после чего сел за стол и принялся изучать папку с делом арестованного. – Так вы пишете?

– Уже нет. Теперь не знаю даже, смогу ли держать перо, – Горянский продемонстрировал свои дрожащие руки с неестественно согнутыми от переохлаждения пальцами.

– Тэксс… – Еремин часто барабанил пальцами по крышке стола, будто примеряясь, с какой стороны подступиться к филологу. – Императорский университет… Императорский, понимаете, Федор Дмитриевич. Как же вас так угораздило…

Горянский, докурив папиросу, затушил ее о край пепельницы и принял смиренную позу, положив руки на колени. Из первого своего тюремного опыта в Одессе он извлек важный урок – с этими людьми о чем-то спорить, и уж тем более, что-то доказывать – дело совершенно неблагодарное. Его все равно не поймут.

«Скрытный. На вопросы отвечает неохотно. Склонен к нервическим припадкам» – эту пометку, сделанную на второй странице аккуратным почерком какого-то полицейского чина из Одессы, Георгий Саввич зачитывать вслух не стал, но принял информацию к сведению.

– За что арестованы? – дознаватель неожиданно громко закричал, да так, что филолог вздрогнул.

– Там же все детально написано, господин жандарм… – Горянский, сохраняя остатки душевного равновесия, снял коричневый шерстяной шарф, который ему в последний момент успела накинуть на шею супруга.

Еремин встал, обошел стол и наклонился к арестованному так близко, что кожей почувствовал его тревожное дыхание:

– Мы не жандармы. Запомните, профессор, или как там вас… Мы – не жандармы. Вам бы лучше не запираться. Каторга покажется вам манной небесной по сравнению с тем, что я вам могу устроить в карцере.

Отведя голову назад, Горянский, чтобы не видеть злобного прищура дознавателя, закрыл глаза.

– Императорский университет! – продолжал кричать Еремин, вернувшись на место. – И ты, старый, плешивый писака, решил собрать деньги для организации покушения на императора?!

Открыв глаза, филолог продолжал смотреть прямо перед собой. Ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– Вы знаете, господин дознаватель… Этот вопрос мне задавали уже ровно одну тысячу раз. Мне нечего добавить к сказанному, – громко и четко доложил старик.

Еремину слышать одесский диалект арестованного было крайне непривычно, и он усмотрел в этой фразе издевательский тон.

– Сгною! Заживо сгною! – Георгий Саввич снова ударил кулаком по столу.

– Что здесь происходит? – через секунду после того, как чайная ложка на столе, за которым сидел Еремин, подпрыгнула в стакане от удара по столу, открылась дверь, и Лузгин, на ходу снимающий пальто, окатил своего коллегу ледяным взглядом.

– Как вы быстро управились, Леонид Павлович! – Еремин поразительно изменился в лице и этот факт не ускользнул от внимания арестованного.

Адъютант повесил верхнюю одежду в шкаф, после чего с нотой раздражения обратился к коллеге:

– Позволите?

Еремин быстро поднялся со стула и передислоцировался ближе к дивану, чтобы уступить место хозяину кабинета и громко доложить:

– Арестованный Горянский. Федор Дмитриевич. Лингвист. Этапирован из Одессы.

– Не лингвист. Я филолог. Эта наука гораздо шире, – без стеснения поправил подследственный.

В интонации Еремина сквозила некоторая нота смущения. Этого этапа они с Лузгиным ждали уже который день, причем, ему, Еремину, в тактике дознания была отведена роль второстепенная. Лузгин составил перечень вопросов, детально пояснил начинающему дознавателю, как они будут выводить подозреваемого на чистую воду, и почему не следует давить на одесского интеллигента.

Отправившись в Кронштадт, к Завадскому, Леонид Павлович обратил внимание на застрявшую в снегу тюремную карету, долгое время колебался, и всё-таки приказал кучеру с половины пути возвращаться назад в отделение. Интуиция не подвела адъютанта. Это была та самая карета, которую они ждали.

– Еремин… – Леонид Павлович подвинул в его сторону чернильницу и письменный прибор. – Будете вести протокол.

Разительная перемена в поведении молодого дознавателя удивила и несколько даже обрадовала Горянского, да и человек в желтой перчатке вел себя совершенно иначе.

– Лузгин. Леонид Павлович, – представился адъютант, что вообще для арестованного стало полной неожиданностью. Те полицейские и жандармские чины, в руки которых ему довелось попасть в Одессе, такой манеры не имели. – Мне нужно в деталях исследовать обстоятельства вашего дела.

– Да, да… Я уже понял… Вы тут главный… – смиренно сказал филолог, поправляя аккуратно сложенный на коленях шарф.

– Георгий Саввич… – Лузгин, перелистывая страницы дела, не отрывался от текста.

– Да, Леонид Павлович, – Еремин изобразил на лице полное внимание.

– Будьте так добры… – Лузгин перевернул следующую страницу. – Принесите чайку.

Еремин молча положил перо и направился к двери, где вынужден был удивленно обернуться, услышав вслед еще одну фразу:

– Три стакана, пожалуйста. И сахару не жалейте. Вы вприкуску чай пьете?

Такое же удивление испытал Горянский, когда не сразу понял, что этот вопрос был адресован ему.

* * *

– Вы себе не представляете, господин дознаватель, с чем имеете дело…

Ближе к ночи филолог, которого Лузгин отпоил чаем и накормил кровяной колбасой, принесенной Ереминым из лавки неподалеку, уже не только пришел в себя, но и вел дискуссию, изменив своему правилу. В Лузгине он впервые за долгое время нашел достойного собеседника.

– Просветите может быть?

– Да, я поддался мгновенной и необоснованной слабости. Пошел, как слепая лошадь, на поводу у моды, если хотите… Так себя ведут безусые юнцы…

Лузгин делал вид, что читает протоколы допросов арестованного и постоянно кивал ему в ответ, чтобы не прервать этот порыв откровения.

– Я ведь работаю с этими юнцами. Я ежедневно слышу, чем они живут, какие мысли бродят в их головах. Да разве столько студенты? А журналисты? Адвокатура?

Адъютант поднял голову и оторвал взгляд от папки, в которой он нашел ответы на многие свои вопросы.

– Неужели цареубийство разрешит все вопросы этой публики?

– Такое есть мнение, да… Двадцать четыре года! Четверть века! Четверть века для страны потеряны! – филолог для себя решил, что если обозначит мотивы своего поступка, то это в какой-то части облегчит его участь.

– Уж так и потеряны… – Лузгин пытался побороть в себе усталость, а одессит только вошел в раж. – Одно то, что крестьяне свободу получили…

– И что же, что? Сколько поместий разорилось? – парировал Горянский.

– Вы бы сделали иначе?

Арестованный задумался, перебирая руками шарф:

– Освободил бы. Но и разорений тоже не допустил. Хорошо… Если такая свобода – благо, то почему то там, то здесь бунтуют крестьяне? Царь не ищет ответов. Он назначает генерал-губернаторов, верных ему до корней волос. А что делают те? Только давление, только жесткое давление. Выслужиться. Всех к ногтю. Тут же доложить и искать милости. Как же вы не видите?

Лузгин двумя пальцами прижал внутренние уголки глаз – у него неожиданно случился приступ головной боли. Конечно, слова арестованного филолога для адъютанта новостью не являлись. Что уж тут говорить, если крамольные слова в адрес императора звучали даже из уст некоторых героев турецкой войны.

Найти заговорщиков, готовых к отчаянному действию в такой густой заварке из недовольства, сатиры и роптания сейчас представлялось капитану второго ранга затеей малоперспективной. Ну, попался этот странный, немного наивный в своей романтичности литератор на организации подписки на сбор денег для покушения. Таких литераторов, действительно, много. Стало модно не только критиковать царя, но и призывать к возмущению, к протесту. А что же Третье отделение? Этим вопросом Лузгин задавался каждый день. На всю Россию – семьдесят шесть чиновников, погрязших в бумагах, рапортах и доносах.

– Допустим, что ваш план удачно свершился. Подчеркиваю – допустим. Каков будет ваш следующий шаг? – взгляд Лузгина выражал искреннее любопытство.

Филолог принял расслабленную позу, глядя в потолок и после глубокого вдоха ответил:

– А я не знаю. Для этого есть светлые умы, которые знают, как поступить. На своем месте я сделал все, что мог.

– Федор Дмитриевич… А вас не посещали опасения, что неуправляемая империя может просто погибнуть под собственным весом? – если бы Лузгин понимал, каковы конечные цели заговорщиков, то можно было бы развить еще одну ветку расследования – от обратного, в поиске тех, кому это нужно.

– Посещали. Но, разве такого рода потрясения не есть фундамент для прогресса? Посмотрите… Уж скоро сто лет стукнет, как Бастилия пала. И какой рывок сделала Франция! Какое развитие искусств, наук, какое вдохновение!

Еремин усердно скрипел пером, конспектируя речи Горянского, и записи эти уже никак не представляли собой протокол, скорее – интервью прогрессивного интеллигента.

– А как же армия? Как быть с внешними врагами? – капитан, мысливший всегда категориями логическими, стройно укладывая причинно-следственные связи в цепь событий, недоумевал, насколько далек профессор от реальности и вместе с тем, насколько он увлечен своей идеей.

– Боже мой! Как же вы слепы! – всплеснул руками Горянский. – Поезд пошел под откос? Его взорвали! Думаете, здесь без них не обошлось?

Очевидный оптимизм филолога доставил адъютанту некоторое разочарование. Профессору грозит если не виселица, то каторга, а он с таким умилением восторгается случившимся.

– Внешние враги перестанут быть врагами, как только увидят, что Россия стала на правильные рельсы реформ. Зачем им на нас нападать, если мы не будем представлять угрозы? И будет мир, будет развитие, будет хлеб для всех! – эмоционально продолжил филолог.

– А зачем им сильная Россия? – Лузгин поймал себя на мысли, что военный и интеллигент никогда не придут к общему знаменателю.

– А за тем, что когда мы выйдем из своего дремучего леса, мы сможем стать им не только друзьями, но и компаньонами! Как много нужно сделать, и сколько лет нам понадобится, чтобы сделать это самим…

Через минуту обдумывания услышанного, Лузгин решил этот бессмысленный спор прекращать. В конце концов, задача перед ним стоит предельно понятная и простая – докопаться до истины, найти тайных заговорщиков.

– М-да… очевидно, что существует общественное недовольство, и оно принимает агрессивные формы, если такие люди как вы, Федор Дмитриевич, решаются на подобные действия. Отставим в сторону утопические идеи и вернемся к нашему делу…

Еремин достал чистый лист бумаги, приготовившись заполнять протокол по форме.

– Из ваших показаний следует, что по организованной вами подписке на сбор денег удалось собрать полторы тысячи рублей. Я не ошибаюсь? – Лузгин извлек из папки исписанный лист и отложил его в сторону.

Филолог тут же сник. Адъютант слишком резко вернул его в реальность.

– Федор Дмитриевич… Вы производите впечатление человека не только образованного, но и здравомыслящего. Давайте взвесим ваши шансы на оправдательный приговор.

Во взгляде профессора появилась надежда.

– Их нет… – Лузгин взглянул на арестованного с сочувствием. – Если только мы не представим дело следующим образом…

Еремин перестал записывать, понимая, что сейчас беседа проходит в неофициальной манере.

– Моё предложение состоит в следующем… – Лузгин достал папиросу и неспешно закурил. – Сейчас вы искренне и подробно рассказываете мне, кому, с чьей подачи вы передали деньги.

Горянский слушал каждое слово капитана. Впервые ему поступило предложение не выбрать способ своей гибели, а получить свободу.

– Мы проверяем ваши показания…

Казалось, сердце филолога сейчас разорвется, настолько красным стало его испещренное старческими морщинами лицо.

– И если окажется, что вы были со мной честны, если окажется, что ваши слова – правда и я найду этих мерзавцев, то мы с Георгием Саввичем…

Лузгин красноречиво взглянул на коллегу, который смиренно кивнул в ответ, совершенно не понимая, что сейчас скажет капитан.

– Мы с Георгием Саввичем попытаемся обставить дело так, будто вы были агентом Третьего отделения в Одессе.

Горянский шарфом промокнул выступившую на лбу испарину:

– А как же я потом вернусь? Это же… Как я людям буду в глаза смотреть…

– В противном случае вы не вернетесь домой никогда. Учитывая ваш почтенный возраст и состояние здоровья… Думаю, любой приговор можно будет считать смертельным.

Профессор, зажав руки между колен, стал покачиваться вперед-назад, не веря в свою удачу. Руки его задрожали, как днем, когда Еремин предложил ему первую папиросу.

Ему предстояло выбрать, куда вернуться. Можно остаться при своих взглядах и с триумфом отправиться в сырую камеру, набитую разным несчастным людом, где из-за спертости воздуха приходилось дышать часто и глубоко, будто только вынырнул из воды. А если согласиться? И почему это будет считаться предательством? Предательством кого или чего? Тогда с опущенной головой придется идти домой на Екатерининскую, потом быстро, чтобы на широкой лестнице с кованными перилами не повстречать соседей, подняться на третий этаж и… Пить чай. Пить его с сахаром, глядя в окно. Все остальное – муки совести, план действий, коллеги на кафедре, это все потом. Сначала – чай и сахар.

– Вы знаете… вы знаете… вы наверно правы… Мне вас Бог послал… Я скажу, я все скажу…

Капитан налил в стакан воду, не исключая, что она может срочно понадобиться, настолько взволнованным выглядел филолог.

– Дама… Замечательная, красивая дама… Это она… Деньги нужно было передать дворнику…

Горянский схватился за сердце и согнулся вперед со стонущим звуком.

– Доктора! Срочно доктора! – крикнул Лузгин, открыв дверь в коридор.

– Нельзя было… Следовало дать ему отдохнуть, – расстроено заметил Лузгин после того, как врач привел арестанта в чувство нашатырем и запретил ему пребывать в волнительных чувствах, пока не успокоится ритм сердца.

Допрос был отложен до завтра. Караулу внутренней тюрьмы было поручено изыскать для вновь прибывшего арестанта еще один соломенный тюфяк. Еремин, глядя на часы, решил, что отчет о следствии для генерала составит дома, на что капитан справедливо заметил – Дрентельн на месте, и даже более того, принимает доклады от сыщиков и им стоит поторопиться, чтобы успеть выспаться.

С рассветом, когда Лузгин прибыл на набережную Фонтанки для продолжения следствия, бледный Еремин встретил его внизу, в парадном, и сообщил, что ночью филолог, помещенный для успокоения сердца в одиночную камеру, покончил жизнь самоубийством. Повесился на коричневом шарфе…