Текст книги "Действо"

Матерные письмена казались наделены двумя, а то и тремя слоями смысла, исполненными какой тор неземной, высшей мудрости.

Воздух был какой-то напряженный, словно озонированный. Тени резки, а свет резал не хуже теней – бил в глаза из сияющих ламп. Каждый звук отдавался гулко и долго резонировал под готическими сводами подъезда.

Якутин дивился по сторонам, пока, неожиданно не понял, что подъезд остался прежним, а это он Андрей переживает сейчас критический момент в жизни – сопровождаемый диким выбросом адреналина.

Пленника трясло, а он шел, и все думал – испытывают ли то же самое приговоренные к смерти, поднимаясь на эшафот? Кажется ли им мир вокруг таким же ярким и насыщенным жизнью?

И навязчивое воображение подсунуло очередную героико-космическую аналогию: стена рядом – это кожух исполинской стальной ракеты, в кабину которой и поднимался отважный покоритель луны.

Дверь на чердак была приоткрыта, и на пороге застыл заросший неопрятный субъект откровенно бомжеватого вида. Он открыл, было, рот, дабы выразить какую-то мысль, но увидел глаза поднимающейся троицы и поспешно скрылся в темноте, слышно было как где-то в глубине чердачного помещения открывают окно.

Андрею было плевать. Он думал, что дрожит от холода, но когда они поднялись на крышу, то вовсе не почувствовал мороза. Ветер бил в лицо, а оно словно одеревенело и потеряло чувствительность. Мир то становился болезненно резким, то расплывался мягкой пастелью.

Идущий впереди Лунатик остановился и восхищенно вздохнул. Дрогнувшей рукой взял подошедшего Андрея за плечо и указал в небо.

Андрей глянул и тоже застыл.

Луна была совсем рядом. Она была огромной, круглой, яростно светлой. Нависала над ними, как некое злобное древнее божество, и кричащая голова ясно и четко рисовалась на глади этого страшного диска. Оспины и язвы покрывали вопящий в агонии лик, а по краям шевелились и извивались в корчах черные щупальца.

Это могли быть облака, но Андрей знал, чувствовал, что это не так.

Потому что это была ночь Луны. Ночь прыжков на Луну.

Безжалостный, как у ртутной лампы, мертвенный свет высвечивал лица стоящих, рисуя им новые, ночные и резкие черты, и Андрей увидел, что лицо Лунатика точь-в-точь повторяет мертвую голову на сошедшем с ума земном спутнике.

И на какой то миг, крошечную долю секунды, глядя на лицо своего пленителя, Андрей поверил что да, бывают ночи, когда Луну можно достичь.

Такие как эта ночь.

Но в следующую секунду он стряхнул оцепенение – как бы то ни было, приближался момент истины.

Лунатик зябко повел плечами, робко поднял руку и махнул Луне, словно ее невидимые жители могли сейчас наблюдать за ним, и пошел к краю крыши, волоча за собой Андрея.

Впереди колыхались их тени – короткие и полные чернильной мглы.

А сверху падал резкий свет самого большого на свете софита, который как поется в песнях светил в эту ночь лишь для них троих.

Стоя на краю, Андрей собрался в тугую пружину. Действовать надо быстро, так, чтобы они не успели среагировать. И только когда ему сунули в руки канат, он не сразу понял, что произошло. А когда понял, то с испугом и изумлением обернулся к Лунатику.

– Вы что, не развяжите мне руки? – спросил Андрей, – ведь мне не удобно прыгать с наручниками.

Лунатик смотрел на него и жестко улыбался. Его лицо было похоже на череп – не очень было понятно, что производило такое впечатление.

– Нет… – сказал Андрей, – нет, ну пожалуйста…

– Ты считаешь меня сумасшедшим, да? – мягко спросил Лунатик, – решил обмануть бедного психа? Здоровый лоб хотел расправиться со старым человеком?

– Нет, я не хотел, я же просто…

– Я конечно псих, Андрей, но не настолько, – сказал Лунатик с легкой усталостью в голосе, – ты сможешь держаться за канат и связанными руками.

– КАКОЙ КАНАТ!!! – закричал Андрей Якутин, стоя на краю крыши четырнадцатиэтажного дома, – ПРОКЛЯТЫЙ БЕЗУМЕЦ, ВЕДЬ Я ЖЕ РАЗОБЬЮСЬ!!!

Лунатик смотрел и улыбался – теперь уже мягко. И тем страшнее казалась эта улыбка на угластом черепе, что проступал сквозь нее.

– Андрей, смотри какая ночь. Ты должен прыгнуть и зацепить канат. Ты прыгнешь сам, или мы просто сбросим тебя с этой крыши.

– Я не смогу зацепить канат… – простонал Андрей, потрясая скованными руками, – ну как вы не понимаете… я не смогу его зацепить… – слезы выступили у него на глазах и покатились по щекам. Все было так… глупо.

Лунатик кивнул Борову и они стали наступать на него, оттесняя к обледенелой кромке площадки.

– Стойте! – крикнул Якутин, – стойте я… сам.

Они остановились, а Андрей обернулся к четырнадцати этажам промороженной тьмы.

Он стоял на самом краешке, чувствуя себя маленьким, сгорбившись, и вместе с тем таким тяжелым, что было понятно – никогда и ни за что ему не полететь.

Он смотрел вниз и видел родной город – заснеженный и млеющий в розовом и желтом электрическом сиянии под этим снегом. Видел огни реклам и красные огни радиовышки, и самолет высоко в небе, чей черный силуэт, как стремительная дюралевая корова мелькнул на миг на злобном фоне луны.

Слезы капали у Андрея из глаз, ползли вниз по щекам и замерзали на подбородке, и вроде бы должна была перед глазами пройти вся его счастливая и недолгая жизнь, все его большие радости и мелкие незначительные печали, да только не было ничего. Царила в мозге какая та переполненная сумрачным адреналином пустота. Точно такая же что отделяла сейчас Андрея Якутина от мерзлого квадрата асфальта в точке его приземления.

Лишь пустота эта, да горькое, совершенно детское чувство обиды – за что? – спрашивал Андрея у ветра, тьмы и уходящие вслед за ним зимы – почему я?

Выл ветер, а сверху луна, до которой нельзя было допрыгнуть, смотрела как самый благодарный и внимательный зритель.

Якутин понял, что жизненный метроном его отсчитывает последние мгновения, и было просто жаль, так жаль несбывшихся надежд.

И Андрей Якутин, с широко раскрытыми навстречу вечности глазами, с тонким, жалобным криком «мама!», прыгнул в холодную, недобрую пустоту, налитую снежащей тьмой бездну, в нелепом защитном жесте выкинув вперед руки с зажатым в них сплетенном из нейлона автомобильном канате.

Ветер дунул со страшной силой, обжег и заледенил лицо. Андрей закричал, но вставший на дыбы эфир тут же заглушил эти слабые крики.

Мир перевернулся, сделал безумный кульбит, канат рванулся из рук, обжег ладони, Андрей выпустил, потом снова схватил, а потом тяжкий и громогласный удар выбил из Якутина его последний хриплый вздох…

Тьма сгущаться не спешила. Андрей лежал на спине и смотрел как плывут под звездами легкие облака – как кисея, они прикрывали серебристые далекие светила и делали их мягкими как длинные пушистые ресница могут смягчить ледяной взгляд.

Он лежал и смотрел и никак не умирал. Облака плыли, луна светила, рядом кто-то надсадно хрипел.

Время шло. Через сколько-то циклов капели вечности Андрей понял, что происходит что-то не то. Он поднял голову и ощутил, что она вполне цела. Взгляд Якутина бессмысленно шарил впереди.

Оказалось, что Андрей все еще на крыше. Непонятно как, но он лежал у самого входа на черном, обмерзшем рубероиде. Позади из двери дул теплый поток воздуха и чем-то напоминал о метро.

Впереди Боров душил Лунатика, сжимал его своими похожими на окорока руками, бил о жестяную трубу вентиляции. Это Лунатик хрипел, только теперь он уже перестал и обмяк в могучих руках борова. Глаза освободителя Луны выпучились, на губах мерзла пена и дыхание белесыми облачками больше не вырывалось на волю.

Покончив с Лунатиком, Боров очень аккуратно уложил его на рубероид, а потом, взяв за ногу, потащил за собой и пошел к Андрею. Лунатик ехал позади и звучно скреб затылком ледышки.

– Ну что, Андрюша? – неожиданно мягким и интеллигентным голосом произнес Боров, – утомил тебя этот безумец, да?

– Да… – одними губами сказал Якутина.

– Вот и меня утомил, сумасшедший эдакий, – продолжил Боров, легко поднимая Андрея на негнущиеся ноги, – но он, Андрюш, как и все на свете существовал не просто так. Он, как все живое был нам нужен…

Они шли вниз по лестнице, мощная рука Борова дружески обнимала Андрея за плечи, а Лунатик болтался позади и собирал ступеньки затылком.

– Вот знаешь, – говорил Боров, – на зоне у матерых зеков есть такой обычай – они, идя в побег, берут с собой зеленого новичка, якобы чтобы тому свободу дать. Но это не так, Андрюша, зеки народ прагматичный, они знают, что в тайге, где они будут отсиживаться, жрать нечего, а потому новичок этот, он что-то вроде мешка с продовольствием, только на двух ногах и ни о чем не догадывается. Вот какая смекалка у людей. – Они добрались до квартиры Павлика, и Боров одним движением освободил одну руку Андрея и защелкнул кольцо на ручке двери, ведущей в жилую комнату. Лунатика же он подхватил и потащил за собой в ванную, продолжал говорить – так и Николай Петрович, несмотря на свои бредовые идеи, нес эту царственную ношу, не подозревая как он, несчастный сумасшедший мне нужен. Как ты Андрюш. Еще бы, как окончатся жильцы, где мне добывать пропитание?

И Боров включил в ванной свет. Павлик и вправду находился рядом, покойный Лунатик не врал, он был здесь, в ванной, вот только был… не целиком.

А точнее осталось от него совсем немного. Как и от его любящих родителей.

Андрей заорал, надрываясь, хрипло смеясь и воя зверем. Тьма пала ему на мозг, и последующие дни он провел в этой горячечной сумасшедшей тьме, из которой все на свете казалось легким и не имеющим никакого значения.

И пребывая в дарующем облегчение помутнении, он ни разу не вспомнил о том, что видел в тот короткий, ослепительный миг, сразу после прыжка с крыши.

А если бы и вспомнил, это ничуть не сделало бы страдания бывшего золотого мальчика легче.

Миг, когда канат делает рывок, а Андрей задирает голову и видит туго натянутую нить, ровно, как струна уходящую в лунный диск.

И ощущение качелей секундой позже.

Но ему было плевать. С огорчением можно было констатировать, что здравомыслящий и рассудительный мозг Андрея Якутина так и остался на Луне.

Анна.

Вот она – размер не имеет значения?

– Что это? – визгливо спросила мать, – что это, скажи мне, и сколько это будет продолжаться?

– Отдай! – крикнула Анна, – отдай, ну!

Ее душило бешенство. Смятый кусок холста в материнских руках бесил и доводил до неистовства. Так бы и расцарапала лицо отмороженной родительнице! Но нельзя, нельзя, мать все-таки.

В комнате царил бардак, два стула перевернуто, большой мольберт лежит на полу, вытянув ноги как мертвое животное. В дверях чау-чау Дзен неподвижными глазами индийского святого наблюдал за сорящимися хозяйками.

Мать, увидев злобу в глазах дочери, попятилась к дверям, но картины не отпустила, начала снова, с некоторой, правда, опаской:

– Ну что это, ты мне скажи? Что это за мазня? Доколе ты будешь дурью этой меня изводить? – и она развернула картину лицевой стороной к дочери, так, что рисованное на ней предстало во всей красе.

Картина и вправду была странноватой, но только если оценивать ее куцыми мерками соцреализма – разлив пастельных тонов, мелованных бесформенных пятен, а ближе к центру холста неожиданно резкая и острая, как лист осоки, спираль тусклых стальных тонов, что сужает свои кольца к бледно-фиолетовой анемичной розе, мертвенный цвет лепестков которой явственно контрастирует с пышностью форм.

Дали, не Дали, а может быть перекуривший каннабиса Рене Магрит? Отцы психоанализа, покопавшись в этом полотне, вполне возможно нашли бы десяток перверсий и девиаций, а знатные мистики, под знаменами Кастанеды три десятка скрытых символов жизни смерти и бесконечности.

Мать в картине не нашла ничего. Она ее просто раздражала. Как и все остальные рисунки.

– Мама, – тихо, но с угрозой сказала Анна, – отдай.

– А не то что? – в запале крикнула мать, но попятилась от наступающей дочурки, и чуть не наступила на Дзена. Тот с королевским величием переместил скопище атомов именуемое своим телом на безопасное для оного расстояние.

Анна сжала зубы. Проклятия так и рвались наружу. Но портить отношения было нельзя – и так почти не с кем ни контактирует, не общается.

– Отдай, – сказала она еще раз, – просто отдай и все…

– Да получай!!! – крикнула мать в истерике и кинула в Анну картиной, которую та бережно поймала и разгладила, – все прорисуешь! – без паузы сменила тему любимая родительница, – всю жизнь так и будешь кистью возить?! Тебе уже двадцать два! Когда замуж выйдешь?!

Это уже было чересчур – прижав картину к груди, Анна повернулась и гордо пошла к себе в комнату. Как всегда после таких скандалов на глаза просились слезы, но она им воли не давала – мать не увидит ее плачущей!

– Иди-иди! – крикнула та, вдогонку закрывающейся двери, – Так всю жизнь и просидишь в старых девах! Кому ты такая нужна?!

Анна не сдержалась – хлопнула дверью. И настала долгожданная тишина.

Здесь, когда ее никто не видел, Анна могла дать волю чувствам – села на краешек обшитой ярким поддельным шелком софы и немного поплакала. Потом вытерла глаза и потерянно обвела взглядом свою маленькую комнатку.

Здесь все было ярко, пестро, и от этого помещение казалось еще меньше – пыль толстым слоем оседала на ярких крашенных тканях. На сероватом ковролине как диковинные мягкие валуны валялись увенчанные забавной кисточкой подушки со сложным рисунком – на них очень удобно сидеть и размышлять, наверное, со стороны кажешься сюрреалистичной копией Роденовской скульптуры. Восточный ковер на стене, и еще один на другой – на одном буйство цвета и хитрых плетеных узоров, на втором нейтральный светло-бежевый фон на котором грубые, примитивные рисунки журавлей, двоих уродливых птиц, одна из которой находится выше другой.

Парадокс рисунка в том, что не очень понятно что делают журавли – взлетают, или, напротив низвергаются в свою бежевую бездну? Все зависит от того, как ты повесишь ковер. Коряво вытканные неумелой рукой работница люберецкой фабрики ковров птицы символизировали собой нечто настолько глубокое и наполненное несколькими этажами смысла, что просто страшно становилось, если задуматься.

Впрочем, кроме хозяйки комнаты, над бежевыми журавлями не задумывался никто.

Еще в комнатушке были книги – в мягких обложках и твердых, с яркими глянцевыми обложками. Книги по йоге, по трансценедальной практике, истории даосизма и много еще чего – тоже пыльное, и от этого кажущееся величественным. На самом деле к ним довольно давно не прикасались.

Модерновый пластиковый столик с компьютером прятался в углу. Аппарат гудел и наполнял теплом воздух, как самый дорогой в мире электрообогреватель.

Над чудом современной технологии висел портер Льюиса Кэрролла. Постаревший безумный сказочник смотрел устало, грустно, и может быть, чуть испуганно – гений эскапизма на пороге жестокого материального века. Анна повесила сюда портрет не зря – как-то легче становилось в минуты тяжких раздумий. Кэрролл обещал, что есть мир за горизонтом – дивный, новый мир, и пусть его видишь только ты, а остальные пустые глаза и пену изо рта – наплевать, устрицы видят свою раковину изнутри.

Анна и чувствовала себя устрицей – с толстым-толстым слоем хитина, из-за которого надо кричать, надрываясь, чтобы тебя услышали другие.

Ну и конечно здесь были картины – много картин, больших и маленьких, одинаково абстрактных, варьирующихся в стиле от нарочитого примитивизма цвета и формы, до неожиданно фотореалистичных, но вместе с тем совсем нереальных композиций.

Среди них привлекала внимание картина с изображением трогательного плюшевого мишки с повязанной на шее голубой ленточкой, одиноко висящего на остром корявом суке высохшего дерева, повешенный за эту самую ленту. Глаза мишки сияли теплом и добродушием, но вот только общий фон вызывал острую тоску и уныние. По мысли автора это было место, куда уходит детство.

В целом же картины были добрее – если конечно добрым можно считать изображение эллипса шафраново – цвета, или что ни будь ему подобное.

Одного, у этой тесной комнатушки, в которой бывало душно по ночам и много пыли днем, отнять было нельзя – она была очень уютна. Настоящее, обшитое коврами гнездом, место, где отдыхают, и куда возвращаются из большого, шумного мира. Наверное, именно таким и видит моллюск свою раковину изнутри – скопище теплого, гладкого, розоватого цвета – возведенный в идеал уют.

И еще что нельзя было сказать про обвешанную картинами комнату – никто бы никогда не предположил, что эта комната принадлежит женщине. Несмотря на весь уют. Может быть, виноваты были книжные стеллажи?

Мать эта комнатка раздражала, и немногочисленным гостям, бывающим, в их двухкомнатной квартирке она говорила, что это комната мужа – ей охотно верили, несмотря на то, что муж, отец Анны уже пять лет, как покинул земную юдоль.

От воспоминания об отце слезы снова вернулись на глаза художницы. Отец, вот кто всегда ее понимал – он и сам рисовал, в молодости, может быть не так хорошо, как его талантливая дочь… И, он много читал – книги на стеллажах, это то немногое, что осталось от его обширной библиотеке. Читал, пробовал писать стихи и прозу. Он и приучил дочь к чтению, рисованию, мучительному самоанализу, и части других несколько не свойственных женскому полу занятий. Он никогда не говорил, но Анна знала, что отец очень хотел сына, а получил дочь. В конце концов, ему надо было передать свои знания наследнику и когда он начал учить всему дочь это и было некоторой ошибкой с его стороны… Впрочем, по мнению Анны, самая большая ошибка совершенная ее отцом была его женитьба на матери – они друг другу настолько не подходили, что странно становилось, как прожили вместе столько лет? В конечном итоге он и получил что хотел – начитанного, умного, и совершенно неспособного жить потомка.

Анна сердито встряхнула головой – ну хватит рефлексии, от этого только хуже! Как бы не уютна была комната, а сейчас слова матери о том, что всю жизнь так в ней и просидит не давали покоя, и Анна поступила как обычно – взяла складной пластиковый мольберт, и отправилась на улицу рисовать. Эти зарисовки очень помогали от регулярных душевных травм.

В коридоре прихватила с собой Дзена и складной мольберт. Сегодня она будет рисовать.

И плевать на прохожих, что косятся как на умалишенную. И пусть на дворе зима.

Дзен подошел, и с достоинством положил на пол свой поводок. Этот пес все делал с царским величием, откуда взялось? Анна как-то со смехом предположила, что этот оранжевый встрепанный зверь – это инкарнация какого ни будь китайского императора. А что, чау-чау же?

Матери не было видно – закрылась на кухне и невнятно выговаривает что-то столу, стульям и набору кухонной посуды. Жалуется на жизнь, наверное. Не понимает ведь, что жизнь не похожа на однотонную плоскость.

Анна вздохнула и покинула негостеприимное свое обиталище.

Консьержка внизу наградила ее презрительным взглядом – где-то прослышала про картины.

Художников она не любила, абстракционистов в особенности.

На улице и вправду была зима, только ей этой ночью плеснули в лицо кипятком.

Температура подпрыгнула градусов до двух-трех, снег поплыл, стал ноздреватым и липким, как сахарная пудра. Анна выскочила на крыльцо, остановилась на миг, потому что сквозь рваный неряшливый проем на нее упал золотистый и несущий тепло солнечный луч. Где-то под снегом журчали ручьи – партизанили и скрывались, понимая, что их время еще не пришло. Но вот в воздухе появилось нечто, чего не было еще вчера.

Дзен стоял и величаво вдыхал этот запах черными влажными ноздрями. Его хозяйка вдохнула тоже и зажмурилась.

В воздухе пахло весной и выхлопными газами.

Несколькими ступеньками ниже белый конверт с синими письменами размачивал твердый острый уголок в маленьком крошечном сугробе. Бумага темнела на глазах, приобретая сероватый оттенок. Анна хотела, было, взять конверт, негоже ему мокнуть, люди ведь писали, старались, да так и не взяла. Может быть оттого, что среди этой скрытой капели конверт напоминал не тающий кусочек зимы? Пусть себе лучше лежит, кто ни будь еще поднимет.

Идти ей было не далеко – она обычно не питала особой приязни к пейзажам, особенно к тем штампованным, что продают на каждом рынке, но попадались в ее родном городе такие места, которые так и просились, чтобы их запечатлели. Сколь обычные, столь и странные были они, ее пейзажи, в которых самые простые предметы складывались в затейливые и выразительные комбинации, приобретая вид загадочный и сюрреалистический.

Иногда ей казалось, что вот такие-то пейзажи и отражают лучше всего текущую вокруг жизнь, она даже придумала название – бытовой сюрреализм, и думалось даже, что большинство людей, что ее окружают, видят лишь ту половину, что им ближе. И в этом они совсем одинаковые – погрязшие в быту, и оторвавшиеся от земли в поисках эмпирей. И уж совсем малая часть видит эти две половинки вместе. Может это и есть гармония?

Вот и здесь, совсем рядом нашлось такое местечко.

Если смотреть от местных трущоб (в которых, по слухам, в середине зимы разыгралась кровавая драма, и пес принадлежащий одному из жильцов чуть было не загрыз человека), то двор превращается в подобие улицы – чересчур он все-таки узкий. Или даже нет, в некое ущелье, уменьшенное в сотню раз подобие гранд каньона, а может быть в шлюз, каким видят его с теплохода, в точке крайнего отлива воды. Два дома – копии друг друга нависают над ним, наподобие испещренных квадратными норками отвесных сероватых скал.

Но главное даже не в этом, хотя и кажется иногда, что когда ни будь дома, прихотью природы сдвинутся и схлопнут между собой запущенную полоску земли, испещренную детскими качелями-каруселями и удобренную дерьмом поколений местных собак.

Главное в той потусторонней симметрии, возникшей то ли в мятущемся под гнетом типового строительства мозгу архитектора, то ли сама по себе, как причудливые образования в том же гранд каньоне.

Странно, но, глядя от трущоб, создавалось впечатление, что дом всего один – угрюмый, серый, панельный, а его близнец, через земляную речку двора лишь отражение. И мнилось исполинское, сияющее голубой амальгамой зеркало, где-то на середине двора. Подойдешь, и упрешься рукой в гладкое стекло.

Дома совсем одинаковые, но стоит вглядеться получше, чтобы понять какой из них реален, а какой отражения.

Это было непонятное ощущение, потому что Анна твердо знала, что дом напротив абсолютно реален – в свое время они чуть не въехали туда, ходили даже примерялись к квартире, но… глаза и нудно стремящийся к логике разум говорили одно, а чувства совсем другое.

Как бы то ни было – эти было как раз то, что ей нужно.

Анна рисовала часа два, прилежно зарисовывая на холсте черным грифелем два дома и зеркало между ними. Тут главное передать настроение, ощущение, что один дом нереален.

Ноги ее купались в выползшей из ближнего сугроба луже, и там же купались пластиковый треножник мольберта. Дзен бродил где-то неподалеку, а редкие прохожие награждали ее удивленными взглядами – в зависимости от настроения теплыми или осуждающими.

И как всегда отошли куда-то обиды, тягостное ощущение стояния на перроне, когда мимо несется экспресс жизни. Вообще все отошло. Осталась лишь Анна, холст и два дома, угрюмо позирующие будущей нетленке.

И ощущение нужности и необходимости, которые приходили только в моменты работы.

Результат ей понравился – теперь дело за малым, не ошибиться в подборе цвета. Но это уже дома, закрывшись надежной дверью, изолировавшись от внешнего мира, с шаблоном будущей картины в голове и надеждой на лучшее.

А вот о том, что и это полотно повиснет рядом с остальными, так и не увидев свет, думать не хотелось.

Мигнув обещанием весны, солнце скатилось к горизонту и очередной день прошел. Может быть, со стороны он и показался слишком обычным, но Анна сегодня начала новую картину, а значит, он уже запомнен, останется в памяти, законсервированный на сумрачного цвета холсте. Вечером она нанесла немного краски, еще раз подивившись чарующей симметричности картины – для контраста надо добавить одинокий солнечный луч высоко над крышами – как в тот момент, когда только вышла на крыльцо. Краски ложились аккуратными мазками – светло-серая, черная как ночь, холодно-серебристая и одно пятно яркой бирюзы.

Красиво. И день хороший. Ночь же она провела у компьютера, одиноко бродя по странным, экзотическим сайтам, да бесцельной болтовне в странных же чатах. Это было притягательно, хотя и только и в первое время. Не зная того, Анна была совершенно согласна с проживающим двумя этажами ниже Александром Ткачевым – стоящих людей в сети почти нет.

Впрочем, ночной этот серфинг отвлекал от гнетущих мыслей, а значит, имел положительный эффект.

В конце концов, что такое ее жизнь, как не вечные прятки от закутанной в серую шаль старухи депрессии.

Утром весна поняла, что зашла слишком далеко и из облаков снова пошел снег. Начатая картина стояла под кружащим снегом окном и вызывала непреодолимое желание поработать.

Ну и хорошо – Анна взяла кисти, краски – она будет рисовать-рисовать-рисовать. Сегодня день рисования – хороший день.

Буквально через две минут хороший день преподнес ей неприятный сюрприз. Картина – теперь на нее падал серый, притушенный снегом свет и она выглядела по иному.

Анна нахмурилась, всматриваясь в свое навеянное весной творение. Два дома – кусочек неба сверху. Вроде все как было, вот только…

– Вот кривые руки, – молвила художница недовольно – мои кривые руки.

Тут она, конечно, лгала, руки у нее были вполне себе прямыми и довольно изящными, но нарисовали и вправду нечто странное.

Картину перекосило. Не очень явно, но вместе с тем заметно – очаровавшая Анну вчера симметрия на полотно не передалась. Один из домов был чуть-чуть больше своего близнеца, и это сразу ломало ощущение зеркала, а значит весь дух полотна.

– Ну, почему так всегда получается? – спросила Анна у самой себя, – Дальтоничка.

Квадрат правильно нарисовать не смогла…

Хорошо, что не успела как следует начать красить. Все поправимо.

На кухне ее ожидала мать. Смотрела масляно и выжидательно. Анна сразу поняла, что та в очередной раз решила сменить гнев на милость, и вместо кнута попробовать сладкий пряник:

– Садись, чай готов, – сказала мать, – потом с Дзеном погуляешь?

– Я не могу, – хмуро молвила Анна, – мне рисовать надо.

– Новое что?

Анна уставилась на родительницу – опять замыслила что, или все-таки проблеск сознания?

– Новое…

– Анна, – произнесла мать, – а ты не пробовала рисовать что ни будь такое… поближе к реальности?

– Рисую, что рисуется. Пейзажи мне не интересны, а для портретов… может быть, не хватает мастерства?

Мать, помолчав, сказала:

– Я ж не просто так говорю… мне просто тут встретился Николай Петрович, ты его знаешь… Он увидел, как ты стоишь, рисуешь и предложил… в общем, он сказал, что может твои картины пристроить!

Вот это да! Анна оторвалась от еды и посмотрела на маму во все глаза. Вот уж откуда не ожидала поддержки!

– Ты это серьезно?

– Серьезно.

Все-таки хороший день. Может быть, даже очень хороший.

– Вообще-то у меня есть кое-что… – медленно сказала художница, – которое ближе к реальности…

– Ну вот и хорошо, – сказала мать, поднимаясь, – а Николай Петрович обещал заглянуть к концу недели. Покажешь ему свою картину.

Анна кивнула. После завтрака взяла Дзена и в смятенных чувствах отправилась на прогулку. С неба шел снег и засыпал давешний конверт – бумага вся просырела, но почерк не расплылся – чернила были въедливые.

Так никто и не поднял.

Дзен шагал впереди, аккуратно ставя огненно рыжие лапы в снег, диковинный фиолетовый язык на миг возникал в пасти, глаза были непроницаемые. Анна размышляла.

– "Что же это" – думала она, – «конец войне? Конец придиркам? Разве такое бывает? Раз – и переменилось все. А если и вправду картину пристроят? Ее купят, за нее заплатят деньги? И это будут ЕЕ деньги. Честно ею заработанные! А за этой могут пойти и другие, и дальше!»

Перед Анной на миг распахнулись и замаячили самые, что ни на есть радостные перспективы, что зачастую распахиваются перед каждым человеком творческим, потому как наделены они, как правило, не только талантом, но и непомерными амбициями. Фантазия скромной художницы Анны разыгралась, и мерещились ей уже персональные выставки, презентации, разговоры в элитных кругах, вспышки фотоаппаратов, фанаты и, может быть, поклонники.

Из сладких грез ее вывел Дзен – резко дернув поводок. Анна очнулась и оказалось, что она стоит как раз на том месте, где рисовала вчера картину. Отсюда симметричность двора была видна очень отчетливо.

Чтобы картину купили, она должна быть хорошей – решила Анна, а значит теперь надо работать, работать и еще раз работать. Не для себя – для других, чтобы приняли, чтобы оценили. Что бы Николай Петрович – облеченный связями знакомый матери, нашел показанное полотно достойным.

– Мы будем работать Дзен, – сказала Анна и сквозь снегопад поспешила домой, – будем работать над собой.

Дзен волокся позади на своем поводке, и недоумевал из-за такого скорого завершения выгула. А возможно он просто знал, к чему зачастую приводит фанатичное самоуглубленное творчество!

Весь следующий день она рисовала – исправляла, выравнивала, перерисовывала, а под конец стала слой за слоем класть сероватые мазки краски. Дошло до того, что стояла с линейкой и измеряла углы и расстояния, дабы достигнуть стопроцентной симметрии. А потом стала лихорадочно придавать дому и его зеркальному близнецу глубину и цвет.

Картина шла. Получалась, и симметричность вновь возвращалась на нее.

Где-то к вечеру мать заглянула к ней в комнату, и некоторое время смотрела, как ее сумасшедшее чадо рисует. По комнате разбросаны кисти, куски дешевого холста, а на огненной шерсти Дзена просматривается пятно цвета небесной синевы. Ничего так и не сказав, мать ушла, а Анна так ничего и не заметила.

Оторвалась от увлекательного занятия только вечером, когда ранние зимние сумерки напомнили о существовании электрического света. Анна отошла на метр, оглядела картину издали – именно так их и надо оценивать.

Она сумела – симметрия восторжествовала и была тождественна с идеалом всех симметрий – видом рельсовых путей из кабины локомотива. Дома были одинаковыми, угрюмые, в серых красках, что еще больше подчеркивал небесный лоскут над плоскими крышами. И все хотелось найти то место, где кончается прозрачный зимний воздух, и начинается амальгированное стекло.

– Вот так, – сказала Анна, – теперь правильно.

Из окна полотно подсвечивала луна – стареющая, тощает с каждым днем, а ведь девять дней назад была такая огромная, полная, висела низко над крышами! Картина в ее лучах приобрела вид загадочный и древний.