Текст книги "Оранжевый солдатик. Стихи"

Водолей

 
Я снова развязал… И стыдно мне за это —
Такая чепуха, такая маета.
Я знаю твоего любимого поэта —
Я в прошлое летать, увы, не перестал.
 
 
Не смейся надо мной и не ругай в запале.
Летаю в январе – а как же, повод есть!
Смотри, в календаре мы с ним почти совпали:
Он – номер 25, я – номер 26.
 
 
Короче, раз в году. Я выглянул устало —
И в 66-м очнулся в пелене.
13 лет прошло, как Сталина не стало,
И сплавили Хруща, и оттепели нет.
 
 
Впервые невзначай с ним крепко напились, и
Я с горечью сказал, разбив пустой стакан:
«Но что ей до меня – она была в Тбилиси…»
А он ответил мне: «Хорошая строка!»
 
 
Его тогда влекла какая-то актриса,
Пускал он пузыри, кого-то там виня…
Как звали-то её… Марина? Нет. Лариса.
Он что-то говорил, не слушая меня.
 
 
А после начал петь, и видел я вживую,
Какая сила в нём, – не высказать перу.
Как будто с миром он схлестнулся в ножевую.
Я с той поры вообще гитару не беру…
 
 
В последний раз мы с ним в год 79-й
Попели от души, бухнули… Не хочу
80-й год… Не нужно мне. Не надо.
Вези меня к врачу, толкай меня к врачу.
 
 
Я знаю, ты умна, ты веришь в чудотворцев,
Но я совсем другой. Прошу тебя, ты пей
Из этого судьбой разбитого колодца:
Он знает о тебе, он помнит о тебе.
 

Морфин

 
Сестра из касты «мед», грустишь слегка…
Как много дряни в вену мне ни влей ты,
Я не услышу запах тростника
И тихую мелодию для флейты.
Я слышу гууул спасительных машин,
Тыр-тыр-трещотку бдительных приборов.
Коли, что хочешь, но не тормоши —
Я тут случаен и растаю скоро.
Меня хранит дотошный аппарат.
Пи-пи-пищит то вдумчивей, то чаще.
Пора валить отсюда, ох пора,
Из мира голых и кровоточащих.
Куда? К тебе, сестра из касты «мед»,
Следящая, чтоб я не лез на стену.
Бледнеет силуэт на простыне,
И конь-огонь хрипит, роняя пену.
Встречай меня, сестра из касты «мед»,
Весёлая теперь – и без халата…
Здесь прошлого и будущего нет.
Одна из самых сказочных планет —
Реанимационная палата.
 

Курилка

 
Мы гнули трубы – в каждом доме течь.
Течёт дерьмо, и время утекает.
Устали мы, куда нам, сука, бечь…
А жизнь – она хорошая такая.
 
 
Ведь есть у нас уютный закуток —
Спокойная и тихая курилка.
Конец работе, день туда утёк.
Болтай, болталка, и дыми, дымилка.
 
 
Там чада папиросного стена.
Собака наша – Павловна – сегодня
В хорошем настроении, и нам
Всем выпишет аванс предновогодний.
 
 
Отметим чуть и поползём домой,
Размазывая дым и грязь по векам.
Привыкну я, поверь, напарник мой,
Смотреть в глаза, не видя человеков.
 

Поэтесса

 
Не пиши мне послания ямбом —
От него я частенько хорею…
В наш приют, в Дом Зашторенных Окон,
приходи и останься, малыш.
Приглушив свет назойливой лампы,
Я легко превращусь в батарею,
Чтоб согреть тебя. Пусть плачет осень,
бьётся в стёкла и капает с крыш.
 
 
Не глаголь мне своим пятистопным,
А не то я взорвусь трёхэтажным…
Слишком мало осталось нам счастья
в нарисованном наспех мирке.
Поэтесса, я глуп и жесток, но
Ты придёшь – остальное не важно.
Снова сердце моё будет биться
у тебя в отогретой руке.
 
 
Посмеёмся над этим до слёз.
 

Музыка солнца

 
Я равнодушен к стиранному тряпью
Ветхозаветных скукожившихся рассказов.
Если придётся, то я за тебя – убью.
И не раскаюсь.
 
 
Жертвенность – не моё, но исхода нет.
Крест на груди – перекрестье и перекрёсток.
Я бесполезен и Богу и сатане.
Напросто-просто:
 
 
Все мои бездорожья ведут к тебе.
Вместо мытарства – на росовых колокольцах
Путник усталый наигрывает теперь
Музыку солнца.
 

Яблочко

 
Времена хорошие настали!
Выпьем, внучек, посидишь со мной?
Расскажу, как мы освобождали
От беляцкой контры край родной.
 
 
Всякое бывало, милый внучек…
Слушай, видишь яблоньку вон ту?
Да, на ней болтался подпоручик
С кляпом окровавленным во рту.
 
 
Был такой молоденький, брыкастый…
Лютые деньки – двадцатый год:
«Раз ты, сволочь, враг Советской власти,
Мы тебя, не мешкая, в расход».
 
 
Яблочко он сбил, когда на ветке
Дёргался и ножками сучил.
Гадов этих не жалеть – навеки
Нас товарищ Фрунзе научил.
 
 
Почему его не расстреляли?
Я не помню, память подвела.
Кто-то предложил… А уж не я ли?
В общем-то, обычные дела.
 
 
Нас они ведь тоже, вошь ядрёна,
Изводили, били, как могли.
Кушал я, расправой разъярённый,
Поднятое яблочко с земли.
 
 
Совесть – ерунда, и чёрт бы с нею.
Много крови было, много зла.
Об одном лишь, внучек, я жалею —
Кислая папировка была.
 
 
Деревце найти б тогда получше…
Но зато живём в какой стране!..
…Часто снится этот подпоручик,
Яблочко протягивая мне.
 

Ванька-хорунжий

 
Руки дрожат от смертей, первача и распутства,
Ванька-хорунжий идёт по рядам «красных» пленных,
Смотрит в их лица, нагайкой стуча по колену —
С радостью вывел бы всю эту сволочь за бруствер,
Только… Его младший брат у Будённого в Конной.
Ванька хорунжий уходит тайком помолиться,
Пьяные слёзы роняет на пол под иконой:
«Господи Боже, не дай мне стать братоубийцей…»
Он и не знает того, что Егорушка мёртвый,
Нет больше «после» и «до» – уничтожены, стёрты.
Ванька-хорунжий идёт по рядам новых пленных,
Смотрит в их лица, нагайкой стуча по колену…
 

Неразделённое

 
Приятель, если думаешь, что ты
На берегу, как рыбина немая,
А та, другая, мимо пустоты
Плывёт, совсем тебя не понимая…
 
 
Забудь. И вспомни, что она дала,
Что не оплатишь никакой монетой —
Счастливый сон, проснувшийся талант
И даже дорогое чувство это.
 
 
А общего у вас! Сейчас возьму,
Всё главное твоё, чтоб ясно стало:
Дорогу, уходящую во тьму,
И небо, что баюкает усталых.
 
 
Всё общее не разделить ничуть.
Для нас оно спасение с пелёнок.
У человеков много общих чувств.
Живи, чувак, своим неразделённым.
 

Ты

 
Зимой спасают разные забавы —
Снежками, горькой с горкой – и до дна!
А я стихи слагаю из-за бабы.
Не снежная, а тёплая она.
 
 
Опять я замесил плохое тесто.
Оно замёрзло – много в нём воды.
Я отсекаю лишнее от текста,
И остаётся только слово «ты».
 
 
Теперь он стал конкретен и прекрасен.
И понял я, зачем и почему
Повсюду шлялся радостный Герасим,
Талдыча гениальное «му-му».
 

Репликант

«Я слишком устал», – подумал он снова. Остановился

и стёр со лба пот – солёные слёзы измученного тела.

(Ф. Дик. «Мечтают ли андроиды об электроовцах?»)

 
Невыносимой стала лёгкость бытия —
Легко за шиворот берёт и бьёт об стену.
Она давно уже должна убить меня
И безысходностью своей, и ядом в венах.
 
 
Я – репликант. Мне надоела эта роль,
По чуждым правилам общественной морали —
Приговорённый. Но уйти мешает боль
Существ, подобных мне – их просто убирали.
Я буду местью жить, пока мне хватит сил,
За ужас чердаков, подвалов, подворотен,
За ту, единственную, – ту, что не спросил:
Любила ли меня?…
Теперь-то я свободен.
 
 
Я по привычке выхожу за колбасой,
Шмотьём и водкой для измученного тела.
Бегу по бритвенному лезвию босой,
Молюсь, чтоб ненависть моя не охладела
К тем тварям хищным, всё решающим за нас:
Как жить, как умирать… Изображают судей,
Весь мир цинично подогнав под Алькатрас
Для «безобразных» разных.
Эти звери – Люди.
Пусть не надеются – пощады им не будет.
 

Капитан ненавидит море

 
Капитан ненавидит море с незапамятных юных лет,
С той поры как его в Нахимовку отволок молчаливый дед.
Это слово-судьба – «династия» – направляло его всегда.
Будь ты проклято, море чёрное, дурно пахнущая вода.
 
 
Капитан ненавидит море не за море плохих вестей,
Не за то, что оно, чудовище, пожирает своих детей,
Не за то, что отца не помнит он, не за то, что дед-адмирал
Повторял только:
«Море, господи, море, гос…», – когда умирал.
 
 
А за то, что ему оправданьем в глупой жизни одна она —
Только новая, только великая и отечественная война.
Превратись же ты, окаянное, в рюмку виски и кубик льда,
Будь ты проклято, море красное, кровью пахнущая вода.
 
 
Капитаново имя писано в море вёслами по волне,
Капитанова жизнь рассказана судовым журналом стране.
Капитан ненавидит море
Чисто,
Искренне,
Не шутя.
Капитан ненавидит море – даже Бог ему не судья.
 

Беда

 
Сильного тоже нужно жалеть и беречь,
Слушать его беду в задымлённой кухне.
Может, беда поперхнётся, не кончив речь,
Чуть покачнётся на ватных ногах и рухнет.
 
 
Нет, конечно, она не уйдёт, не умрёт,
Будет опять заявляться, хрипеть ночами,
Но тот, кто однажды сумеет заткнуть ей рот,
Больше ей неподвластен, неприручаем.
 
 
Сильного тоже нужно хранить и спасать.
Вместе всегда чуть легче стоять у края…
Ходит беда безмолвная и нагая,
Щуря от дыма измученные глаза.
 

История любви

 
Яхта «Беда» и броненосец «Потёмки»
Могли стать прекраснейшей парой —
Из тех, что венчала гладь моря
Едкой солью искристого глянца.
Столь чудесной, что племя крутых потомков,
Космолётов и звездокаров,
Восхищалось бы их аморе
Темпераментно, по-итальянски.
Стать легендой, мифом и сказочной былью…
Вот мечта! Он пел бы, довольный,
Дымя табачищем в три трубки,
Песнь бойца-храбреца-менестреля —
Её никогда б не забыли
Степенные пенные волны,
Рыбацкие утлые шлюпки,
Ушедшие за макрелью,
И Та, что Ему всех роднее и ближе.
Мы взрослые люди, мы знаем
Невозможность таких историй,
Потому что реальность – скальпель
В руке плохого хирурга.
Бьют по крыше,
По острому скользкому краю,
Миллионы не ставших морем,
Отвратительно пресных капель.
 

Патриот

 
Давай с тобой поднимем демографию страны!
Спасём страну за то, что всё дала нам!
Мы – две ноги, а Родина – штаны!
Не хочешь… Почему? Урод? Да ладно!
 
 
Отечество в опасности – смотри, что за окном:
Народу, видишь, мало – это ужас!
Грозят враги: «Россию в рог согнём!»
Поможем государству, поднатужась!
 
 
Должны быть патриоты в мире злобы и вражды!
Для Родины мне ничего не жалко!
Хочу спасать! Увы, не хочешь ты.
Наверное, ты просто либералка.
 

Сигаретка

 
Сигаретка дымом в темноту.
– Эх, сынок, влюбляешься не в ту…
– Мама, мама, зря меня коришь.
Знаешь, я летаю выше крыш.
 
 
Сигаретка гаснет в темноте.
– Эх, сынок, влюбляешься не в тех…
– Мама, мама, это не беда,
Плохо – приземлиться навсегда.
 
 
Сигаретка снова будет тлеть.
– Эх, сынок, пора бы повзрослеть…
– Мама, мама, взрослый я давно,
Но летать не брошу всё равно.
 
 
Сигаретке-сказочке конец.
– Эх, сынок, а что б сказал отец?
– Мама, мама, ты не говоришь,
Как вы с ним летали выше крыш.
 

Лягушка

 
Коль была бы ты моей лягушкой
Милой, ненаглядной, дорогой,
Квакала бы песни мне на ушко, —
Я бы гладил ласковой рукой
Склизкую пупырчатую кожу
На твоей лупатой голове,
Прыгал бы с тобою вместе тоже
По зелёной бархатной траве.
Я бы оградил тебя от злого —
От соломки в попке и детей,
Не сказал бы матерного слова,
Пел бы под гитару Yesterday.
А зимой, когда впадаешь в спячку
(Грустная, унылая пора),
Я завёл бы милую собачку
Для прогулок в плоскости двора.
 

Шалава

 
Её шалавой всякие зовут.
Когда-то у меня с ней был замут —
С приятной шустрой бабой чуть за тридцать.
Я был тогда отчаянный сопляк,
Ни фразы не умел сказать без «бля»…
Мне и сейчас так легче говорится.
 
 
И что она тогда во мне нашла,
Я был не человек – сплошной кошмар…
Нашла ведь что-то в круглом идиоте.
А я понятно что – играй гормон!
Шутил дружбан – теперь далече он:
«Оставьте, сэр! Не приставайте к тёте!»
 
 
Зайти к ней, что ли… Спросит: «Всё орёшь?
О чём? Любви и смерти? Ох, Серёж,
Нет правды ни в ногах, ни между ними —
Садись. Покушай и скажи-ка мне:
Ещё не заволокался в говне?» —
И жарко, словно в первый раз, обнимет.
 
 
А я теперь не тот, что раньше был,
А я уже грамм триста зашибил
И думаю, что знаю всё на свете.
От этого забытого «Серёж»
Захочется свернуться, словно ёж,
Не помнить руки ласковые эти.
 
 
Но не забыто счастье пацана,
Когда она всё делала сама,
А я, крутой мужик, – ходил павлином.
«Мои семнадцать лет»… вот вы опять,
Но я другой от головы до пят,
И глупо врать, что жизнь не опалила.
 
 
…Я не зайду. Пора домой, к жене.
Зачем болтать? Того Серёжи нет.
Уже не трудно промолчать о главном:
Что если и живёт добро во мне,
Осадком тихо булькая на дне,
То в этом виновата ты, шалава.
 

Благодать

 
Сегодня просто тишь да благодать.
Уже и не припомнится, когда
В последний раз такое чудо было:
 
 
Никто не грабил и не воровал,
Никто по пьяни не качал права,
С размаху кулаком стреляя в рыло.
 
 
Сосед жену не вышиб из окна
За то, что, мол, гулящая она,
А тесть его за это не прирезал.
 
 
И парни, Достоевскому назло,
Не рубят нынче в «секу» на бабло.
Да что там на бабло! – Из интереса.
 
 
И все, как будто агнцы у реки.
И даже сволочные старики
Мудры, спокойны, ласковы – невинны:
 
 
Не матерится бабка, что есть сил,
А дед свою цигарку погасил,
Едва ли докурив до половины.
 
 
Я музыку цепляю на лады,
И помыслы чисты и молоды,
И хочется не водки, а черешни.
 
 
Но вот на лавке парочка одна —
Целуй смелей, девчонка, пацана!
Хоть эти, слава богу, не безгрешны.
 

Падшие звёзды

 
Не могу ничего изменить, потому – безоружен,
Волком раненым я по ночам вою с мёртвой луной.
И безумные падшие звёзды в заплёванных лужах
Отражаются в небе и тянут на самое дно.
 
 
Чтоб забыться во сне, для начала мне нужно проснуться,
Я ни жив и ни мёртв, а всего лишь истёрся до дыр.
Звёзды падшие сводят с ума, но нет сил отвернуться,
Я пью воду из луж – для меня нет чудесней воды.
 
 
Где-то небо бывает другим:
По мосткам разноцветной дуги
Уводящим за Край
Прямо в облако-рай.
 
 
I don’t cry.
 

Вся моя философия

 
Вся моя философия – это ты.
Я не могу отвлекаться – пустое это.
В топку тома, зачитанные до дыр.
Ты мне подскажешь правильные ответы.
 
 
Глупо стараться умное говорить.
Буду болтать ни о чём – о стихах, погоде.
Так заливают радостно глухари,
Если охотник их ищет и не находит.
 
 
Счастье такое – просто сходить с ума.
Сколько об этом писано разных трактатов!
Читай – не читай, а в голове туман.
Ты мне подскажешь всё, что для жизни надо.
 
 
Вся моя философия – дно реки,
Чистой, спокойной – спасаюсь в объятьях ила.
Бульк. Тишина – молчу. Невозможен крик.
Просто хочу, чтобы ты со мной говорила.
 

Призрак

 
Непросто с братьями во бухле.
Как причащаюсь – кромсаю печень.
С утра за чаем ломаю хлеб,
Но не кромсаю – порезать нечем.
 
 
Завёлся в доме с недавних пор
Красивый призрак – категорично
Не даст покоя, не дай мне бог.
Я – беспокойник-алкого-личность.
 
 
Она со мною, когда я жив,
Смеётся ласково и без фальши,
Идёт на кухню, берёт ножи
И прячет их от греха подальше.
 
 
Садится рядом, когда я мёртв,
Когда стемнеет в холодном доме,
И всепрощающе мне кладёт
На лоб спасительные ладони.
 

Пало в лужу солнышко…

 
Пало в лужу солнышко
под моим окном,
Камешком на донышко,
искрой от костра.
Силой наливается с каждым новым днём
Лета бестолкового грустная сестра.
 
 
Звёздочками вышито
неба полотно.
Ясный месяц-выжига
пьяный вышел в свет.
Смыслом набирается, соком и вином,
Жизни неприкаянной сломанная ветвь.
 
 
Все долги оплачены,
собран урожай —
Много всякой всячины,
сразу и не счесть.
Ветер тихо в форточку шепчет: «Уезжай…»
Ключ под половицею – тем, кто счастлив здесь.
 

Бутамират

 
А кто это собрался помирать?
Жуй леденцы и пей бутамират!
Ах, фу-ты ну-ты, что за наказанье…
Ещё от хвори мило – коньячок.
Что – денег нет? Проблема… Ну и чо?
Займи, но вы… пошёл бы да и занял!
 
 
Ещё одно лекарство – для души —
Кури помногу и пиши, пиши,
Нет, не стихи, а грустные рассказы.
Там будет всё – и осень, и любовь,
И музыка, и рой крылатых львов,
И мелкотемье – неприятный казус
 
 
Под именем твоим. Короче, в путь.
И, может быть, потом, когда-нибудь
Себя не будешь крыть многоэтажным,
А то, представь, потащат на тот свет,
У гроба скажут: «Это был поэт…»,
Но это, боже мой, совсем не важно.
 

Антагонистка

 
Поэты, сумрачные дети,
Играют с ней.
И я мечтал о ней – о смерти,
И стыдно мне.
 
 
Она была родной и близкой,
Но у черты
Меня спасла антагонистка,
Не смейся, – ты.
 
 
Пусть, очарованная снами,
Меня не ждёшь,
Улыбка – солнце, но я знаю —
Ты любишь дождь,
 
 
Ты любишь лес, а я, свободен
И неуклюж,
Бродил когда-то здесь и воду
Лакал из луж.
 
 
Другие осени забыты
Сороковой,
И я – по-дружески убитый,
Зато живой.
 
 
Не жди прощёных воскресений,
Прости… Пусти.
Сорви мой пасмурный, осенний —
Последний стих.
 

Неприкаянные люди

 
Встречались неприкаянные люди,
«Всё будет хорошо!» – жевали мантру,
Стреляли холостыми из орудий
Пустых стихов в неведомое завтра.
 
 
Мечта про «невозможное – возможно»
Дарила всем один и тот же праздник —
Вводила внутривенно и подкожно
Плацебо от хандры – чужое счастье.
 
 
Сбивались в стаи, кучи, хороводы,
Метались, изворачивались, грызлись…
Влюблялись. Неприкаянные годы
Сливались в неприкаянные жизни.
 
 
А люди незаметно исчезали,
Тихонько, молча, не успев проститься.
От мира суеты в читальном зале
Остались только пыльные страницы.
 

Зажигалка с лицом Че Гевары

 
Я сегодня под стареньким креслом
Отыскал посторонний предмет.
Прошлой жизни скупое наследство,
Чоткий профиль больших перемен.
 
 
Зажигалка с лицом Че Гевары… —
И другое, смешное лицо.
Осень, девки, портвейн и гитары.
Не пойму – то ли явь, то ли сон.
 
 
Ты кричал: «Попугаем свободу!
Все уроды! Я жизнь положу!»,
Мол, недолго осталось Пол Поту.
Я смеялся и думал – рожу…
 
 
Только всё бесполезно, похоже.
Мир паскуден, и выхода нет.
Говорят, что ты сгинул в Камбодже,
За свободу в далёкой стране.
 
 
Но слыхал я, что ты в Мозамбике,
Поднимаешь с коленок народ,
Получается всё чики-пики —
Охренительно, наоборот.
 
 
Котелок мой всё так же не варит.
И такая же осень в окне.
Зажигалка с лицом Че Гевары
В утешенье достанется мне.
 

Любовь-кровь

 
Так много понаписано и спето:
Любовь, любовь, любовь, любовь, любовь…
Никто не знает точно, что же это,
Зато все знают злую рифму – кровь.
 
 
Полощется людьми в рассоле красном.
Несчастная, распята на листе.
И почему все те, кто любят страстно,
Об этом надрываются везде?
 
 
Театр, кино… Писульки под копирку —
Стихи и проза – чтиво по рублю.
Недаром я душой привязан к цирку,
Его я с детства – точно не люблю.
 
 
Короче, плохо всё… ну, с ней… с любовью…
Да нет её! Смотри, я не всерьёз —
Иду-бреду весёлый за тобою,
Привязчивый, как шелудивый пёс.
 

Карамель

 
На последние деньги купил килограмм карамели,
Вот когда-то родная хрущоба, подъезд и этаж.
Мы такой дребедени ни разу с тобою не ели,
Предрекаю: откроешь на стук и по морде мне дашь.
 
 
Так и есть! Дорогая, прекрасно гостей мы встречаем!
Заявился зачем? Просто так – джентельменский каприз.
Забирай этот куль и на кухню шагай ставить чайник!
Ай, молчу… Ты ругайся, но больше, прошу, не дерись.
 
 
Не нашла себе спутника жизни? Узнаю – дам в ухо,
Не тебе, а ему… Я шучу, будет всё хорошо.
Где же кружка, которую ты подарила на днюху?
Раздолбала? Да бог с ней! Мне – чай, не люблю порошок.
 
 
Почему ты молчишь и вздыхаешь, как бедная Лиза,
И глядишь на часы, мол, нах хаус кому-то пора…
Потому что кому-то пора? Жаль, не вышло сюрприза.
Нет, не надо взаймы. Нет, не пью – не велят доктора…
 
 
Бесполезное зимнее солнце уселось на крышу.
Я спустился во двор. Закурил. Снег, похожий на мел,
Заскрипел под ногами. Мне долго казалось, что слышу,
Как противно хрустит на любимых зубах карамель.
 

Сложный вопрос

 
Что есть Родина – что есть Россия?
Слишком сложный вопрос для меня.
Кто-то знает и пишет красиво,
Удивительным словом звеня.
 
 
Я не буду писать про берёзы,
Примостившись уютно в теньке.
Я усядусь печально-тверёзый
В солнцепёк на трухлявом пеньке.
 
 
Но когда бы меня ни спросили
Те, кто жизнь промотал по стране:
«Ты хоть понял, что значит – Россия?» —
Я отвечу: «Россия во мне…»
 

Шатун

 
Летом я нагуливаю жир,
Раздаюсь туманом вверх и вширь,
Чтобы холодам бубнить о вечном —
Небе, водке и тебе, конечно.
Я небезнадёжен ведь, скажи?
 
 
Ты…
я не встречал других людей.
Водка…
просто наливай да пей.
Небо…
прогремит своей трубою,
А потом утащит за собою,
Как изголодавшийся злодей.
 
 
Вот и всё о смыслах высших сфер.
Ты не бойся, не устанет зверь
Косолапить по тропе бумажной,
Думая, что это очень важно.
Верно ли, что нужно быть резвей?
 
 
Я опять приду к тебе зимой.
Страшное случается со мной,
Если сплю мертвецки в мёрзлом жаре:
Снится мне, что я хватаю шарик
И лечу – дурацкий и смешной.
 

Modus operandi

Любовь порвёт нас на куски.

Ян Кертис

 
То, что раньше было обезьяной,
Под будильник встало утром рано,
Вымылось, почистило под краном
Щёткой белизну своих зубов.
После – архаично шваркнув спичкой,
Завтрак сочинило по привычке,
Скушало и с музыкой в затычках
Двинулось искать свою любовь.
 
 
То, что раньше было человеком,
Выбрало серьёзный план побега —
Круче греки сунуть руку в реку,
Чтоб на дно ушла и голова.
Только позже, а пока – работа,
Целый день батрачить на кого-то,
Бьются в стены эхом грязной ноты
Очень нехорошие слова.
 
 
Без разницы – по-женски, по-мужски,
Их, словно кукол крашенных бумажных,
Любовь порвёт на мелкие куски.
Такое приключиться может с каждым.
 

Полина

 
В небе угрюмом столетние исполины
ловят уставших птиц на тугую ветвь.
Грустные пилигримы в лесу Полины
просят её:
– Если знаешь наш путь – ответь.
 
 
Молят её:
– Покажи нам дорогу к дому.
Словно шары воздушные – отпусти.
Наши слова так прозрачны и невесомы,
может быть, оттого, что и мы – пусты?
 
 
Тихо Полина ответит:
– Я пленник тоже.
Это моя награда и крест за всё.
Я не из тех, кто кому-то из вас поможет.
Я не из тех, кто кого-то из вас спасёт.
 

И отца, и сына

 
Куда идти? Застыл у шифоньера.
Всё та же кровь.
Совсем иная мера…
 
 
Не видел я ни сына, ни отца —
Такой расклад с рожденья до конца,
Лихое раздвоение сюжета.
Я долго собирался в путь.
И вот
У зеркала стою, разинув рот,
Себя не узнавая: «Что же это?»
 
 
Я ничего на свете не открыл,
Во тьме пылится пара драных крыл
Среди ненужных надоевших тряпок.
Я сроду никому не говорил,
И мне никто ни разу не дарил
Простое и смешное слово «папа».
 
 
Мужчина с фотоснимка на стене
Когда-то в детстве улыбался мне,
Теперь он обращается к другому —
Мальчишке, чуть похожему на нас,
Которого нет в прошлом, нет сейчас.
Фантом не улыбается фантому.
 
 
Нет горя мне, но и прощенья нет.
Пусть в зеркале колотится скелет
От приступа удушливого смеха —
Ведь я уже не чувствую корней,
Ни дома нет, ни этих двух парней.
Я квартирую, но пока не съехал.
 
 
…я лгу себе, когда невыносимо,
что я увижу и отца,
и сына.