Текст книги "Метафоры любви. Диссоциативная теория любовного переживания"

В переживании обнаруживается мультиперсональность, не исчерпанная ни одной социальной функцией: – раскол является началом переживания, всегда образующий нечто, находящееся за пределами бытия субъекта, – другое бытие понимающего субъекта, не выводимое из предшествующего, но дающее возможность сохраняющего это непонимание расширения реальности. Диссоциативное отчуждение лучше всего иллюстрируется переживанием, обнаруживаемом при прослушивании своего голоса на цифровом носителе, кажущегося чужеродным. Нет формы, в которой диссоциированное содержание могло бы реализоваться, т. к. оно принципиальным образом разобщено и не удерживается вместе, поддерживая напряженно устойчивое неравновесие. Важным, с аналитической точки зрения, образом нарушается последовательность переживания реальности за пределами причинных связей, отрывая двери сгущению метафоры и вытекающей из нее дифференциации. Самооправдание становится для диссоциации метафорой выражения проявляемого по отношению к ней подавления (Rivera, 1991), но сводить диссоциативность как таковую к реализации заведомо негативного сценария консолидации Я представляется ошибочным, при том, что самостоятельные диссоциативные феномены свободно развиваются в условиях отсутствия укрепляющих воздействий со стороны когнитивного обеспечения Я или слишком большого количества связей двойного назначения (Kluft, 1984) – Диссоциация символически предстает функцией, перед лицом которой субъект оказывается в положении собственного зеркального образа. Субъект и расщепленный субъект – два параллельных потока непрерывно инспирирующих метафорическое взаимопроникновение и искажение различием! Пустота, образованная на месте искаженного содержания, работает как креативная составляющая эффекта метафоры: знание о природе психического воздвигается обыкновенно на руинах прежнего псевдоэмпирического знания. Психическое образование предполагает возможность метафорической игры с чем-то таким, что подлежит замещению рекомбинаторным усилием. Диссоциативное напряжение доводит присущую раннему периоду игровой активности двусмысленность до максимального воплощения. Методологическая сложность заключается в том, что никакая категоризация и каталогизация не позволяет зафиксировать наиболее значительные для субъекта свойства его бессознательного как несбывшегося, из которого не извлечен опыт, который становится историей субъекта. Сверх-Я отбрасывает субъекта к ситуации, где он не имеет средств отграничить его влияние, становится его же центробежной метафорой, и где он имплицитно оказывается этой архаической инстанцией уже попран, отвержен. Психическая жизнь обусловлена наличием структуры Другого, поэтому можно представить себе, каковы должны быть последствия кризиса этой структуры для идентификации и ее организующих свойств в отношении социума, где субъект может утратить свой образ, утрачивая тем самым контроль над тем, что неупорядоченным образом представляет его другому и отвечает за извлечение недостающего представления в пространстве метафорического разрыва между восприятием и сознанием (). Трансформационный потенциал метафоры, оптической метафоры постороннего взгляда, наводит на мысль о нарушении организации психической реальности качественным нововведением, что является своего рода настройкой на субъекта бессознательного, позволяющей немедленно породить в отношении него нужный субъекту смысл. Подспорьем служит метафора разорванного листа, мозаично сложенного вновь в ином логическом соответствии и последовательности частей уже в другом взгляде. Функционирование бессознательного стоит рассматривать как эссенциальную метафору, отсылающую к тому, что было вытеснено и далее не редуцируемо. Это исчезновение значения, некий сухой остаток, такой же какой получается после отыгрывания вовне травматического содержания переживания и который влечет за собой нулевой уровень напряжения. Такого рода эффект наблюдаем в нарциссическом образовании Идеального Я, где субъект присваивает черты, которые синхронизированы на уровне желания и где он имманентен своему желанию.

Противопоставление любви и идентификации, доходящее в неспособности опровержения до одержимости психотического свойства, имеет принципиальное значение для доктрины психоанализа. Способность установить эмоционально плотный и структурно разнообразный контакт зависит от возможности превращения идентификации в опору переживания, т. к. идентификация в свою очередь противостоит объекту желания. Это тонкий момент для понимания связи любовного переживания и реальности. Поэтика переживания глубоко проницаема для той нарциссической амбивалентности, в которой субъект идентифицирует объект любви со своим собственным умозрительным образом, – в него облекается развитие желания и мотивированные семейным мифом притязания на выбор объекта (!). Истина любви открывается уже у Фрейда в экскрементальном даре ребенка, производимым за счет избытка выделений и подверженным влиянию поэтических идеалов, почерпнутых им во взаимодействии с миром других. В переживании этот поэтический идеал пафоса бытия присутствует непосредственно – отсутствующее нежданно возникает в настоящем, отстраняя субъекта. Мысль о любви, возвышающая субъекта до желания без объекта, испокон веков выступает его связующим звеном (зацеплением) с реальностью мира другого! Связь эта не минует рокового отклонения, диссоциации, вызванной работой бессознательного в любовном переживании, где отсутствием встречи субъект изолирует себя относительно Реального, а перенос определяет такт закрытия, связанный с обманом любви (). Образ любви – это то, что с раннего детства приписывает другой, – другой лишенный и покинутый, вместо привнесения единодушного согласия открывающий шлюзы памяти, что не позволяет прошлому отпустить субъекта просто так. Remembering, как восстановление присутствия и участия, лишь усугубляет дело пробуждения под давлением Идеала. Неукротимая любовь, раздуваемая энтузиазмом всеобщего признания и возведенная до такой степени неописуемыми свойствами объекта, расставляет ловушки любви в переносе. Субъект пишет свою историю любви, движимую необъяснимыми психическими событиями, продуцирующими его собственные идеи. Попытки создания объяснительной модели лишь затрудняют повествование и инерционно уплощают личную историю. Перегородка между любовью и ненавистью ломается взаимностью переживания, возникающего именно из того, что возбуждает любящего, а не из того, что он любит. Возбуждение никуда не девается, поэтому любое действие, имеющее отношение к переживанию, становится тотально сексуализированным в своем пределе. Психоанализ в этом смысле – роман, закручиваемый с субъектом бессознательного, как в очень взрослых парах, где двое буквально «прорастают» друг в друга своим бессознательным знанием о другом. Стоит вспомнить перформанс Марины Абрамович и Улая (Breathing In, Breathing Out, 1977), в дизайне которого они сидят лицом друг к другу с заткнутыми ноздрями, соединенные в поцелуе таким образом, что вдыхают и выдыхают воздух друг в друга. После семнадцати минут такого дыхания они теряют сознание от гипоксии и перенасыщения углекислым газом, т. к. они стали источником жизни друг друга, что приводит к их удушению. Любовный опыт, заполняющий рану в теле субъекта, видится философским камнем реформы аналитической теории, без того исполненной нарциссической подозрительности и методологическим отчаянием. Культура обещает отношения, которых не будет, потому что образ любви на глубинном уровне соотносится с образом смерти. Ведь любовное переживание, предоставляющее права доступа к желанию, это реализованный шанс, а не вычисление вероятностей, – что говорит о признании амбивалентности любви и ненависти, размещаемых на поверхности ленты Мёбиуса. Потенциал кажимости, реализован он или нет, делает переживание возможным на уровне слов, а сексуальные отношения бессмысленными. Бессознательное раскрывается в диапазоне перверсированной сложности любовного опыта на другой сцене, которая функционирует в производстве фантазий и отделяет отношения любви от всех прочих социальных связей. Ведь в беспрецедентном дискурсе любви важен не смысл, а знак – в нонсенсе природы Реальное пробивает себе дорогу в качестве особой формы знания, на которую и имеет смысл ориентироваться аналитику в своем исследовании. Только в любви субъект оказывается способен сказать свое слово, которому нет места нигде более, выбирая для познания то, что не поддается программированию или объяснению в отношениях (вне тела) и что делает Я произведением субъекта, особенно в интерактивных операциях.

Любовное переживание не регулируется биологическими и анатомическими детерминациями, философскими нелепостями университетского дискурса, генетическими или социальными координатами, но позволяет субъекту взять контроль над реальностью. Диссоциативное преобразование, которое отрывает субъекта от его статуса и его актуального состояния, является ценой, которую он платит за доступ к знанию, к которому он без этого оказывается не способен. Любовь к истине заменяется любовью к бытию, о котором повествует набившая исследователям оскомину платоновская диалектика. Любовь – событие, которое требует действия логики высшего порядка, деликатной абстракции и должно вызывать трансформацию в субъекте, – не в виде постепенного восхождение от желания к духовной трансформации, а в виде трансформации любимого в любящего, которая формулируется в опоре на то, что известно о стигматизации мученичества. Ведь ценны те заслуги, которые относятся к любви на уровне метафоры как замещения не одного означающего другим, а одного субъекта другим. Присутствие желания другого воображаемо на уровне переживания в том двойном смысле, в котором оно может не соответствовать своей реальности (субъект может лишь предвосхитить его по собственному образу), и которое определяет его расширение как набор всех возможных последующих комбинаций, означающих внутри цепи. В сердцевине диалектического начала язык не вмешивается в любовный опыт и не определяет направления канализации либидинального потока. Речь идет не о том, чтобы придать форму сырому материалу, которым является желание, с помощью языка, и не о том, чтобы изменить его статус, возведя на уровень более высокого порядка, а о том, чтобы перевести эту диалектику любовного переживания в другой регистр. Любимый слушает и стремится услышать, где присутствие другого уже не гарантировано. В таком слушании прочерчивается измерение требования, то есть желания понять желания другого, т. к. только искренне желая присутствия другого, который запрашивает присутствие, субъект может интерпретировать событие как проявление воли. С этого момента субъект не готов довольствоваться тем, что хочет другого; он должен бесповоротно занять позицию того, кто хочет, не считаясь с предшествующим опытом. Это изменение регистра слушания, его трансформацию, можно считать метафорой любви – заменой любимого на любящего. Конечное событие любви на уровне бессознательного знания настолько далеко заходит, что это прописывается в доступе к желанию и его интерпретации. Разжигание желания в другом – это то, что предполагает метафора любви и то, что происходит в ней на уровне значения, может быть интерпретировано в терминах «рождения» на уровне доступа к знанию персонального мифа. Ведь когда субъект любит, он не знает об этом, не может подвергнуть это знание артикуляции, поскольку подобно Клерамбо увлечен драпировкой тканями завесы собственного переживания. Начало любви – это всегда возвращение, связанное с бессознательным знанием, полностью прозрачным как для самого себя, так и для забвения субъекта в его вероятности. Это начало, лишенное опоры, пролегает между эпистемой, бессознательным знанием, изначальной атопией социуму (желанием обретения вечности, которое объединяется с драйвом влечения к смерти) и невежеством (объектом желания, соотнесенным с не-знанием, но подразумеваемым в знании о любви как соприкосновением с Реальным). Если субъект знает, что он любит, он всегда оказывается не в состоянии сказать, почему это любовь, и каким образом она укореняет его в бытии. Любовное переживание оформляется таким образом как желание бессознательного знания. Поскольку объект желания постулируется и востребован как пустота, предваряющая конкретную форму объекта, устанавливаемую структурным эффектом знания, он совершенно не обеспечивает непоколебимую поддержку образа, в котором субъект распознает причину своего любовного переживания в качестве открытого для вечного отречения объекта.

Ключевым постулатом психоанализа остается способность не отвечать на внешнее требование, сохраняя молчание (принцип абстинентности работает как в любви, так и в аналитической процедуре), поскольку знание рождается из дыры в знании, пробела, притом, что знание и желание образуют своим срастанием специфический узел! Задействование интуиции видится оптимальным решением, когда субъект оказывается в центре сгустка означающих. Лаканисты говорят об этом странно, и в их речи, упоенной любопытством на подступах к бессознательному, всегда что-то самым продуктивным образом не клеится – образует пробел. Локальная истина не способна одним махом разрушить целостную объяснительную систему и предваряющие рассуждения о конкретном явлении, но движение от локальной истины к глобальной организации знания не всегда дает устраивающие проницательного исследователя плоды. Эстетическое чувство дискурсивного события вселяет уверенность в исследователя, как и специфическое игнорирование мнения интеллектуальных авторитетов, их хрупкого правдоподобия. С того момента, когда два дискурсивных порядка вступают в резонанс, их соответствующие метафорические силы сталкиваются в ключевых точках человеческого воображения. Концепция магнетизма служит тому безупречной иллюстрацией. Поскольку уродливое подрывает способность к переживанию, задачей видится пробуждение и очищение пути эстетической чувствительности, ведь эффект психоанализа начинается с заявления субъекта о собственных предпочтения, со стимуляции ассоциаций и воображения. Японская культура превосходно иллюстрирует эстетическую причину высокого качества развития, которую пуританский ум усваивает с трудом: качество развития прочно увязано с ролью эстетики в обучении, как символически увязаны в культуре хризантема и меч. Обучение каллиграфии, составлению цветочных композиций, раскрывающим индивидуальность танцевальным жестам самовыражения, вырезанием из бумаги, обустройством своего сада камней – все эти традиционные виды образования не лишают способности разрывать старые меха новым вином! Психоанализ зачастую испытывает методологические трудности в этом отношении. Передача психоаналитического (бессознательного) знания проходит через собственный анализ, изучение случаев и это отнюдь не общее знание, зависящее от универсальных законов. Аналитический картель не случайно требует он кандидата представить собственный случай как клинический. Любовный опыт всегда создает случай на зыбких семиотических основаниях, предвосхищающих идеи, которые позволят субъекту переживания встретится со своим соссюровским референтом (у Соссюра означаемое находится над планкой, а означающее под ней, и они вписаны в круг, который является представляющим собой единство знаком) на уровне третьего лица и главным образом на уровне переноса. Причинно-следственные связи здесь распадаются, поскольку ничего естественного не предстает перед внутренним взором, а попытки установить связь между законом и конструкцией случая напоминают получение куска торта без вкуса. Локальная истина не может утвердиться в качестве истины глобальной – глобальная истина может только принять локальную, в качестве своего другого. Дискурсивное событие имеет смысл рассматривать как конструкцию вне локализации, которая благодаря принадлежности к нескольким различным дискурсивным порядкам движется от локального к глобальному. Когда локальные консистенции не выдерживают глобальной согласованности систем, в которой они представлены, дискурсивная инстанция возвращает себе права, которыми она руководствуется в конечных формах эпистемологической редукции данности субъективного факта: то, что не может найти своего символического основания, в итоге находит свое воображаемое завершение. То, что не может быть продемонстрировано, пока не удается это что-то изолировать, таким образом возводится в ранг аксиомы. Но ложный пассаж операции, который придает рассматриваемому элементу весомость доказательства, стремится прийти к решению, обеспеченному локальными данными рассматриваемого знания разного типа и установлением связи с другими дискурсами на том же уровне глобальной организации.

Когда речь заходит о любви, это напоминает диалог Алисы с Шалтаем-Болтаем, которая, пройдя сквозь зазеркалье, жаловалась ему на непонимание значения тех или иных слов, т. к. он использует их в совершенно разных контекстах, и они могут означать так много разных вещей. На что тот презрительно отвечал, что каждый раз, когда он использует слово, оно означает именно то, что он сейчас выбрал иметь в виду, – ни больше, ни меньше. Полисемантизм любовного переживания и возникающие в связи с этой абстракцией как вероятностью обескураживающей множественности, разочарования исследователей совсем не случайны. Прототипические эмоциональные эпизоды романтического переживания представляют собой сложные наборы эмоциональных компонентов, организованные различными способами, причем каждый компонент эпизода переживания может служить отдельной основой для таксономической структуры – это представляет собой методологическую проблему связности исследования. Близость, страсть, ненависть и обязательства неумолимо переплетаются в ткани переживания, не имея твердой детерминации, а традиционные объяснительные модели могут стать клеткой детерминации. Принципы абдукции, особенно в комплексных естественно-научных или психологических моделях, критериально схожи с предложенными мною принципами диссоциации: психическое содержание переживания имеет смысл рассматривать как совокупность взаимодействующих частей или компонентов; взаимодействие которых порождено различием; для психических процессов необходимы замкнутые или более сложные цепи детерминации; в психических процессах эффекты различия в дифференциации рассматриваются как трансформы (закодированные версии) различий, которые им предшествовали; описание и классификация данных процессов трансформации выявляет иерархию логических типов, свойственных самому явлению. Идея поглощения логической детерминации переживания рациональной, осознанной мотивацией, является, по моему мнению, догматическим преувеличением, не применимым в психоанализе. Задействование эвристических ресурсов представляется недостаточным, – как проблема преодоления эссенциализма внешней детерминации в исследовании, как методологическая проблема анализа любовного переживания в связи с социальной реальностью, хотя степень общей разработанности проблемы говорит здесь сама за себя. Психоанализ, как последнее прибежище неутилитарного знания, отказ от внешней детерминации, в котором уже определил его статус, рассматривает опыт как фантазматический конструкт отыгранного раскола внутри субъекта (!). Переживание лишь конституирует диссоциативный сценарий, – опыт невозможности и парадокса, пульсирующей в сети означающих. Войти в социальную реальность желающий субъект может только ценой расщепления. Проблема теории любовного переживания как скоротечного явления, ослабляющего каузальные связи неопределенностью, заключается в стремлении выдавать теорию части феномена за теорию феномена в целом. Расширение границ Я вызывает эйфорию и угрожает мнимому благополучию развития отношений, выходом из чего становятся неконтингентные (дающиеся без требования или ожидания будущих взаимных выгод в отличие от требования исключительности) отношения quidpro quo, покоящиеся на чувственности! Некоторые отношения, фундаментально исполненные требованием исключительности, оказываются сильнее любви. Свободу переживания обретает тот, кто признает свою атопичность социуму и одиночество – в противном случае преобладает измерение требования. Аффективные связи не предустановлены в сексуальном отношении и развиваются в соответствии с принципами, свет на которые проливает теория желания Лакана.

Любовный опыт не сводится только к тому, что субъект чувствует, и что зиждется на идеальных представлениях. Причина романтического переживания определяется этически с точки зрения заблуждения, как собственная категория, содержащая изменчивость и несовпадение представлений об устройстве отношений. Интенциональная причина переживания располагается на уровне компромисса между сильной страстью и режимом более глубокой, но преждевременной привязанности к объекту, содержание которого предстает в виде инсталлированной античной вазы, обрамляющей пустоту. Переживание инспирировано значением, значением внутреннего этического отношения и ничем кроме самого любовного переживания это отношение не определяется. Субъект, не понимающий, что ему должно делать, сталкивается с необходимостью оправдать свою нарциссически организованную любовь в глазах Другого, которая и так по определению не содержит изъяна. Любовное переживание принципиально частично: оно обеспечивает сцепление с конкретным субъектом (в котором репрезентируется весь социальный порядок), наделяя его этическим статусом, лишенным социальной гравитации. Причины любовного переживания не поддаются обобщению, поскольку та частичная забота, которую любящий проявляет о возлюбленном объекте, не распространяется на всех. Этика человечности возникает из ожиданий, которые любимый объект формирует, тем самым обязывая соответствовать этим ожиданиям. Само романтическое взаимодействие не определяет набор обязанностей (Wallace R. J., 2012, 176–183), во всяком случае не больше, чем в других видах отношений. Очевидная жесткость причин любовного переживания, предоставляемых Другим, проливает свет на логические структуры, связанные со свободой маневра и свободой выбора – принадлежностью любимого объекта и безусловной ценностью его свободы. Здесь свобода является внешней категорией по отношению к любовному опыту, заданному личной историей как историей нарциссического самостановления – чего стоит свобода других по сравнению с желанием быть рядом с любимым объектом. Доминанты, в которых превалируют значения этического порядка, не всегда обеспечивают лучший вариант любовного опыта. Субъект, порабощенный Идеалом любовного опыта, принимает его как жизнеспособное объяснение причин как этически благородных, так и этически сомнительных действий. Опыт для него – экзистенциальный анксиолитик, дающий иллюзорную осмысленность. Рост, лежащий в основе подлинного переживания любви, происходит непрерывно, поэтому ассоциируется скорее с умеренной романтической интенсивностью. Подобно сигнализации, срабатывающей при появлении незваного гостя, переживание сигнализирует о том, что отдельные изменения требуют активации внимания, ведь желание никогда не действует напрямую и субъекту предстоит себя в его действии, в калейдоскопе поочередно сменяющихся масок, распознать. Идеалом является отсутствие иерархии. Амбивалентные ценности, изобилующие романтическими возможностями, затрудняют принятие быстрых решений, которые перегружают отношения и способствуют принятию решительных мер без предрассудков традиционализма. Задействование диссоциативных механизмов в форме амбивалентных колебаний является несомненно сильным решением с точки зрения бессознательного. При этом сохраняется не дискриминирующий и не предающий чувственность порядок имеющих отношение к Идеалу приоритетов, минующий когнитивные предубеждения и без особого труда поддающийся строгой концептуализации.

В локальных контекстах получает развитие стигматизация разрыва в отношениях и денатурализированные способы их поддержания. Критически важным образом процессы глобализации открывают новые (неравноправные с точки зрения своего потенциала) возможности для любовного опыта (Constable, 2009). Сцена для отношений в тиши семейного очага больше не ограждает от драйва агрессивной глобализации правой модели капитализма и прокреативной этики сексуальности. Любовный опыт позволяет быть вместе и в политическом смысле, когда история пишется конкретным субъектом под влиянием солидарности. Любовь – исторически обусловленный исток в той причинности, которая служит обновлению Я и укоренению воли к жизни в условиях, например, определенного экологического отчаяния при климатических изменениях. Нарастающее напряжение любовного переживания не исчерпывается опытом, ведь субъекту надлежит отдать другому то, что предназначается ему самому. Поэтому смерть любимого зачастую воспринимается как освобождение (от опыта) и избавляет от выгорания или притупления чувств. Культурная общность обещает любовь, со всей палитрой глубинных мотивов, позволяющих рассматривать любовный опыт как нечто, что не должно зацикливаться на своей реализации в этом мире. Сущностного субстрата вне видимой общности между субъектами для любовного опыта нет; он чувствителен к истине, открываемой первой любовью в психоаналитическом смысле. В фундаментальном разладе с окружающим миром рождается искупительная любовь во имя разрушения культуры общины, основанной на ритуалах господства и подчинения. Любовь входит в противоречие с паутиной искусных манипуляций, противостоит формально закрытым структурам и приводит к необходимому ядру атомизации (фрагментации) социальной структуры. Романтическое любовное переживание стоит рассматривать как специфический ответ в регистре желания на проистекающие из самой структуры социального особого рода противоречия и напряженность, от которых субъект фрагментируясь пытается отрешиться через любовь как привязанность к другому! За массой неопределимого проглядывает основание для нередуцируемой далее реальности встречи двух говорящих существ.

На данном этапе развития психоанализа о способах атаковать отчетливо симптоматичным образом известно гораздо больше, чем об изрядно маскированных способах проявления безвременного любовного переживания и совместного заузливания на уровне тел. Избегание деструктивных импульсов обрамлено влечением смерти. Принцип диссоциированных бесконечных множеств де-факто применим ко всем классам психических явлений и в конечном счете именно бессознательное становление задает высокую этическую планку для субъекта. Тип отношения, установленный метафорой, являет более общий порядок связанных бессознательных множеств, чем это принято в процессе извлечения отношений между двумя элементами первичного порядка символической логики. То есть, метафора двоичного бытия субъекта имплицитно подразумевает извлечение более общих отношений из конкретного случая в его условных координатах (Hawkes, 1972). Необходима более точная разработка логического объяснения работы бессознательного, применительно к контрлогическим и парадоксальным аспектам любовного переживания, таких как вневременность, метонимическое смещение, неопределимость, конденсация, дрейф контекста, обратимая замена внешнего контура внутренней реальностью и имплицитное отсутствие взаимного противоречия.

В откровении любви, нанизываемом на нить внутреннего опыта, субъект безвозвратно приносит в жертву символически проработанную часть себя – фаллическую часть, которая проявлена как «набухание жизнью» и которая нигде не обнаруживает гарантированного значения. Настойчиво заявляющий о себе объект любви непосредственно участвует в поэтическом созидании, хотя субъекту и без того непросто выдерживать внутренний напор, натиск собственной страсти. Мучительная дезинтеграция, порожденная натиском на плотину влечений, снимается обращением к бесконечности, вневременности. Поэтический потенциал сознания, преодолевающий заграждающую субъекта рациональность, настолько силен, что и сейчас в некоторых умах живо понимание того, что алхимия, ключи к знанию которой утрачены, работает. В осознании потребности задействовать свой поэтический потенциал заключена бессознательная потребность избежать ощущения себя копией – примириться со слепым отпечатком, переписав его собственным, вызывающим, маргинальным языком, вокабуляр которого состоит из ретроактивных осколков раннего опыта (!).

Конструкция случая, зов личной истории, гораздо больше нуждается в литературном изложении сингулярности наслаждения, чем в формальной компетентности, водруженной психоаналитическими текстами. Опыт интерпретации отзывается в произведениях, в превосходящих линейность условиях возможности именования наслаждения другого. Поэтому нет образования аналитика, есть образование бессознательного, подвергающееся топологической формализации устройства субъекта. Внутренний стержень переноса берет начало своей устойчивости в конечном счете с демонстрации знания, но аналитик не может в полной мере поведать о содержании своего знания, давая шанс удивлению. Аналитик, наслаждающийся знанием в многословии, реализует, в сущности, разновидность инцеста, несущего отпечаток ложного пробуждения в длении взгляда. Откровение может восприниматься как опасность соблазнения, закабаления или поглощения, поскольку субъект прежде всего хочет быть любимым еще до всякого понимания. Сегодня психоанализ везде – в том числе и в своих противоположностях, а аналитики проявляются лишь точечно, местами. Как зло в писании исходит не от Дьявола, а от Бога, так и любовное переживание сочленяется со своей противоположностью в местах проявленности более общих начал. Не случайно в европейской культуре место религии давно заменила ультимативность любовного переживания. Реинтерпретация вывихнутого значения вписана в фантазм, присущий психоаналитическому движению, где истина привычно имеет структуру вымысла, а к каждому случаю аналитик подходит, заново открывая теорию.

Если жизнь субъекта – театрализованная драма, то все, что в ней встречается – не является истиной. Именно на сцене он учится любить, работать, познавать, сомневаться, и смотреть на себя изнутри этой сцены, себя не узнавая. Но, при этом узнавая историю, которую он рассказывает себе о себе же самом – историю, которая больше не имеет значения, поскольку произошло примирение со своей судьбой. Иногда аналитик принуждает к свободе своей беззаботностью, беспечностью, небрежностью, взбалмошностью, осевым отклонением, – снимая ограничения, он открывает шлюзы. Ничейность места аналитика как места высказывания весьма многогранна: парадоксальным образом аналитик своей прохладной отстраненностью (хотя анализ – в высшей степени эмоциональное событие) возвращает мужество, обнадеживает, содействуя освобождению и перезаписи личной истории.