Текст книги "Роман-неформат"

– Конечно. Я только предлагаю материал. Ход мысли. А режиссёр пусть его реализует. Смело и ответственно. Вы же нас этому учили, Михал Михалыч.

На столе зазвонил телефон. Звонок прозвучал как резкий вой кареты «Скорой помощи».

Песочников губами оформил ругательство и схватил трубку.

– Слушаю! Понял… Уберите к чёрту милиционера из кадра. Отрежьте! Вы можете что-нибудь сами сделать? Или без меня трусите? Сейчас не могу, занят… Перезвоню тебе вечером… Отбой!

Он буквально обрушил трубку на аппарат. Задумался и вдруг выдал:

– Ссыкуны! Пьяный мильтон в кадре. Первый раз, что ли? Похлеще бывало. Генсек с трибуны падал, референты под руки держали. Обосрались из-за какого-то сержанта! Что делать? Караул, Михал Михалыч! Материал горит!.. Перемонтировать его к чертям собачьим. Две минуты работы. Как дети, ей-богу!

Я кивнул и опять ждал. Этот нелепый звонок меня подбодрил.

Мастер вернулся к моему сценарию. Он пролистнул пять страниц, пробежал несколько строк, как бы вспоминая наш разговор, и шелестнул бумажными страницами в обратную сторону.

– Так. «Ожог». Допустим. Слишком жёстко, но – допустим. Только, Павел…

Сейчас будет главное, понял я.

– Завкафедрой драматургии это не понравилось. Он встал на дыбы. Чуть не выбросил твой «Триптих» в открытое окно.

– Ого!

– Да. И предложил немедленно отчислить тебя с курса. То есть гнать Павла Калужина, нашего лучшего ученика, в шею.

Мне долго соображать не пришлось. Завкафедрой, семидесятилетний Никита Леонардович Ожогов, лиса, интриган и сволочь, увешанная липовыми титулами и игрушечными орденскими планками, психанул. Обитатели подоконников на Вильгельма Пика знали этого льстивого и коварного монстра. Кафедру он получил не как создатель шедевров для кино, а как очередную орденскую планку. Он умел выступать на собраниях, прославлять придурков и гробить неугодных власти гениев. Студенты звали его «Леопардычем», «Лимонадычем» или просто НЛО.

Он был тупицей, и над ним посмеивались даже мастера с других кафедр. Но остерегались конфликтовать в открытую. «Дурит старикан, и ладно. Перемонтируем!»

Я поёрзал на стуле и негромко сказал:

– Его самого давно пора гнать в шею. Вам не кажется?

– Он решил, что новелла «Ожог» про психов – намёк на него. На его фамилию.

– Много чести.

Я чувствовал, что угадал. Песочников тоже страдал от НЛО, но терпел. Великолепный институт кино давал ему возможность войти в будущее. ЦСДФ такой власти над временем не имел. Мало того, сам пожирал своих детей наподобие Сатурна.

Но об этом я расскажу позже.

– Знаешь что, Павел? – Михал Михалыч подался в мою сторону и миролюбиво посоветовал: – Не нарывайся. В этот раз мы с Алиной Игоревной тебя отстояли, но Никита Леонардович твою фамилию запомнил. Такие… холуи в медалях своих врагов не прощают. По себе знаю. Сожрут, не поперхнувшись. Так что уймись с антитезами. Давай синтез. Хотя бы до диплома.

– Понятно. Может быть, продолжим разбор? Там у меня ещё третья новелла, «Откровение». По-моему, точная и вполне уместная. Как вы думаете?

– Думаю, что ты ошибаешься.

– В чём?

Вдруг Песочников крикнул:

– Алина!

Жена вошла через секунду, словно караулила под дверью, хотя запах готового мяса тёк из кухни всё отчетливее и стук посуды нарастал.

– Мне нужна твоя помощь, – Песочников встал и маятником несколько раз пересёк комнату. – Павел упрямится. Или делает вид, что упрямится. Мы подошли к третьей новелле его сценария. Давай растолкуем Калужину, где он ошибся и чего делать в документальном кино вообще нельзя.

Моя третья новелла называлась «Откровение». Я предложил внимательно, почти с научной въедливостью снять рублёвские иконы Спаса, Владимирской божьей матери, апостола Павла и Троицы, разместив за изображением звуковую дорожку декламации пушкинского стихотворения «Не дай мне бог сойти с ума…». Мне казалось, что свет иконописи и насыщенный туман поэзии соединятся в странную, загадочную материю. Она тряхнёт электрическим разрядом зрителя, освежит ему мозги и поведёт за собой в мир, где нет ложного школьного оптимизма, клинической тупости жалких идиотов и – главное – духовной пустоты.

Меня не поняли. Мастера на пару стали толковать мне о чине православном, светской поэзии, невозможности соотносить греховного поэта и монаха-иконописца, очищении и безумии, девственности, вульгарности и так далее.

– Он не понимает, где верх, а где низ, – гремел Михал Михалыч.

– Он хочет поменять всё местами, – успокаивала мужа Алина Игоревна. – Но напрасно. Надо ещё многому учиться. Хотя задатки есть. Правда, Миша?

Когда вам отрезают голову, чаще всего убеждают, что это на пользу. Но я уже не верил такой фигне и больше не играл в «безобразия».

Дав мастерам высказаться, я собрался с духом и перешёл в атаку.

– Третья новелла, «Откровение», это не кульбит с ног на голову, а восстановление нормы. Если в первых двух мы наблюдаем разрушение, тупой догматизм, который по сути болезнь мозга и духа, то в третьей говорим о выздоровлении. Русская культура здорова и способна излечить самые запущенные язвы в обществе. Для этого у неё десятки лекарств.

– Например, Пушкин?

– Почему бы нет? Стихотворение написано после встречи с Батюшковым, который впал в депрессию. Стал сумасшедшим. Пушкин рассуждает о свободе, о фантазии, о творчестве, об искусстве. Они уберегают человека от травм, которые наносит жизнь.

– Следует быть христианином, чтобы сохранить душу в чистоте.

– Пушкин и был таким христианином.

– Он был демоном.

– Не думаю.

– Арап. Там русского – ни на грош. И то, что ты делаешь, мешая Рублёва с Пушкиным, – почти бесовщина.

Алина Игоревна встала у мужа за спиной, словно готовясь удержать от прыжка.

Я набычился.

– Послушайте, Михал Михалыч! – голос у меня задрожал, щёки вспыхнули. – Вы ошибаетесь. Я думаю, что ваша православная вера…

– Да мне плевать, что ты там думаешь! – вскинулся Песочников. – Подражатель. Я помню, как ты убеждал меня, что «Андрей Рублёв» Тарковского – великий фильм. А в нём дикая ложь холёного папиного сынка. Враньё о нашей истории и нашей церкви. Сраный лубок, причём снятый за бешеные государственные деньги. Калач для фестивалей. Если ты иного мнения, то нам больше не о чем разговаривать.

Он ушёл на балкон и стоял там почти полчаса, расправив гордые плечи и то и дело зачёсывая назад есенинский чуб. Жена бегала то к мужу, то ко мне, строя между нами мостки. Мне делать было нечего. Я просто ждал, плохо понимая, чего именно.

Неожиданно Михал Михалыч вернулся в комнату и присел к столу. Лицо у него было великолепного бронзового цвета.

«Силён мужик! – подумал я. – Теперь он вдруг похвалит мой “Триптих” или порвёт на куски?»

Но слово взяла Алина Игоревна.

– Мужчины, – пропела она, – пойдёмте ужинать. Тогда и решим, как спасти Пашин сценарий.

Песочников усмехнулся.

– Сирена. Пустишь редакторское задымление?

– Да. Вас обоих надо спасать. Поэтому сочиним что-нибудь в духе Гайдая.

– Ожогов обидится.

– А мы как бы ему подчинимся. Скажем, первую новеллу не тронем. Там всё на месте. Вторую переименуем в «Осень», у Паши есть планы окна с дождём. А третью сопроводим женским голосом.

– Зачем?

– Стихи будет читать девочка.

– И чего мы этим добьёмся?

– Позитива. Детство, здоровье, радость. К тому же связь со школой, с началом фильма. Оправдаемся. Поверь моему редакторскому чутью.

– Ну хорошо. А как поступим с эпилогом? Плёнка в монтажной, коробки на полках и хор Бетховена, точно это плёнки поют. Кадр сильный, да, но это же хор католический. Опять петля православию?

– Уберём.

Я рассердился:

– Нет! Месса останется. Вырезать её – только через мой труп.

Мастер внимательно посмотрел на меня, оценил мою твёрдость и рассудил:

– НЛО прицепился к цифре 66. Мол, это намёк. Число зверя рядом. Дубина! – режиссёр даже прихлопнул по столу ладонью. – Ну? Какие будут предложения?

Я думал. Песочников закурил. И тут Алина Игоревна кинула нам спасательный круг.

– Пусть Павел допишет ещё страницу. Шестьдесят седьмую. Скажем, про Бетховена. Жил, страдал, писал гениальную музыку. Кино и святые звуки.

Мастер выпустил облако сигаретного дыма и, сдаваясь, мягко пожурил супругу:

– Меня бы так защищала на последнем худсовете. Лепёшкин задрал бы лапки кверху.

По-моему, они говорили о каком-то своём недруге. Я пропустил Лепёшкина мимо ушей и стал тише воды, ниже травы. Алина Игоревна ждала, когда муж примет решение. Умная женщина, она только советовала, но не настаивала на своём праве решать.

Михал Михалыч поправил чуб, подумал и, как бы перечёркивая оставшиеся сомнения, выдал коду:

– Наверное, ты написал крепкий курсовой сценарий, Павел. Но учти: без нас тебя будут распинать. Такие, как Ожогов. Что ты им скажешь в свою защиту?

Я понял, что мастеру хочется услышать что-нибудь из своего словаря. Подбирал реплику недолго и, произнося её, смотрел на Алину Игоревну.

– Время не стоит на месте. Пора быть честными и смелыми. Единообразие ушло в прошлое, теперь кино должно быть неожиданным и полифоничным. Эпоха расплетения узлов. Сверхматерия. Синтез. Синергия. Троичный образ созидания.

Песочников затолкал сигарету в пепельницу и встал.

– Хорошо, Павел, – по-моему, ему самому стало легче, как пилоту авиасудна, совершившего посадку в мёртвом тумане. – Послезавтра повторная кафедра. Успеешь доработать свой сценарий?

– Конечно. Спасибо за такой профессиональный разговор! И вам, Алина Игоревна, тоже.

Мы переместились в кухню. Московское весеннее солнце гасло медленно и очень красиво. На столе, покрытом грубой холщовой скатертью, в закатных лучах, светивших сквозь окно, посверкивали серебряные приборы, фарфор и толстые бокалы. Домашний квас в трёхлитровом графине казался огромным увесистым куском особенного, шоколадного хрусталя.

Мясо на тарелках исходило паром и текло кровью.

Со стены на нас смотрел портрет какого-то академика или православного старца. Глаза светились спокойствием и знанием бессмысленности человеческой жизни.

Отужинав, я раскланялся. В передней, наблюдая, как я обуваюсь, Михал Михалыч спросил:

– Скажи честно: не боишься обиженного воя толпы? Одиночки плохо заканчивают, Павел.

Я выпрямился и продекламировал:

 
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум…»
 

– Опять Пушкин, – мастер помолчал. – Я знаю, что ты играешь в театре. Фамилия вашего режиссёра, кажется, Рабинов. Он еврей?

Я не ответил.

– Лучше, если ты примкнёшь к нам, Паша. Бондарчук, Бурков, Бурляев. Мы предлагаем тебе дружбу и руку помощи. Единственное условие…

– Я вас понял, Михал Михалыч, – мне показалось, что с меня стянули трусы. Впечатлительный мальчик, ей-богу. – Можно, я подумаю?

– Думай.

– Когда привезти исправленный «Триптих»?

– Завтра к вечеру.

– Хорошо.

– Пока.

– Я вам позвоню.

«Безобразия, безобразия, безобразия, – бормотал я, шагая к метро. – Лафа кончилась. Начинается драка. Шевели мозгами, Калужин. Нейтралитет больше не проканает. Искусство – всегда война, каким бы добрым оно ни было. И каждый шедевр – кровавая жертва. А двум богам служить нельзя. Если только по глупости. Теперь увидим, насколько ты поумнел за эти пять лет в Великолепном институте кино и на что способен, матрос двух враждебных флотов сразу».

Первые шаги, ставшие последними

* * *

 
– Почтенный председатель! Я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы…
 

А. С. Пушкин, «Пир во время чумы»

Через два года я столкнулся с пушкинскими стихами из «Пира во время чумы» по воле непредусмотренных обстоятельств. Гений поэта прочистил мне мозги и заставил посмотреть на себя трезво. Любое достижение, успех, радость ничего не стоят, когда ты забываешь о хрупкости мира. Беда огромна, она рядом, несчастье может принять любой облик и смять тебя, как былинку.

Восхваляй смертоносный ураган и имей в виду: уцелеешь, если будешь спокоен и ответствен за каждый свой шаг.

Получив долгожданный диплом киносценариста, я впал в эйфорию. Ездил по «Мосфильмам», детско-юношеским пенатам Буревестника революции, «Экранам», творческим объединениям и экспериментальным студиям и клал на редакционные столы свои шедевры. Сухие дядьки в серых пиджаках от «Трёхгорки» и стремительные тётки, почему-то похожие на легендарного министра Фурцеву, прятали их в стол и требовали «звонить завтра или послезавтра». Скоро до меня дошло, что они их не читают. Потому что ни завтра, ни послезавтра, ни послепослепосле – всех «завтров» меня, молодого автора, редакторы, обладающие всесильной инквизиционной властью, не вспоминали, не трогали и не гнобили.

Единственный раз, когда на меня дохнул ураган возможной чумы, и то в самом лёгком, чахоточном виде, случился во Втором творческом объединении «Смена». Пожилой дядя, главный редактор, пощупав мою рукопись, словно коровью лепёшку, обречённо вздохнул и спросил:

– Вы от Глеба Панфилова?

– Нет, я сам по себе.

– И правильно. Чью мастерскую в Великолепном институте заканчивали?

– Песочниковых. Михал Михалыча и Алины Игоревны.

– Ещё лучше.

Дядя не помнил такой фамилии, поэтому оживился, поняв, что лично ему ничего не грозит, и быстро убрал мой сценарий в стол.

– Обязательно прочитаю до завтра или до послезавтра, – пообещал он. – Молодые авторы у нас в объединении всегда востребованы. Сам лично ищу талантливых ребят, как борзая на охоте. Но если ваш сценарий действительно гениальный, лёгкой жизни вам не обещаю. Будет борьба не на жизнь, а на смерть. Но можете рассчитывать на мою поддержку!

Между прочим, борзые не ищут дичь, а просто её гонят. Что имел в виду редактор, уподобляя себя такой собачьей породе? Или у него вырвалось под настроение? Но получилось очень даже осмысленно, с намёком на гон нашего брата-сценариста до полного издыхания.

Ни один из моих четырёх полнометражных сценариев редакционный барьер не прошёл. Может быть, они были бездарны? Да нет, на колбаску с таком тянут, как заметил читавший у нас курс «мастерство режиссуры» один из знаменитых «да».

Просто сценаристу нужен режиссёр. «Как невесте жених на свадьбе» – так пошутила тогда знаменитость, объясняя нам путь к кину.

А я ничего не понял, шесть лет проболтавшись в Великолепном институте впустую. Мой диплом – это пшик, красивая картонка, он не значил ничего, если в нём указано только моё имя, а рядом – грозной тенью и зычным факсимиле – не маячат известные «да» или заслуженные «нет».

Получалось, дяди в серых пиджаках и тёти в прикидах под Фурцеву ждали прежде всего кошмара теней и грома имён, а не моих кошачьих полнометражных писков.

Кстати, именно тогда я вспомнил предложение мастера подружиться с тремя большими «Б» совейского кина, и стал понимать, в чём дело. Песочников считал меня умным молодым человеком, а я оказался идиотом. Ни разу на последнем курсе и перед защитой диплома я не упоминал ту встречу на Селезнёвской улице и своё уклончивое предложение подумать. Почему? Надо признать, что по одной только глупости, которая граничила с идиотизмом. «Ты царь: живи один…» Только что там на самом деле, Паша? Цилиндр, летящий слог и оперная крылатка. И ещё аристократическая фамилия, высший свет, избранный круг, царь-хлопотун, жена-субретка, долгов сто тысяч и книг до потолка… Плюс гениальность или плюс всё это к ней… Но скорее всего и то и другое вместе.

А у тебя что?

Десятилетка, завод, техникум и… Молодёжная театральная студия Леонтия Давыдовича Рабинова, благодаря которой оформился твой художественный образ, сложился робкий литературный язык и впервые в жизни сфокусировалось зрение, размытое школой, заводом, техникумом и моей малограмотностью.

Бурляев, Бурков, Бондарчук, Песочниковы. Может быть, надо поехать в ту квартиру на Селёзнёвке, повиниться, выдрать волосья и шептать исступлённо: простите остолопа, примите в свой круг, исправьте и наставьте на путь истинный! Век буду Бога за вас молить, поклоны в пояс класть, и лбом об пол, об пол, об пол, до хрипа и самозабвения…

Я понял, что одиночество в моём случае равно самоубийству.

Телефонный звонок от Алины Игоревны стал внезапным живым глотком из бутылки, стоявшей почти уже на чужом столе, но, оказывается, меня по-прежнему ожидавшей.

В связи с юбилеем моего бывшего мастера в кинотеатре «Стрела» был намечен вечер для его коллег и друзей. Меня приглашали в качестве ученика и, как я догадался, частично прощённого недоумка. Я предложил звонившей исполнить на этом вечере свою песенку под гитару. В качестве благодарности наставнику и учителю.

– Очень хорошо, – обрадовалась Алина Игоревна. – Только спой что-нибудь соответствующее моменту.

– Конечно.

– Приезжай с женой, места будут. Послезавтра, в семь вечера.

Месяц октябрь выдался неожиданно сухим и тёплым. Когда мы подходили к московской восьмиэтажной «сталинке» на углу Смоленской-Сенной площади и Ружейного переулка, было так тихо и светло, словно опять вернулось лето. Кругом горел городской электрический свет, автомобили, стены домов и асфальт в его сине-белом сиянии казались зеркальными и отчищенными до игрушечного блеска.

Небольшой старенький кинозал был заполнен до отказа. Я почти не волновался. По-моему, тут и там мелькали знаменитости, шуршали цветы, пахло качественной кожей и заграничными духами. На сцене стоял небольшой журнальный столик и рядом с ним два узеньких дерматиновых кресла.

Скоро в одном из кресел разместился Михал Михалыч. На его суровом бронзовом лице держалось стойкое, немного вопросительное, но в целом одобрительное выражение.

К микрофону на авансцене вышла Алина Игоревна в строгом тёмно-коричневом «дипломатическом» костюме, и вечер начался.

– Здравствуйте!.. Сегодня исполняется пятьдесят пять лет… Мы рады приветствовать… Союз кинематографистов… Его лучшие представители… Наши коллеги и друзья… Вступительное слово предоставляется…

Где-то через час в зале огромным блином повисла скука. Оно и понятно. Речи поднимавшихся на маленькую сцену были предсказуемы и бесполы, как – извиняюсь за свою высокомерность – их фильмы, книги, журнальные и газетные статьи и вся прочая никому, кроме них самих, не нужная лабуда. Готов отдать голову, что Михал Михалычу Песочникову тоже было скучно. Выглядел он, конечно, торжественно, юбиляр и центр кадра всё-таки, но, как нормальный мужик, чувствовал, что обещанная молодица что-то долго телится. А главное, никакой сумасшедшей выходки, авантажности или хотя бы слабой перчинки от неё ждать не приходится. Noblesse oblige, благородное происхождение обязывает. Здесь, в дерматиновом варианте «Стрелы» это звучало как «взялся за гуж, не говори, что не дюж».

И потом, кинорежиссёр, автор трёх десятков документальных картин, понимал, что у нормального кина должна быть кульминация или хотя бы непонятка, встряхивающая зрителя. Персонаж нон-грата, звук лопнувшей струны или какое-то резкое слово.

День для мастера был очень важный, но гости его как будто бы не заметили, как и обычные свои будни, и быстренько вырвали лишний листок с этим числом из календаря.

Я поднялся с места, закинул ремень гитары на плечо и двинулся к сцене. Это было поперёк программы. Какой-то «шишке» следовало сказать очередное «восхищены-поздравляем-надеемся», но «шишка» долго отклеивала зад от сиденья и упустила мой маневр. А мне было очевидно, что пора «шикнуть на зал», чтобы он проснулся.

Первым проснулся – точнее, взбеленился и даже, кажется, матернулся про себя – мой мастер. Увидев меня уже перед сценой, он сверкнул гневно глазами, дёрнулся в кресле, словно намерился вскочить и схватить меня за грудки, потом опомнился, как-то смешно завалился назад, показал залу лицом «киксу», а мне поднятой вверх правой ладонью: «Стой!.. Убью!»

Я послушно замер на сиденье в первом ряду. Но гости встрепенулись. То есть поняли, что говорильня сейчас прервётся, «восхищены-поздравляем-надеемся» на некоторое время стихнут и будет что-то каэспэшное. То есть перпендикулярное всему здешнему бомонду, чуть смелое «да» или, что ещё лучше, полулегальное «нет».

Ну, Михал Михалыч! Ну учудил! Будет чем промыть тебе твои крепкие, постъюбилейные косточки!

В общем, гости ожили.

А я затылком чувствовал их разгорячённые, почти огнедышащие взгляды.

«Шишка» оказалась очень умной. Сказав свои обязательные поздравления, мужчина в чёрном костюме несколько раз хлопнул в ладоши и отвалил.

Песочников строго посмотрел на меня, наставнически и в то же время по-товарищески. Есенинский чуб у него буквально сыпал искрами. Я вышел на сцену, встал у микрофона, положил пальцы на гриф и на струны. Так надо было, чтобы сосредоточиться самому и собрать внимание публики.

Что я говорил, уже не помню. Очевидно, поблагодарил от всей нашей бывшей мастерской за науку писательства и опыт освоения киноязыка, отметил талант человека и режиссёра, пожелал ему здоровья и новых фильмов.

Зал послушно ждал.

– Мой скромный подарок – песня о времени, – заключил я и осмотрел первые и средние ряды. Увидел, как блеснули очки Алины Игоревны и русая головка моей жены. – Посвящается всем, кто живёт со временем в унисон.

Пошловато, конечно, прозвучало, но в этой компании тем не менее прошло на ура. После короткого перебора струн я взял ми минор и запел:

 
Когда разливаются реки, когда пробуждаются горы,
И солнце в ущельях сжигает туманы дотла,
К чему продолжать нам бесплодные, глупые споры:
Что было в начале – слова или всё же дела?
 
 
Усталым прикрывшись крылом, засыпает мой ангел-хранитель,
Небритой щекой прислонившись к плечу моему.
Он бредит во сне. Вы за это его извините
И дайте от злобы людской отдышаться ему.
 

Небритая щека ангела казалась мне сногсшибательной метафорой. Нелепости вроде двух склеенных подряд деепричастий «прикрывшись – прислонившись» и детской рифмы «моему – ему» тогда меня ещё не раздражали. Очень любил я свои песенки, бойкость пустого словоизлияния и то и дело высовывавшиеся из моих сладкозвучных творений подражания Высоцкому, Галичу и слегонца Вертинскому.

Теперь-то я знаю, что большинство сочинителей всегда подражают, вторят и воруют у своих любимых авторов и литературных авторитетов. Только не гениям. Их можно спародировать, если тебя самого не обидели талантом. Но сочинить под гения не дано никому. Тогда или ты сам гений, или, если этого не понимаешь, обычный середняк. Если не бездарь.

Я спустился в зал и сел опять рядом со своей верной Машей.

– Им понравилось, – сказала жена.

– Откуда ты знаешь?

– Вон та барышня впереди объяснила подруге, что это известная песня Визбора. Так что поздравляю вас обоих с успехом.

Пришлось улыбнуться. На этот раз спутали с королём авторской песни, что тоже неплохо.

Но после окончания вечера произошло самое любопытное. Мы с женой уже шли по проходу к раскрытой настежь двери, когда нам навстречу откуда-то из полутёмного зала вышла Алина Игоревна. Рядом с ней я увидел молодую женщину с небрежно уложенной, но при этом очень стильной причёской и с игривыми, но совершенно девственными, подростковыми, огромными чёрными глазами.

Я понял, что знаю женщину, только с памятью у меня именно сейчас случился странный провал.

– Подожди, Павел! – Алина Игоревна походила на волшебницу, которая весь вечер доставала из рукава своего костюма офигические подарки, но главный приберегла для меня. – Это Жанна Успенская. Она хочет с тобой познакомиться.

Теперь я идентифицировал актрису, сыгравшую одну из главных ролей в телекартине про смешного и сметливого учёного-историка, ставшего учителем в вечерней школе рабочей молодёжи. Страна упивалась этим фильмом и цитировала его напропалую. «Аттракцион неслыханной щедрости», «Мне бы Ляпишева. – Мне бы тоже», «Он называл её тарань, то есть вобла». Последнее относилось как раз к героине Жанны Успенской. Влюблённый в неё парень тоже был без ума от её колдовских чёрных глаз и, восхищаясь, посмеивался над девушкой.

Короче говоря, я обмер. На меня смотрела известная актриса, и с очевидным интересом.

– Добрый вечер! – пролепетал я.

– Здравствуйте! – Успенская не улыбалась, а просто обволакивала меня немыслимым женским обаянием. – Вы отлично выступили, я не ожидала такого такта и мастерства. Замечательная песня.

– Спасибо.

– Мы собираемся поставить «Пир во время чумы» своей, независимой группой. Алина рассказала, что вы играете в театре. Приглашаю вас к нам. На роль Молодого человека. Вы не против?

Я первый раз был в такой ситуации. Мои сценарии киношный мир не интересовали. Песочников уговаривал меня забить на свою театральную жизнь, звал на вечер киношного бомонда. И именно здесь меня вдруг признавали актёром, а не киношником, сманивали в театральное подполье, а жена мастера на голубом глазу подталкивала меня к театру, пользуясь именем и заслугами мужа не где-нибудь, а как раз в кино.

Вся эта вереница мыслей пронеслась в голове меньше чем за секунду.

Три женщины, словно три возбуждённые макбетовские ведьмы, ждали моего решения.

– Конечно, не против, – с некоторой долей подчинения воле высших сил сказал я. – Более того, очень рад. Когда можно будет принять участие в репетиции?

Жанна Успенская назвала место, день и час встречи. Это была не то библиотека, не то музыкальная школа в районе Сретенских ворот. Там имелись свободный зальчик по выходным и какие-то «свои люди в администрации». Восемь актёров из разных московских театров (ну и я в том числе) попробуют за месяц «сыграть для своих» одну из «Маленьких трагедий».

Чудеса в решете, да и только.

Уже в фойе опустевшей «Стрелы» нас с Машей опять нагнала Алина Игоревна.

– Если никуда не торопитесь, через час ждём вас в гости на Селезнёвке, – неожиданно сказала Песочникова. – Мы поедем на машине, а вы добирайтесь самостоятельно. Договорились?

– Это удобно?

– Михал Михалыч вас обоих пригласил. Это его день.

– Тогда будем через час. Что-нибудь купить?

– Да я всё приготовлю. Думаю, наш адрес ты помнишь, Павел?

В начале одиннадцатого часа мы с женой были в той самой трёхкомнатной шикарной квартире с Глазуновым, Шиловым и разными иконами на стенах. Теперь их, то есть икон, было больше, отчего квартира приобрела чуть-чуть музейный и как бы таинственный вид.

Мы расположились в большой кухне. На столе играли разными красками вина, салаты, зелень, сыры, рыбные и мясные закуски. Вечер был странным, хотя в целом лёгким и в некотором смысле приватным. Для своих.

Или мне так показалось.

На обратной дороге домой, в метро, Маша вдруг сказала:

– По-моему, твоих Песочниковых кто-то прокатил, вот они и позвали нас в гости. На замену. Тебе так не кажется?

– Какая разница?

– В принципе, никакой. Хорошие люди. Просто странные. Как будто чего-то потеряли и никак не найдут.

Я всегда удивлялся меткости женского глаза и точности характеристик. Мне тоже мои бывшие мастера показались немного растерянными и чем-то обиженными. Но по-прежнему твёрдыми и верящими, что у них по большому счёту всё нормально. То есть такими, какими они и были в Великолепном институте два года тому назад.

Хотя прямого отношения к моему рассказу эти короткие наблюдения не имеют.

В ближайшее воскресенье я отправился на репетицию по адресу, который назвала Жанна Успенская.

Большая светлая комната, где мы собрались, была удобна для репетиций. Мой небольшой театральный опыт говорил, что любому спектаклю, пусть камерному, нужно пространство. Лучше всего, если первые, «пробные» шаги в рождающемся мире новой постановки актёры делают, не сталкиваясь друг с другом. Не в фигуральном, а именно в буквальном, физическом и физиологическом смысле.

В «Жили-были» был принцип: главное для творчества – это воздух. Даже застольный период Рабинов устраивал в фойе, когда артистам разрешалось рассаживаться, как им вздумается. Даже на полу. Лично мне нравился широкий подоконник, на который я влезал с ногами и сидел там в расслабленной позе отдыхающего спортсмена, поглядывая на улицу, когда нужно было о чём-нибудь глубоко задуматься. «Давайте послушаем автора, – говорил Леонтий Давыдович, раскрывая книгу или пьесу, – и посмотрим друг на друга». Чудесная атмосфера для знакомства. Ведь потом будет многодневная суета на сцене, пыль закулисья, жар софитов и рампы и повторы, повторы, повторы, нос к носу и грудь в грудь. Поэтому первое свидание – обязательно лирика и светлые, спокойные лица. То есть любовь.

Я привык к такому чуть ленивому началу работы, поэтому и тут почувствовал себя в своей тарелке. Со мной познакомились, в целом мало обратив на меня внимание. Или актёры притворились не любопытными, откладывая келейные «жмурки и горелки» на потом.

Кого-то долго ждали. Успенская и пара её близких знакомых (как я понял) волновались. Сбившись в кучку, они что-то вполголоса обсуждали. Остальные трое – две юркие барышни и пышноволосый высокий парень, скорее всего наш Вальсингам – сидели у длинного трёхметрового стола и листали каждый свой томик Пушкина.

Я достал книжицу из сумки и сел в сторонке от всех, между двумя окнами с плотными, выбеленными неоднократной стиркой гардинами.

Прошло полчаса от назначенного времени встречи. Ожидание явно затягивалось.

Наконец входная дверь грохнула и в комнату не ворвалась, а влетела кометой опаздывающая, восьмая участница этого приключения.

– Всем привет и мои извинения! – крикнула она с порога. – Бог меня уже простил. У храма Животворной Троицы я подала милостыню нищенке, и она меня благословила, сказав «Ныне отпущаеще заблужденье твое». Представляете? Доброе напутствие нам в дорогу, понимаете?

И перекрестилась.

Вот тут что-то мне как бы подуло в висок. Лёгкий сквознячок, мимолётный холодок, не больше, но ощутимый. Я встал со стула и вместе с другими произнёс: «Здравствуйте».

Нина Андреевна Волкова, популярная актриса кино и театра (её русское открытое лицо, глубоко страдающее и как бы знающее невысокую цену всему мирскому, часто мелькало в фильмах про комсомольские стройки, колхозы-совхозы и Великую Отечественную войну), буквально кинулась к Жанне, сжала ей обе руки, расцеловала по-московски в щёки и ещё громче объявила:

– Давайте начинать! Все в сборе?

Чёрт знает почему, но мы все вдруг почувствовали себя в чём-то виноватыми перед Ниной Андреевной. Видимо, она владела умением любую свою промашку обращать в свою пользу. То есть эта прыткая пятидесятилетняя актриса, не красавица и не «звезда», отлично знала себе цену. Умела быть первой там, где все другие сразу назначались вторыми, третьими и двадцать-последними.

Театр был её взятой с боем крепостью, а она – завоевателем-комендантом.

– Помолимся, друзья!

На предложение Волковой друзья и подруги отозвались немедленно. Встав в круг, прочитали «Отче наш» и ещё одну короткую молитву, кажется, предваряющую общий труд или нечто подобное, и трижды перекрестились.