Текст книги "Оранжевый солдатик. Стихи"

Забацаю

 
Однажды я забацаю стишок,
Который всем понравится безмерно.
Поэты, пережив культурный шок,
Признают в кулуарах: Серый – Первый!
 
 
Померкнут вдруг Есенин, Пушкин, Блок…
И даже горделивый Маяковский
С небес промолвит: «Я бы так не смог
Писать – душевно, ёмко, по-черсковски!»
 
 
Улыбкой я отвечу всем словам
Льстецов, как настоящий Первый Номер:
«Да, это так. Но обращаюсь к Вам,
Коллеги: тише, я ещё не помер».
 
 
Лишь ты не осознаешь, Кем я стал
(С шипами роза, в заднице заноза),
Меня не вознесёшь на пьедестал,
Поэзии предпочитая прозу.
 

Рок

 
Я петь люблю… Раздухарюсь – не стой
со мною рядом, потеряешь уши.
Когда-нибудь я стану рок-звездой,
такой, как надо, – скачущей, орущей!
 
 
…В тот раз я голосил негромко, но
в мой ад спустился ангел злобный:
– Слышь-ка!!!
Зачем ты всеми признанный канон
своим поганишь гнусным голосишком?
 
 
Я знаю всё. Но огорчает вой
залётного…
– Вот, гражданин хороший,
скажи теперь, зачем начальник твой
мечту мне дал, а искры – ни на грошик?
 
 
Молчал небесный. Вырастала за
моей спиной желаемая плаха.
Я пел, кричал, ревел ему в глаза,
и ангел бедный плакал, плакал, плакал…
 

Чорный таракан

 
На столе трагедия такая:
Ловко обогнув пустой стакан,
Мчит от рыжих, лапками сверкая,
Чорный, очень чорный таракан.
 
 
Я погряз лицом в салатной бездне,
Но не забываюсь никогда.
Забирайся в ухо мне, любезный,
Я тебя уродам не отдам.
 
 
Там уже немало колонистов,
Ты вольёшься быстро в коллектив,
Там они поют мне голосисто
Чорные стихи на мой мотив.
 
 
А потом, когда привыкнешь к месту,
Если петь не будешь поперёк,
Чорную-пречорную невесту
Мы тебе с друзьями подберём.
 

Я люблю её

 
Как желанна она! Ранит взглядом испуганной серны.
Я люблю её, нохча, скажи, чем унять эту грусть?
Ей приснилось, что смерть моя ходит по трупам неверных,
Заберёт мою острую саблю коварный урус.
 
 
Как прекрасна она! Смотрит молча в дождливое небо.
Я люблю её, нохча, но битва зовёт за порог.
Пусть утонет в крови непокорная Грозная крепость,
Под зелёное знамя Свободы зовёт нас Пророк!
 
 
Как печальна она! Убивается чувством потери.
Я люблю её, нохча, уеду, но скоро вернусь —
Так стремится к Дербентскому морю бушующий Терек.
У меня нет другого пути. Обещаю. Клянусь.
 

Утро

 
Проснёшься снова затемно, идёшь,
Не досмотревший сказку, злой, помятый
Мутить на кухне чай с песком и мятой,
В окошко глянешь мельком – снег ли, дождь?
 
 
Закуриваешь вяло, не частишь,
От самой первой тяги не балдеешь.
Ну что поделать, брат? Не молодеешь.
Одевшись, умираешь до шести.
 
 
На коврике в прихожей пыль миров,
Твоих когда-то, а теперь ничейных.
Тебе не нужно ставить на зеро,
Простая жизнь – крылатые качели:
Из дома,
В дом,
Из дома,
В дом,
Из дома…
Везде тюрьма, но ты не арестован.
Такое утро стоит вечеров.
 

Мальчик

 
Утро. Остановка. Как всегда,
Мальчик, ожидающий трамвая,
Думает, что школа – ерунда,
Зевая.
 
 
Сел. Поехал медленно вперёд.
Разморило перестуком сладким.
Тут же пробуждается зверёк
Для схватки.
 
 
Вот он входит в ненавистный класс.
Вот он крутит карандаш в точилке,
Чтобы остриё засунуть в глаз
Училке.
 
 
Милый мой читатель, там вас нет.
Вы ему не снитесь, а могли бы…
Мальчик улыбается во сне
Счастливый.
 

Третий Рим

 
Беспечен зажиревший Третий Рим —
И не такие камни время сгрызло.
Слова, что мы друг другу говорим,
По большей части, не имеют смысла.
 
 
Непросто посмотреть глаза в глаза
Тому, кто обезличен и потерян.
В едином хоре тают голоса.
Смертелен вирус уличных артерий.
 
 
Вжились мы прочно в роль мирских творцов,
Настроив здесь всего, что сердцу мило:
Сортиров, казематов и дворцов —
Не стольный град, а братская могила.
 
 
Как много скрыто в общем слове «мы»:
И боль, и страх, и плеск воды о камень…
Но храм урбанистической тюрьмы
Построен всё же нашими руками.
 

Полковник

 
В окно полковника волной
Вливалось утро городское,
А он, прославленный войной,
Себя почувствовал изгоем.
 
 
– Да будет мир! – сказал полковник,
Качаясь, встал на подоконник,
Разбил окно и вышел вон.
Но мир не слышал этот звон.
 
 
Надело небо серый плащ.
Под ним полковничьи награды:
И мат строительной бригады
И дамский визг, и детский плач.
Душа хрипела: гады… гады… —
Теряясь где-то в облаках.
Обычный день – живой, богатый
Обычной кровью на руках.
 
 
Кому война, кому родна.
Кому и мир подобен аду.
И только девочка одна,
Не упросившая когда-то:
«Любимый, не ходи в солдаты…», —
о нём проплачет дотемна.
И дотемна.
И дотемна.
 

Наш Крым

 
Если мысли стройны, а желания робки,
Значит, пенсия не за горами…
Полетели в Судак – жить в картонной коробке.
Искупаемся, позагораем?!
 
 
Там такой же весёлый народ, как в Тюмени.
Отдыхающих потчуют вот как:
Не вареники в тренде теперь, а пельмени,
Не горилка в почёте, а водка!
 
 
Там любой приезжающий из заграницы
Удивляется вежливым людям.
Межсезонье закончилось, но сохранится —
Мы его никогда не забудем.
 
 
Нам, двум солнечным зайчикам в крымском пейзаже,
Трын-трава – наша песня не спета!
Мы не взрослые больше, мы – дети со стажем!
Для того и придумано лето.
 

Быть поверхностным

 
Хорошо быть поверхностным!
Хрустеть шоколадом плиточным
Вместо конфет с начинкой,
Не играть с подсознанием,
Смотреть на экран телевизора
Взглядом давно потерянным,
Пересказывать сериалы,
Сходиться во мнениях,
Смеяться над пошлыми шутками,
Цитировать классиков,
В привычной честнóй компании
Выпивать и курить умеренно,
Ругать (хвалить) президента,
Являться рупором,
Не поступаться принципами,
Социально ориентироваться
В круговороте времени
И ждать, когда смерть ботиночком
Ёбнет по голове.
 

Кочегар

 
Он не выгуливает лето
По кромке выжженной травы.
В нём не увидели поэта
И не назначили, увы.
 
 
Ну не смогли… не захотели…
Потом огонь его увлёк,
Он встал из пепла и в котельной
С тех пор кидает уголёк.
 
 
Он – враг зимы и от морозов
Спасает равнодушный мир.
Несостоявшийся философ,
Забытый Богом и людьми.
 
 
Он улыбается. Всё в норме:
Огонь – горит, метёт – метель.
Смешно – когда он зверя кормит,
Гефест он или Прометей?
 
 
Его пригрела кочегарка.
Он благодарно сжёг диплом.
А всем ни холодно, ни жарко.
Зато тепло.
 

Консорт

 
Зима взошла – белым-бела невеста,
И с нею вместе я на трон взошёл.
Я принц-консорт, я вырван из контекста
Нещадно, нежно, быстро, хорошо.
 
 
И вот стою – немым, оторопелым,
Касаясь поцелуем той руки,
Которая меня закрасит белым,
Освобождая место для других.
 
 
Уходит жизнь, изгаженная слишком,
Достойная издёвки и смешка,
И многоточьем сыплются мыслишки,
Как семечки из драного мешка.
 

Лицемер

 
У людей, вечно кричащих
О своём, мысли, как сажа.
Убегу в тёмную чащу —
Там никто слова не скажет.
В тишине птицы-деревья
Заметут перьями листьев
Мой побег. Так, умерев, я
Воскрешусь светлым и чистым.
 
 
Лицемер выспался, ожил.
Потускнел лес акварельный.
Тишина. Страшно. Похоже,
«Господа, мы озверели…»
«Человек – это не гордо!»
«Человек, дай-ка мне чаю!»
Лики.
Лица.
Обличия.
Морды.
Зверь внутри снова скучает.
Неуёмен.
Неприручаем.
 

Возвращение

 
Встаю, отряхивая пепел
Прожитых дней, отживших трав,
Но путеводных точек в небе
Не вижу, голову задрав.
 
 
Я, как и все, кто захотели
Уйти неведомо куда, —
Забыл свой дом, где еле-еле
Горит, горит моя звезда.
 
 
И только в море разливанном
Я вспоминаю на раз-два
И сам себя, и всех иванов,
Не забывающих родства.
 

Чёрный танец

 
Война их не боялась поначалу —
Стояла рядом, щурила глаза
На девочку, которая молчала,
И мальчика, который не сказал.
 
 
Смеялась от геройства напускного,
Не осознавших полностью ещё —
И мальчика в солдатской форме новой,
И девочки, которая не в счёт.
 
 
«Щенки, вы никогда не повзрослеете!» —
Уверена, что знает наперёд
О мальчике, собравшемся в бессмертие,
И девочке, которая умрёт.
 
 
Война не видит самого простого —
Они уже не могут проиграть:
В его глазах – атака под Ростовом,
В её глазах – блокадный Ленинград.
 
 
Мужчина верил, что вернётся скоро.
У женщины кружилась голова,
Когда она ему дышала в ворот,
А он её в макушку целовал.
 

Незнайка

 
Ничего своего не помню,
Буду читать по бумажке,
Сколько скажете – двадцать, сотню?
Не слово, а рваный кашель,
Не дело, а глупая поза,
Не мысль, а манная каша —
Беспомощно падать и ползать…
Не я – безнадежно и страшно.
 
 
Дочитаю. Дойду до точки.
Чего-то всегда не хватает…
Ключевой воды междустрочий,
Где истина скрыта простая?
Отыщутся новые знаки?
Не знаю… Добрался до сути:
Покоя смешному незнайке
Нет, не было и не будет.
 
 
А что, если это и нужно?
А что, если в этом и счастье —
Выворачиваться наружу
И разваливаться на части?
Ежедневно. И еженощно,
Просыпаясь в холодном поту, я
Должен буду жирную точку
Переписывать в запятую.
 

Будь человеком

 
Со мною было неуютно ей.
Зачем же нас беспечно повенчали
Косноязычность нежности моей,
Её печали?
 
 
Она вонзала когти в облака
И грела звёзды-камешки в ладонях.
Она меня жалела, дурака,
А я не понял.
 
 
Зачем она просила, боже мой,
А стены повторяли звонким эхом:
«Любимый, отпусти меня домой,
Будь человеком»?
 
 
Пустая ночь тревожна для души.
Найти бы подходящее копытце…
Но заполошно каркает в тиши
Тупая птица.
 

Шаман

 
Настанет ночь.
Шаман ударит в бубен,
Когда соседи соберутся спать.
Мы будем танцевать,
Мы прыгать будем
С кровати на пол,
С пола на кровать!
 
 
Мы никому не станем открывать,
Никто в нас человечность не разбудит,
Когда ментов и божью маму звать
Напрасно будут правильные люди.
 
 
Она не только божья – наша мама!
Когда осядет душная пыльца,
Мы улетим к созвездию Тельца,
А им оставим грустного шамана —
Ату его, ребята, подлеца!
 

Кошачье сердце

 
Профессор Мумитролль и доктор Женский
(один – российский жид, другой – немецкий)
Так люто ненавидят строй советский,
Что кошки в душах начали скрести.
От этой злой невыразимой муки
Отвратно пионерам от науки.
Развеяться чтоб, с мылом вымыв руки,
Решают кошку с девушкой скрестить.
 
 
Готово всё: безжизненное тело
Какой-то комсомолки оголтелой,
Усердствовавшей безрассудно смело
При сдаче нормативов ГТО,
И кошка Мурка, что живёт в подвале
(Замучились, покуда доставали
Животное, все брюки изорвали —
Наука, значит, требует того!).
 
 
Давай перенесёмся, мой читатель,
В грядущее чуть-чуть. Чего же ради,
Описывая кровь, нам время тратить…
Смеётся и ликует весь народ!
Успех!!! За стенкой слышно: «Мяухк-мяухк…»
«Коллега, я как поп на Первомае…» —
Профессор говорит и понимает
Беднягин вопль, прочтя наоборот.
 

Ворон

 
Сколько здесь разбросано камней!
Сколько гнёзд камнями сбито с веток…
Вопреки всему, забыв про это,
Птица, не рождённая для света,
Разглядела доброе во мне.
 
 
Ворон, подаривший мне перо,
Сдох давно, тоскуя по вороне.
А за той оградкой похоронен
Мой двойник – лирический герой.
 
 
Я скорблю от первого лица
В первый раз без всяких оговорок.
Я теперь готов, когда мне сорок,
Помянуть родного мертвеца.
 
 
«Я» – отныне только просто я.
Дай мне, ворон, смелости и силы…
На прощанье вместе у могилы
Две фигуры вечность простоят.
 

Тень

 
Мне скучно на полу, а лезть на стены —
Возможность надоевшая моя.
Мой мир – живой, со мною рядом тени
Такие же реальные, как я.
 
 
Одни молчат, другие матерятся,
Когда судьбу не могут поменять,
А мне всего лишь надо – потеряться,
Как будто бы и не было меня.
 
 
Рассыпать красных зёрен по паркету,
Пунктирную границу очертя,
И, скомкав мир, как старую газету,
Швырнуть его – пусть катится к чертям.
 

Я не умею

 
Я не умею ни плакать, ни плакаться:
Дело нетрудное – «жить – не тужить».
Плата за «манную» – деньги карманные.
Медленно в небо ползут этажи.
 
 
Я не умею ни строить, ни строиться:
Тронь – и развалится на кирпичи
Здание прочное быта порочного.
Не дозовёшься – кричи, не кричи.
 
 
Я не умею ни прятать, ни прятаться:
Выложен пол над моей головой
Серыми тучами. Выйду, при случае,
Между «Конечными» на «Узловой».
 
 
Я не умею ни корчить, ни корчиться:
Злое желание чувствовать боль
Скоро закончится. Неодиночество —
Только с тобой.
Это только с тобой.
 

Натюрморт

 
кто из дома,
кто в дом
под крыло замолчавшей кукушки
но ни тем ни другим никуда не удастся дойти
шасть!!! – и нет никого
хвать!!! – и нет на земле человечка
лишь его голосок остается скрипеть и взлетать
на холодных качелях
уставших свободных качелях:
кто из дома,
кто в дом…
кто из дома,
кто в дом…
непридуманный мир
разъедается несовершенством
абсолют невозможен и круг никогда не замкнуть
точка в нижнем углу
разрушительна для натюрморта —
жжёт листву старый бомж
дым поднявшись становится небом
кто из дыма,
кто в дым
безмятежно бубнит старичок
кто из дыма,
кто в дым
 

Ноли

 
Ноли. Одни ноли на циферблате
Моих часов.
Пустое время вовремя заплатит
Всем и за всё.
У каждого свои шкафы, скелеты.
Свои гробы.
Не всем вискам даются пистолеты.
А надо бы.
Безвременье застыло на запястье.
Который год
Напрасно я пытаюсь разобраться:
А что – идёт?
Покаяться? Поплакаться? Проспаться?
А нужно ли?
Песок багровый согревает пальцы.
Идут ноли.
 

Уилли

Лучше бы они воспользовались топором.

Джордж Вестингауз о казни

Уильяма Кеммлера на электрическом стуле.

 
Ты легендою станешь, Уилли,
Всем запомнится, как ты сдох, —
Не повесили, не пристрелили,
А пустили электроток.
 
 
Это злая собака, Уилли!
Говорить мне запрещено,
Но чудовище Баскервилей
По сравнению с ней – щенок.
 
 
Ты смеёшься, не веришь, Уилли,
Ты не знаешь, что значит боль —
Долгий путь по «Зелёной миле»,
Справедливость в пять тысяч вольт.
 
 
Остальные «бифштексы», Уилли,
Не достойны и пары слов.
Людям нравятся те, кто «впервые», —
Открывателям повезло.
 
 
Ты легендою станешь, Уилли,
Всем запомнится, как ты сдох, —
Не повесили, не пристрелили,
А пустили электроток.
 

Алкаш

 
– К чему стремишься? Не стремись! —
когда я вышел из подъезда,
сказал алкаш куда-то ввысь.
В его зрачках плескалась бездна.
 
 
Он был немолод и помят.
Глаза слезились близоруко.
Он продолжал:
– Послушай, брат,
собачья жизнь – такая сука!
 
 
В бутылке тёплое винцо.
В зубах окурок, словно жало.
Лицо с пикантной зеленцой
полёта жажду выражало.
 
 
Его ничто не держит здесь.
Он улыбался, запуская
глотком ракету к той звезде,
где смерти нет, а жизнь – людская.
 

Фея

 
С утра слетала в магазин,
Сдала бутылки на отлично,
Опохмелилась и бузит
Весёлая алкоголичка.
 
 
Хохочет, словно сатана,
Сорокоградусная фея,
А за окном её страна
Храпит в объятиях Морфея.
 
 
Пошлёт соседей и ментов
На расстояние любое,
Но всё не так и всё не то.
Одно лишь небо – голубое.
 

Нежизнь

 
Дни кажутся проходными,
Девиз —
Держись.
Две даты, а между ними
Дефис —
Нежизнь.
 

Урфин

 
Урфин, бедный Урфин, ты устал
От мирка паскудного и злого.
На твоих запёкшихся устах
Умирает матерное слово.
 
 
Снова нужен дивный порошок,
Ум пытливый без него ржавеет.
Вдох-другой – и станет хорошо,
Будет Урфин всех живых живее.
 
 
Всё на свете можно изолгать:
И дела, и помыслы, и чувства.
Не убийца каждый твой солдат,
А произведение искусства.
 

Бывшая

 
Зачем пустые разговоры,
Досужих сплетен перезвон,
О том, что пьяницы и воры
Родными были для него?
Откуда взялся тёмный ветер
В когда-то светлой голове?
Одной единственной на свете
Известен правильный ответ.
Все люди – тени. Смерти нет:
Его удел обычен, страшен —
Червивый морок ада, вонь…
Но знает он: она не скажет
О нём плохого ничего.
 

Болото

 
В моём болоте тихо и тепло,
Задумчивая тёмная трясина
Не зарится на мой трухлявый плот,
Когда плыву на нём до магазина.
 
 
Болотники и прочие хмыри,
С блудливыми кикиморами вместе —
Блуждающие души до зари
Опять стоят на самом видном месте.
 
 
Мне нужно только красное вино,
Я пью его до дна «за тех, кто в море»,
А выпив, вижу жизнь совсем иной,
Танцующей под песню в ля-миноре.
 
 
Мелодия проста, слова просты,
Но в них душа нездешнего кого-то…
Мне шепчет марь – пляши, дурак, раз ты
Не выбрался из этого болота.
 

Хороший день

 
Хороший день прощается со мной
Ударом солнца, выстрелом весной.
Его я ждал и, наконец, дождался.
 
 
Мои слова достанутся стихам.
Они просты, их музыка тиха —
Единственные, кто со мной остался.
 
 
Уже не воет ветер небесам
Голодным псом с водою на глазах
Унылую загробную молитву.
 
 
Летит булыжник с дрогнувшей души…
И, даже если был ты лыком шит,
Тебе, хороший день, за всё налито.
Ещё зима дерётся за права,
Раскинув ледяные рукава,
А всё-таки её объятья тише.
Ты дал ей бой, и ты вернёшься вновь.
Уже течёт её больная кровь
Ручьями в землю с деревянной крыши.
А я увидел это и услышал.
 
 
_________________________
 

* Использована строка «Матерщинного стихотворения» Бориса Рыжего.

Каин

 
С виду чужой, не местный,
Дикий и сам не свой,
Олух царя небесного
Связывается со мной.
 
 
Скулы зло оквадратив,
Спрашивает с меня:
– Сколько осталось братьев,
Пьяная ты свинья?
 
 
Я отвечаю:
– Чудо,
Хитрое, словно бес,
Тьфу на тебя, паскуда,
Двигай, не шастай здесь.
 
 
Тут не увидишь небо
Или звезду с кремля.
Это моя нелепая
Маленькая земля.
 
 
Ради неё когда-то,
Было такое, что ж,
Даже родного брата
Я посадил на нож.
 
 
Тщетно пытался позже
Прятать и отрицать,
Бритвой сдирая кожу
с меченого лица.
 
 
Оба с тобой мы – черви.
В наших родных местах
Был я когда-то первым,
Ты не последним стал.
 

Воздушный Змей

Рождённый ползать – летать не может!..

Максим Горький

 
«Позорит нас! В семье не без урода!» —
Шипела возмущённая родня,
Когда на утро проклятого дня
Поднялся он над крышами высоток
Чужое небо скальпелем вскрывать.
От наглости такой притихли птицы,
Привыкшие с рождения гордиться
Подарком бога – лёгкостью крыла.
 
 
Преодолев границу двух миров,
Остался на нейтральной полосе,
Он слишком неудобен был для всех —
Ошибка, непредвиденный герой.
Зачем, никто не знает, он посмел,
Опровергать известные законы.
 
 
Быть может, и у вас среди знакомых
Есть странный и смешной
Воздушный Змей?
 

Ходячий

 
Больница – что-то вроде дачи,
По крайней мере, для меня.
Мне хорошо, ведь я – ходячий
Уже четыре добрых дня.
 
 
Пойду в магаз – куплю лежачим
Печенья к чаю и курить,
Я буду рад на них ишачить —
Об этом трудно говорить.
 
 
Богатыри – ну да, ебёныть,
У всех бинты, как жар, горят.
Любой лежачий – как ребёнок.
Пускай покурят втихаря.
 
 
Три дня ходил по коридору…
Я счастлив тем, что я, ишак,
Иду вперёд… почти здоровый…
И вот асфальтовый, дворовый,
Мой первый шаг.
Мой главный шаг.
 

Рождество

 
Рождество за окошком корчится,
Подыхает, как старый пёс.
Ничего мне уже не хочется —
Ни по шуточке, ни всерьёз.
 
 
В мёртвом небе, как на тарелочке,
Недоеденный каравай.
Отпусти к чёрту с богом, девочка,
Забывай меня, забывай.
 
 
Обознатушки-перепрятушки.
Словно сердцем на острый нож.
Я послал бы тебя по матушке,
Только знаю, что не уйдёшь.
 
 
Недоверчивая, вечерняя,
Отмолюсь ли когда-нибудь
За тяжёлое облегчение,
За бессилие обмануть.
 

Сон

 
В холодном доме старая кровать,
Скрипучий пол и эхо пыльных комнат.
В кровати человек. Не открывать
Входную дверь, когда не ждут, не помнят!
Пусть спит, будить не надо. Он устал
От мира, от себя, от злых бессонниц.
Всю ночь считал до ста, до ста, до ста…
Потом уснул и не дождался солнца.
Он будет спать еще четыре дня.
Четыре долгих дня, и вот, на пятый, —
Проснётся, выйдет, встанет у плетня
Раздавленный, униженный, распятый
Луной холодной в небе вместо солнца.
Под мёртвым светом равнодушных звёзд
Обмоет раны, вынув каждый гвоздь.
Закроет дверь, уйдёт и не вернется.
 
 
Пусть спит, будить не надо. Он устал
От мира, от себя, от злых бессонниц.
Всю ночь кричит – достал, достал, достал…
Такое близкое и ласковое солнце.
 

Зараза

 
У меня осталось мало
Радости простой.
Я живу не как попало,
Я живу тобой.
 
 
Я готовлю мой коронный
Ужин при свечах —
Я умею макароны,
Я умею чай.
 
 
Почему в стеклянной вазе
Жуткие цветы?
Потому что – мир прекрасен,
Потому что – ты.
 
 
Сердце в пятки, ум за разум,
Суетно в груди.
Просто приходи, зараза,
Просто приходи.
 

Жар-птица и свинья рыба-кит

 
Ты мне читаешь очередной стриптиз,
Словно в другое небо окно открыла.
Пишущих с жаром много, но ты из птиц,
Пышущих жаром и не спаливших крылья.
 
 
Сверху летят яичница и комки
Перьев – такой вот бисер, но я не против.
Аплодисменты – лупит хвостишком кит,
Переквалифицировавшийся в шпроты.
 

Журавль

 
Испуганное сердце в кулаке
Стучит все реже, тише, глуше… Встало.
Сорвав ливрею, жаждет пьедестала
Вчерашний дрессированный лакей.
 
 
Круглогодичных вёсен мишура
Беспечна. Но мешает веселиться
Стряхнувший небо с крыльев мой журавль,
Рыдая над задушенной синицей.
 

Боги войны

 
По скользкой лестнице зимы,
По-стариковски, еле-еле,
Спускаемся неслышно мы
На взбудораженную землю.
 
 
Нам, вышедшим из темноты,
Отсюда явственней, чем сверху,
Картина зла – огонь и дым
Ущербных мёртвых фейерверков.
 
 
Хромое сердце не спешит,
Не тает снег на ржавых латах,
Ведь нет ни бога, ни души
В ненастоящих канонадах.
 
 
Под лёгким хлопковым дождём,
Сейчас и здесь, всегда и снова
Мы терпеливо, тихо ждём
Лихого праздника земного.
 

Набросок

 
Это час – отпускать.
Протрезвевшие смирные звери,
Став людьми, понимают, что снова себя лишены.
Приживалка тоска
          по-хозяйски проводит до двери
Загулявших гостей и навесит замок тишины.
 
 
Это время – моё.
Это хроника прожитых жизней.
За окном на столбах потемневшие фото анфас.
Приживалка поёт нашу песню,
          но мы миражи с ней.
Я её не люблю, но она за двоих любит нас.
 
 
Эта ночь – навсегда.
Полотно превратилось в набросок.
В чёрно-серый мотив не вплести голубую мечту.
На все «нет», на все «да» у меня не хватило вопросов.
Неизвестный художник, я подпись твою не прочту.
 

Старик

 
Опечален старик – утром невод пустой,
Нет старухи, разбито корыто.
Дети-внуки прислали цветастый листок —
У него от них много открыток.
 
 
Дети-внуки прислали цветастый листок —
У него от них много открыток.
«Долгих лет тебе, дед! Девяносто – не сто!» —
Накорябано и позабыто.
 
 
«Долгих лет тебе, дед! Девяносто – не сто!» —
Это правда. Он всё ещё глыба!
Новый день принесёт вместо той, золотой,
Миллион позолоченных рыбок.