Текст книги "Действо"

Это была чистая правда – он собирался купить Чуку замечательную кормовую добавку, из той серии, что можно почти бесконечно долго грызть, на пару с витаминами стачивая растущие зубы.

– Спешишь? – сказал Слюнявчик, – все время теперь спешишь. Занятой стал, блин. Как профессор. – Он помолчал, а потом добавил быстро, – ты ведь грят, поймал там у себя чой то? Ну, в ловушку? И у себя держишь. А ты ведь мне обещал, что как крысу свою поймаешь, так нам отдадишь. На прокорм.

– Кто говорит? – спросил Валера.

– Ааааа… – пропел Слюнявчик гнусным голосом, – а не скажу… Хотя… Волчок это был.

Он у нас всее видит, всее знает!

– Дурак твой Волчок! – сказал Валера резко, – и не видит он ничего! Мозги давно пропил. Ничего я не поймал. Ничего!

И он пошел прочь – ему надо было успеть к закрытию магазина. Слюнявчик уставился ему в спину, как показалось, злобно. Но навязывать свое общество не стал.

Встреча со старым дружком неприятно поразила Валерия. Он вспоминал перекошенное, бессмысленное лицо Слюнявчика и задавался вопросом – что связывало его с этим человеком? Что связывало его с остальными. Некоторое время эти мысли занимали его, а потом он пришел домой, где ждал терпеливо Чук и начисто забыл об этом происшествии.

Через некоторое время он решил, что животному нужен воздух, и стал совершать короткие вояжи во двор. Чук сидел у него на плече и восхищенно нюхал морозный воздух. А потом стал даже отваживаться на короткие пробежки по снегу. Далеко не отбегал – словно знал, что может потеряться. Валера стоял рядом, глядел, как свинка оставляет на свежем снегу ровные стежки следов. Народ на него посматривал, но Валере было плевать – выгуливают же люди своих собак. Поему бы не выгулять морскую свинку?

В одну из таких прогулок он и чуть не потерял своего Чука.

Тот так и не заметил опасности, да и Валера засек ее слишком поздно. Просто вдруг совсем рядом, за спиной, раздался нарастающий рев – низкий, полный угрозы. Так близко, что Валерий лишь успел обернуться.

Огромный черный ротвейлер был метрах в двух – пасть раззявлена, желтоватую слюну сдувает ветром с выдающихся клыков, язык болтается как грязное багровое полотнище.

Псина шла в атаку, и в атаку совсем не на Валерия – тот был слишком массивным для потенциальной жертвы. Пес рвался к Чуку – такому маленькому, медлительному и беззащитному.

В те секунды пока черная собака преодолевала оставшиеся метры Валерий узнал ее – конечно, трудно не узнать эту гнусную псину, если ее ненавидел весь двор, включая оба дома близнеца.

Бульдозер выл от счастья – он снова занимался любимым делом, а именно нападал на жертву совершенно неспособную дать ему отпор. В отличие от того же Валерия. Жаркая собачья кровь требовала отмщения за недавний перенесенный им и хозяином позор.

Чук замер на снегу – черно-белый шерстистый комок, его хватило бы от силы на один укус надвигающейся черной беде.

Валера понял это, как понял и то, что не успеет поднять Чука с земли. А даже если успеет, то будет неминуемо сбит агрессивным зверем.

И тогда он сделал то, чему научился за годы беспросветной своей бездомной жизни – упал ничком и накрыл Чука своим телом. Когда ты вот так лежишь, сохраняя в объятиях ценную и нужную тебе вещь, то тебя можно пинать ногами, бить, чем хочешь – эффекта не будет, ты почти защищен, как большая мягкая черепаха, особенно если на тебе надет толстый бушлат телогрейка, да ворох тряпья под ним.

К сожалению или к счастью знают об этом только те, кого часто лупят ногами.

Бульдозер этого не знал – его в жизни никто не рискнул пнуть, поэтому действия Валеры стали для него совершенной неожиданностью. Тело его еще продолжало поступательное движение вперед, маленький тупой мозг пытался анализировать поменявшуюся ситуацию и не находил адекватного решения. Когда Бульдозер понял, что не успеет за оставшееся время сменить вектор движения, было уже поздно.

Законы физики сыграли против него, и огромный черный пес на полном ходу запнувшись от скорчившегося человека, перелетел через него, и, получив мгновенный крен в сорок пять градусов, вошел в сваливание.

Мелькнули в воздухе скрюченные лапы с тупыми когтями, плоская морда с лезущими из орбит глазами, веер слюней блеснул на слабом зимнем свету, а потом Бульдозер с глухим ударом вернулся на грешную землю.

На миг воцарилась тишина, Валера чувствовал, как трепещет крохотное сердечко Чука, замершего у него в ладонях.

– Ты что творишь, гад?! – страдальчески крикнул кто-то, – что с животным сделал?

Валера искоса глянул вправо, потом влево. Справа к нему бежал Лапкин – на лице боль и злость, слева со льда медленно поднимался Бульдозер – на морде выражение, словно попал под давший ему имя образец строительной техники.

– Сволочь поганая!! – надрывался Лапкин, – Вонючий бомж! Развели вас, шагу нельзя ступить, чтоб не запнуться!! Собак жрут, сволочи!!!

Валера молчал. Он уже знал, что все позади. Чук был спасен – вот он замер в ладонях.

Даже, наверное, и не знает чего избежал.

Причитая, Лапкин миновал Валерия и помог подняться Бульдозеру. Создавалось впечатление, что если бы тот не смог, Лапкин бы понес его на себе. Но Бульдозер встал – гонор в нем пересек нулевую отметку, хвост вяло дернулся в стылом воздухе и ретировался вниз, так безопасней.

Лапкин все орал, остановился подле Валеры и даже занес ногу, чтобы ударить, но совсем рядом была улица и пешеходы уже смотрели заинтересованно, так что бить не стал.

Убрался сам и потащил прочь своего ошалевшего пса. Когда Лапкин отошел на приличное расстояние Валера поднял голову и улыбнулся – он выиграл очередную битву, защитил Чука, а значит, живет уже не зря.

Но прогулки пришлось прекратить.

В конце недели снова заявился Слюнявчик. Долго и нудно стучал в закрытую дверь, а, на вопрос Валерия что ему надо, разразился длинной и слюняво-угрожающей речью.

– Ты нас не уважаешь что ль? – вопрошал он, – Возгордился блин совсем?! Мы быдло, да?

Такое что и разговаривать с нами нельзя? Так ты хочешь сказать?!

– Уходи! – сказал Валерий, – иди прочь!

– Кого ты там прячешь?! Думаешь, если дверь закрыл, я не увижу, да?

В конце концов, он ушел, буркнув напоследок, что так лучших друзей обижать нельзя, и в следующий раз он придет с Волчком – популярно объяснить Валере, что так не поступают.

Валере было плевать. Волчка он не боялся. Он за себя вообще не боялся – отучила его жизнь думать о завтрашнем дне. Он боялся лишь за Чука.

– Ничего, – сказал он, слушая, как Слюнявчик, гулко топая, взбирается вверх по лестнице, чтобы выбраться на крышу, – Ничего Чук, не пристало нам их бояться.

Он протянул руку к клетке и Чук привычно прыгнул сначала на кисть, а потом ловко перебирая коготками на плечо. Там и замер.

Эх, ничего в тот момент не показалось Валере угрожающим. Не предупредил его внутренний голос, не звякнул внутри тонкий серебряный звоночек – обрати, мол, внимание – плохо это может кончиться.

Ничего этого не было. Жил Валера себе дальше – общался с Чуком, крутился, вертелся, а в последнее время вдруг заметил, что зачастую выходит на улицу просто так – погулять.

И вроде все та же серая зима, да снег сверху, а как-то иначе стал воспринимать окружающее. Может, потому что год кончался – и новогодье давало уже давало о себе знать цветными гирляндами в витринах дорогих магазинов? Может, люди стали чуть напряженнее, может быть веселее, а может просто более нервными? И все чаще слышны на улице чьи то резкие голоса – счастливые или злобные, но не нейтральные. Город слегка ожил, встряхнулся под снегом и многокилометровыми лентами цветных огней, вздохнул, и приготовился к новой своей фазе существования.

Было ли так всегда, или только в последний год? Валера не знал, но склонялся к тому, что было.

Было, просто он уже не видел и не слышал этого.

В конце декабря Валерий пришел домой и объявил Чуку, что собирается устроиться на работу.

– Хватит тунеядствовать, – сказал он восхищенно замершей морской свинке, – будет работа, будут деньги. Будут деньги, будет все остальное. Квартиру снимем настоящую, а Чук? С ванной! Меня теперь возьмут – они непьющих любят.

Чук фыркнул, и завозился в своей клетке. Как и Валера, он, похоже, приближался к своему счастью.

За полторы недели до нового, лучшего, чем прежний, года, ныне бездомный, но владеющий многочисленными мечтами, Валера возвращался домой.

Он гулял – снова гулял просто так, шел себе в толпе, глядел по сторонам и, похоже, наслаждался жизнью. Последний раз это было так давно, что он уже не помнил этого забавного ощущения, когда краски ярче, небо за тучами голубое, а грязный снег скрывает зимнюю сказку, жухлую траву и обещание весны. Хорошо было просто так идти. Гордо, как человек. И никто не трогал его, не приставал, даже не смотрел косо – просто потому, что так может идти только уверенный и ничего не боящийся человек. А одежда… что одежда – это был как раз тот случай, когда не она красит человека. Редкий случай.

Он был вполне счастлив, бомж Валера, счастлив до того момента, пока у подъезда его дома вдруг не появилась скособоченная тень и не метнулась к нему навстречу. Валера замер. Давешнюю подругу Маньку он не видел уже с месяц или около того – с тех самых пор как произошел тот досадный инцидент с собакой. Содрогнулся, вспомнив, как лупил ее ногами. У нее и сейчас были синяки под обоими глазами – совсем свежие.

И еще возникло нехорошее предчувствие – маленький серый авангард большой армии горя.

– Аа… В-валерка, мля!! – заплетающимся языком возвестила Манька на пол улицы, говорить ей, впрочем, мешали и разбитые до состояния полной недееспособности губы, – п-пришшел? А мы тут к те зашли, а т-тя нет? Где гуляешь, а?

– Зашли? – сказал Валера тихо, – когда зашли?

– Да п-прямо щаз! Я, Костюнчик и Волчок! Погудели!

Валере стало очень холодно – куда холоднее, чем было сейчас на улице. Много холоднее.

Мир сделался нечетким, кружащимся серым снегом.

– Что… Что вы сделали?! – прошептал он еле слышно.

Манька раскрыла по шире глаза, вгляделась в него, а потом испуганно отшатнулась. Что-то подсказало ей, что именно с такими глазами человек и совершает убийство.

– Да ниче… – выговорила она, – Я ж грю, погудели хорошо. Слюнявчик обещание сдержал и крысу, что ты поймал, на закусь съел. Поймай еще, а?

Небо рухнуло на землю, соприкоснулось с ней в грохочущем и плавящем снег и мерзлую почву объятии. Он не верил, не мог поверить. Мир кончился, время вытекло из исполинской стеклянной половины апокалипсических песочных часов и замерло. Замерзло.

Все кончилось.

Валерий вдруг обнаружил, что все еще стоит на ногах – каким то образом держится и не падает, хотя хомут обрушившегося несчастья уже висит на шее, черный, неподъемный, и немилосердно давит.

Но силы были – и он, оттолкнув перепугавшуюся Маньку с дороги, побежал вперед к мигающей желтыми окнами громаде дома. Ноги несли его сквозь снег сами по себе, без малейшего понукания. Несли к двери, дальше по коридору мимо опешившей консьержки, вверх по лестнице – выше, выше, мимо разноцветных прямоугольников чужих дверей, за которыми живут себе счастливые обладатели своего жилья, много-много этажей без малейшей усталости, и дальше, к одинокой двери на чердак.

Рывком дернув дверь, он ворвался к себе домой, в свой пентхаус, в место, которое он привык считать домом и надежным убежищем. Ворвался, пылая от ярости, готовый бить и убивать, и твердо зная, что если застанет этих сволочей на месте преступления то живыми они не уйдут. О! Нет прощения этим мерзавцам и нелюдям! Этим человекообразным прямоходящим тварям! Скотам в человеческом обличье!

Валера стоял на пороге, тяжело и с хрипом дышал, и бессильно сжимал кулаки.

Потому что все уже закончилось, и на чердаке уже никого не было. Лишь сиротливо ютились на столике остатки нынешней трапезы.

Страшной трапезы. Останки Чука плавали в густом вонючем жиру закопченной сковороды, что стояла на печке. Их было не много, останков.

На негнущихся ногах Валерий подошел к печи и остановился. Он смотрел. Смотрел на тонкие желтые кости, на покрытый ошметками темной шерсти череп, что в неизбывной муке скалил длинные резцы. Смотрел на свитый колечками почерневший хвост и скрюченную переднюю лапу с растрескавшимися коготками.

Смотрел на свою новую жизнь – жизнь, сгоревшую в чаде паленой шерсти и запахе дешевого масла.

Окончательно. За окном падали и умирали снежинки – одна из другой.

Этим же днем Валерий запил. Да так, что все предыдущие запои казались на фоне этого легким вечерним коктейлем. Семь дней он пил беспробудно, а на восьмой день у него случилась белая горячка и он стал пускать изо рта пену и бросаться на прохожих, после чего был отловлен милицией и после соответствующих профилактических побоев отправлен в вытрезвитель. Сознание к нему не возвращалось еще два дня, и лишь к третьему дню случилось легкое просветление.

Тогда то, в тесной камере-палате районной наркологической больницы ему неожиданно пришло в голову, что у Чука не было длинного, вьющегося кольцами, хвоста, как не было таких выдающихся желтых резцов и серой шерсти. Но было уже поздно – затуманенный интоксикацией и дешевыми лекарствами мозг Валерия уже не мог логически сопоставить факты и пришедшая мысль погасла в очередном приступе горячечного бреда.

Выйдя на свободу, он снова запил. Жизнь вошла в привычную колею.

Почтальон.

Вот почтальон – всегда звонит дважды.

Он поднялся рано утром и вышел в хмурое, туманное, подобие рассвета. Было холодно, темно, шел колючий, резкий снег, но Константин Поляков не собирался оставаться сегодня дома. Как впрочем, и вчера, и позавчера. Как и завтра.

Он любил свою работу – пусть другие называют ее глупой и не соответствующей статусу.

Даже откровенно вчерашним днем – все равно любил. А когда любишь, все равно что, прощаешь многое.

Почтальон по имени Костя, тридцати лет от роду, без особых амбиций и жизненных планов, и, кроме того, единственный сотрудник мужеского полу в районном почтамте бодро топал сквозь вяло просыпающийся день и с удовольствием вдыхал морозный воздух.

Ну и что, что почтальон? Пусть другие подтрунивают – с толстой сумкой на ремне кто стучится в дверь ко мне? Есть работы и похуже, даже много похуже. Вот, например мусорщик – он их регулярно видит по утрам – злых, неопохмелившихся, с матом ворочающих смрадно воняющие ржавые бачки, а потом загружающих их на подъемник, глядя как вниз осенним дерьмопадом вялятся отходы жизнедеятельности окрестных домов. А ведь впереди целый день трястись в благоухающей таратайке, мерзнуть, вдыхать запах отбросов и перегара соседа.

Или вот, например, дворники. Они вообще то неплохие, хотя и необразованные. Просто с утра у них всегда плохое настроение – еще бы, вставать в такую рань и чистить тяжелый, нападавший за ночь снег, прекрасно сознавая, что та же перспектива будет и завтра и послезавтра, и вообще пока не закончится эта мерзкая зима.

Или даже водители грузовиков коммунальных служб – что под утро выгоняют свои, похожие на огромных оранжевых жуков грузовики и начинают полировать ими обросшие снегом улицы.

Час за часом медленно ползут вдоль бордюра под заунывный, давящий на уши шум двигателя, и так хочется спать, и руки мерзнут на сколькой баранке.

Нет, хорошо быть почтальоном. Особенно здесь, у них. Район маленький, легко обходится за пару часов пешком. Места знакомые с детства. С детства знакомый народ, что под конец твоего обхода начинает спешить на работу. Опять же людям полезен. Вот здесь, в этой толстой, криво сшитой из кожзаменителя, сумке на ремне, газеты, журналы и письма – главное письма, которые отправили совсем незнакомые люди другим незнакомым людям, отослав вместе со строками часть себя – хорошую или плохую, поделившись надеждой, счастьем, тяжелыми предчувствием.

А ты работаешь перевозчиком – переносишь чужие эмоции тщательно скрытые от посторонних глаз белыми бумажными конвертами, и может быть поэтому, чувствуешь себя нужным. Это очень важно – чувство долга, чувство полезности. Тебе доверяют, а значит, изволь выполнять свою миссию качественно. И пусть в твоей сумке не секретный план военного наступления, а всего лишь вечный пересуды старушек, треп домохозяек, да воркование влюбленных парочек разлученных случаем, все равно – они на тебя надеяться, и вполне возможно, расстроятся, не получив желанного послания. У них будет испорчен день или даже сломана жизнь – на почте ведь не читают того, что пишется в письмах. Не позволяет им давно сформулировавшееся подобие кодекса чести.

И Константин Поляков не хотел никого расстраивать, а уж ломать жизнь и подавно – он был добрым и мягким по натуре, так что имелось у него одно правило: письма доставлять всегда. Даже если это требует лишних затрат времени и сил. В конце концов эти самые затраты не идут не в какое сравнение с чувством морального удовлетворения и гордости за себя после каждого такого внепланового акта доставки.

Воистину, немного народу может позволить себе такую гармонию. Полякову было чем гордиться. В итоге он был одним из немногих оставшихся настоящих энтузиастов своего дела. А таким людям смешки посторонних и даже язвительные замечания коллег по работе совершенно без разницы.

Вот и этим сумрачным утром самого конца декабря, Поляков вышел на обход в приподнятом настроении. Пускай сверху идет мокрый снег, а тучи так низко приникли к земле, что, того и гляди, породнятся с туманом, пускай серая холодная завесь скрывает яркую предновогоднюю мишуру. Пускай, ноги скользят и путаются в грязной, полужидкой каше.

Наплевать, когда в сумке лежат свежие письма, а где-то дальше – в городе, люди ждут их, с нетерпением или хотя бы с легкой заинтересованностью, что уже хорошо.

Константин топал вдоль улицы, сумка хлопала его по боку, он кивал дворникам и те хмуро зыркали на него в ответ, улыбался мусорщикам и они лишь глянув на него, обрушивали очередной мусорный водопад в недра своих машин, он даже приветливо кивал оборванным, вышедшим на дневное собирательство опустившимся бомжам и шутливо отдавал честь занявшим рыбные места милиционерам. Те ухмылялись скабрезно и тыкали в него пальцами – вот, мол, придурок пошел! Но Поляков на них не обижался – они явно не любили свою работу.

Утренние сонные фонари проплывали у него над головой оранжевые и синие, добрые и злые, теплые и холодные. Тени от него множились, дробились и играли в какую то свою игру, а со всех сторон, словно дыхание могучего многоглавого зверя доносился шум просыпающегося города, нехотя готовившегося встретить новый день.

Вот и первый дом – подъезд, почтовые ящики как соты приклеенные к стене. Ворох рекламных проспектов наверху и пара истоптанных листков под ногами.

– Вот и я, – сказал Константин, опуская первую порцию печатного слова в тонкую прорезь.

Сюда пара газет, сюда письмо, а сюда яркую цветастую открытку пестреющую еловыми лапами – их будет все больше, этих поздравлений с новым годом, официальных и не очень.

Толстый глянцевый журнал в пластиковой упаковке – яркий, модный и бессмысленный.

Пара писем – их становится все меньше, надо признать – народ все охотнее осваивает электронную почту, гонится за высокими технологиями. Придет день, и они совсем исчезнут, конверты из плотной бумаги с синими завитками букв внутри. Полякова это слегка печалило, он видел, что день этот уже не за горами. А жаль – есть что-то романтичное в написанных живой рукой строчках.

Он обошел еще один подъезд, и еще, и в каждом оставлял что-то от себя, словно странный сеятель, что вместо зерен рассыпает хрустящие белые листы бумаги.

Константин довольно давно работал почтальоном – он знал свой участок, и почти знал людей, что живут на нем. Он давно выучил их пристрастия. Каждый из этих, живущих за закрытыми дверями людей заказывал себе что-то свое, отражающее его вкусы и пристрастия.

Вот, например, есть здесь автомобилист – большой любитель четырехколесных повозок, и к нему приходит сразу три или четыре журнала, с ярких обложек которых глядят футуристические мордашки современных автомобилей. Зачастую одних и тех же.

Или вот любитель ТВ – наверняка это его спутниковая антенна торчит из абсолютно плоской стены одного из домов – у него там десяток каналов, и к каждому требуется программа, что он и выписывает. Опять же стопка журналов.

Путешественник – наверное, богат, раз может позволить посетить напечатанные на гладких страницах экзотические пейзажи. А может, напротив, беден и потому посещает их только в мечтах, тоскливо вздыхая над раскрытым журналом.

Компьютерщик – вот этому точно никогда уже не придет бумажного конверта, давно уже перешел на электронную связь. Зато к нему придет журнал о софте и железе и игровое издание с блистающим спрятанной радугой компакт диском. Аккуратно опускаем его в ящик, радуются, виртуальный ты человек!

Вот тут самое интересное – два тонких научных издания. Совсем блеклые, без картинок и кричащих цветов, да и печатаны у нас. Если их открыть то найдешь множество ровных черных строчек научного текста, да похожие на диковинных насекомых хитросплетения формул. Кому это? Поляков представлял, что это профессор – маленький старичок в толстых очках. Лауреат каких ни будь незнакомых премий, владелец патентов на ничего не говорящие обычному обывателю изобретения. С тихим шелестом отправляются в ящик эти порождения науки.

А вот тут у нас совсем другой пример – журнал легкой эротики, журнал о бодибилдинге и глупейшее молодежное издание. Кому это? Да мы, в общем то, знаем – наверняка восемнадцатилетнее дитятко страдающее одновременно инфантилизмом, скрытыми комплексами и надежно остановившееся в своем развитии еще несколько лет назад.

Поляков отправил в ящик и этот набор, потом улыбнулся собственным мыслям – вполне возможно, что все совсем наоборот. И этот неполовозрелый печатный набор выписывает как раз старичок, каждый месяц с вожделением и потными подрагивающими руками вынимает его из ящика.

Все может быть. Все бывает.

Вот так шел он, Константин Поляков, рассыпая щедрой рукой журналы и газеты, письма и открытки и пакеты плотной бумаги, в которой находилось неизвестно что, и чувствовали себя вполне счастливым.

Чувствовал себя на своем месте. Город потихоньку оживал, смена двигалась к завершению, и вот уже появились первые люди на улицах – сонные и встрепанные, словно пробужденные посреди сияющего полудня ночные совы. Гудят машины с обледенелыми стеклами, в воздух взмывают первые сизые струйки выхлопного газа, сегодня тесно братающегося с искристым водяным паром. Зима на улице. Предновогодье.

Осталось лишь два дома – панельные близнецы, стоящие друг напротив друга, словно помятые серые отражения одного единственного здания и зажимающие между собой прямоугольный участок заснеженного двора. На плоских крышах снег, а чуть вышел жмурятся гаснущие звезды.

Сюда тоже зайти и все – на почту. Разбирать, сортировать, ставить сизые штемпели. Что делать, сотрудников не хватает.

А в этом здании тоже есть свои любители. Сюда идет журнал о собаководстве с мохнатыми зверюгами на обложке, и газета посвященная веб дизайну с еще более кошмарными иероглифами, чем в научных журналах, и поэтический тонкий сборник, который влачит жалкое существование уже не первый год. Приходит сюда и детский журнал – тут краски становятся по истине абсолютно кислотными, так, что глаза начинает резать.

Обычный, в общем то, набор. Константин добрался да заснеженных ступенек в подъезд и в некотором замешательстве остановился.

Вот те на!

Письмо лежало на ступенях. На самом видном месте. И с недавних пор лежало – даже снег, как следует, не успел припорошить.

Потерял кто, когда выходил из подъезда? Ну кто же так с письмами!

Поляков вздохнул недовольный людской рассеянностью. Сами же потом жалеть будут, растеряши. Ну а его дело письмо поднять. Кому как не ему – почтальону. Это его прямая обязанность.

Он стоял у ступенек, держал конверт в руке и силился разглядеть адресата. Ого! А его ведь нет. Вернее есть, да он не живой.

«В дом номер такой то, улица такая та», и город тоже указан. Что же это, выходит, письмо всему дому отослали? Чудеса под новый год! И потеряли послание уже перед самым входом. Рука непроизвольно тянулась почесать в затылке, но мешала толстая вязаная шапка.

Чуть помедлив, Константин принял решение – он доставит письмо сам. Исправит ошибку неведомого и нерадивого почтальона. Письма терять, это последнее дело. Особенно такие.

Все еще держа конверт в руке, зашел в подъезд, рассеянно кивнул консьержке и получил в ответ холодный неприязненный взгляд – почтальонов она не любила. Перед набором почтовых ящиков – одинаковых с лица и крашенных унылой зеленой краской остановился в некотором недоумении.

Легко сказать доставить письмо. А кому прикажете его доставлять, если адресовано всему дому?

– Задачка… – сказал Константин.

Он снова посмотрел на конверт. Странный какой-то, бумага плотная, белая, шелковистая на ощупь. Уж не веленевая ли? И почерк фиолетовыми чернилами. Коллективное послание засекреченной организации анонимов соборному разуму панельной многоэтажки.

Ну не бросать же его здесь!

– "И что ты будешь делать, Костя-почтальон?" – спросил Поляков сам себя, – «Это ведь можно сказать тест твой на профпригодность! Да что там, на мораль тест, на порядочность!»

Может очень важное это письмо, и зависит от него многое. Может быть, люди, что отправляли, его истово молились, лишь бы дошло. А что? Все может быть!

Женщины всегда говорили Константину, что он похож на большого ребенка. Сам он считал, что просто остался в душе молодым. Если вспомнить его детство – проведенное среди запаха сургуча, чернил, хруста желтоватой плотной бумаги и канцелярских скрепок в крохотной конторке его отца, также почтового работника, в этом не было ничего удивительного.

С таким детством точно потом будешь играть всю жизнь. Носить тяжелую сумку на ремне и воображать себя рыцарем без страха и упрека.

Письмо само не дойдет. Ноги письма – это почтальон.

Не доставить его – опозориться перед самим собой. И потому, более не медля ни минуты, Константин Поляков углубился в хитросплетения коридоров, а далее в угластую спираль лестничных пролетов.

Адресат живет здесь – в этом он был уверен, а, следовательно, адресата можно найти.

Первый же звонок в дверь извлек на свет божий небритую глыбастую личность с похмельной тоской во взгляде. На вопрос «Не ваше ли это письмо» личность чуть помолчала, соображая, а потом изрекла сакральное:

– Мужик, ты дурак?

– Я… – сказал Константин, но был оборван.

– Какое на хрен письмо? – осведомился жилец и стало ясно, что этот тип писем не получал уже много-много лет. Конечно, кто такому напишет, отморозку.

Поспешно откланявшись, Константин поспешил выше, вдавливая кнопки звонков – разнообразных по форме, круглых, квадратных, треугольных и модерново биодизайновых.

Иногда на звонки откликались, и иногда в распахнутой двери появлялся заспанный обыватель. А чаще никто не появлялся, а просто подозрительный голос с затаенной опаской вопрошал: «Кто там?» или «вам кого?» или даже «что вам надо?» причем таким тоном, словно в задверенье были твердо уверенны, что он пришел сюда ограбить квартиру, а их самих поубивать страшным и мучительным способом. Эти последние ему так и не открывали, ничуть не поверив в то, что он почтальон.

Почтальоны не ходят по квартирам – это да.

Как бы то ни было, ответ всегда был один: нет, не знаем, не видели, молодой человек вы, по моему, дурью занимаетесь. Странный конверт мялся в руках, его брали, смотрели чуть удивленно, а потом поспешно возвращали почтальону. Как правило с уверениями в безнадежности его задачи.

– Ну тебе что, больше всех надо? – толстая неестественно крашенная под блондинку тетка с десятого этажа возвратила Константину успевший поднадоесть конверт, – Не твое ж письмо. Да и адрес какой-то дурацкий. Кинь ты его, пусть лежит!

– Да не могу я его кинуть, – вздохнул Поляков, – люди ж писали, старались, надеялись что б дошло. Вам бы понравилось, если бы ваше письмо вот так вот в снег забросили?

Тетка помолчала, вглядываясь в него – по виду типичная продавщица с вещевого рынка.

Типичнейшая. Может быть, вспоминала, кому когда в последний раз писала такое письмо.

Такое, чтобы страстно желалось ему дойти.

– У вас на почте все такие? – спросила, наконец, она.

– Нет, – ответил Константин сухо, пряча письмо в сумку, – Ну если вы не знаете, то я пойду. Мне еще четыре этажа обходить.

– Постой, – после паузы сказала наверное-продавщица-с-вещевого-рынка, – дай-ка мне еще раз глянуть.

– Что, вспомнили, что прийти должно? – Поляков извлек конверт и передал собеседнице.

– Не… не должно. С таким адресом оно вообще никуда не придет, – она вгляделась в письмо, в писанный фиолетовыми забавными чернилами адрес, – То-то я смотрю почерк знакомый.

– Узнали?

– Это ж Красноцветова почерк! Точно его! Этого, у которого собака есть еще.

– Ну вот, выходит есть смысл в моей затее, – сказал Поляков, – а где он живет ваш Красноцветов.

– А вот, – хочу-быть-блондинкой кивнула на дверь напротив, – здесь он и живет. Только ведь не он вам тогда нужен. Не станет же он сам себе письмо адрессовывать.

Константин кивнул и, перейдя лестничную площадку, вдавил кнопку звонка неведомого Красноцветова, который находит удовольствие в написании писем самому себе.

Где-то в глубине курлыкнул звонок – раз другой, потом еще раз. После настала тишь.

Поляков обернулся – тетка-продавщица все еще стояла в железных дверях своей квартиры и с интересом следила за его действиями.

Константин позвонил снова и опять тщетно – ни Красноцветов, ни его большая собака не отозвались.

– Нету его, – откомментировала словоохотливая соседка, – наверное, собаку пошел гулять. Ты подожди немного, он ее нагуляет и вернется. Хочешь, зайди ко мне?

– Да нет, спасибо, – быстро сказал Поляков, – у меня время… смена скоро к концу подойдет. Он, небось, во дворе гуляет? Пойду, попробую его там поймать.

– Ну, пробуй, – усмехнулась «продавщица», – у него большая такая овчарка. Альмой кличут.

С грохотом захлопнулась за ней дверь. Поляков вприпрыжку побежал вниз, перескакивая по две ступеньки зараз. Сумка постукивала его по боку – не сильно, она много убавила в весе под конец обхода.

Впору было себя поздравить – странное письмо все же нашло адресата. Стоило приложить чуточку усилий ради этого. Взамен получаешь целое море морального удовлетворения.

Лишь бы Красноцветов – письмописец анонимный оказался сейчас во дворе. Поляков припомнил, что вроде бы смутно видел некую собаку во дворе. Может быть даже овчарку.

Выходя на улицу, Константин против воли широко улыбался – к нему всегда приходила эта идиотская улыбка после удачно выполненной смены. Ухмыл абсолютно счастливого, а потому стоящего на грани идиотизма человека.