Текст книги "Черновик"

Это была первая прохладная ночь. Небо светлело. Ссоры и шум за спиной нарастали, заглушая жужжание мух.

– Если верить генералу-строителю, один из таких носителей, добытый немцами в Тибете или Карелии, или на Алтае спрятан в подвале Клиники. Остальное вы знаете, – закончил архитектор почти скороговоркой.

Они оставались стоять у окна. Вот-вот должно было взойти солнце. Он посмотрел на небо и увидел лицо Эммы: глаза, нос рот и немного лба… и контур короны на голове. Она улыбалась и говорила что-то. Он замер, вслушиваясь…

– Это моя дочь, – сказал архитектор. – Погибла, когда зашла слишком далеко… в поисках Носителя. Хотя, возможно, это был просто несчастный случай, стечение обстоятельств. – Он посмотрел на дверь. – Зовите санитаров, чтобы выпустили. Теперь вы знаете что-то про Носитель. Остальное предстоит узнать самому.

Он послушно двинулся к двери.

– Подождите! Еще вопрос. Нет, не про Эмму… Мы оба в отделении для буйных психиатрических больных. Ни вы, ни я не в состоянии адекватно оценить свое безумие, тем более безумие другого. Не исключаю, что все, рассказанное здесь – плод моего больного воображения. Может быть, я ничего не говорил, а услышанное вами – результат вашего собственного помешательства. Можно верить и не верить. Понимаете о чем я?

– Мне не нужна вера. Я адекватно оцениваю свое состояние. Ваше тоже. Мне нужны полномочия.

– Тут вы правы. Иисус говорил: «Если кто не родился свыше, не увидит Царства Божия». Вы не на контракте. Вы freelancer – свободный художник. Посвященный. Это ваш мандат, – сказал архитектор. – Вам будут переданы тайные знания, как передавали их друг другу друиды, тамплиеры, масоны. Как заполучил их когда-то Иисус. Только помните, в семимерном пространстве мысли могут материализоваться. Не каждый выдержит такое.

– А вы не хотите отправиться за Золотым руном?

– Мне нравится здесь. – Архитектор оглянулся. – Эти несчастные слышат меня. К тому же я слишком стар, чтобы путешествовать. От меня остался только пенис. А звезды можно наблюдать и в отделении для буйных. Тут за телескоп сойдет и член. Надеюсь, здравомыслие еще пребудет со мной и позволит фамильярничать со Вселенной, полагая ее репликой на незаданный вопрос.

И мухи перестали жужжать…

Глава 4
«В действительности все иначе, чем на самом деле»

Выбраться из сумасшедшего дома оказалось непросто. Он понимал, что здоров и что дальнейшее пребывание пагубно сказывается на его психике, но поделать ничего не мог. Лишь тяготился. Его вернули в отделение для тихих, но безумием был пропитан сам воздух психиатрической больницы.

Заведующий отделением собрал несколько консилиумов, показывая его ведущим психиатрам города. Ему уже давно не задавали вопросов, какой сегодня день, год, про домашний адрес и девичью фамилию матери, про возбудителя малярии, синдром Рейно и имя президента Соединенных Штатов.

На последнем консилиуме заведующая кафедрой психиатрии, профессор Грета Ивановна Гомберг, пребывавшая всегда в маниакальном возбуждении, громким шепотом сказала ему:

– Психическое здоровье после перенесенного психоза, даже если он реактивный, и здоровье после аппендэктомии – не одно и то же здоровье. – Оглянулась, предложила: – Пойдемте ко мне в кабинет. – Села на угол письменного стола, закурила, выпустила умело несколько колец табачного дыма, и сказала, помахивая ногой: – Мне звонила Кира Кирилловна. Беспокоится. Не помню вас студентом.

– Я учился в Ленинграде.

Профессор Гомберг снова выпустила партию колец, пронзила тонкой дымной струйкой: – Некоторые ваши коллеги попадают сюда с белой горячкой. Но Кира никогда не протежировала кому-либо из них. Предоставить вам отдельную палату не могу. Зато по ночам сможете пользоваться моим кабинетом. Вам будут ставить раскладушку. Как в Одессе: «Вы хочите песен – их есть у меня».

Зазвонил телефон. – Да, звонила, несколько раз, – сказала Грета Гомберг. – Да, настаиваю. Вы же не станете лишать гражданских прав больного малярией из-за гектического характера температуры. Психи… простите, наши больные не сильно отличаются от пациентов, укушенных змеей. Нет, еврейка… вы знаете прекрасно… и мама. А папа поменял Исаака на Ивана в тридцать седьмом, чтобы не расстреляли… Нет, если и колеблюсь в предпочтениях своих, то только вместе со страной… Из родственников никого. Всех положили фашисты в Войну. В Бабьем Яру под Киевом. Ну, официальных данных нет. Сама не считала, поэтому не знаю, кто больше погубил: немцы или наши… Воля ваша. До свидания.

Грета перевела дух. Положила трубку. Закурила новую папиросу из плоской картонной коробки с лошадью и всадником на фоне гор, и надписью «Казбек». И ногой махать не перестала:

– Заведующий идеологическим отделом. Главный обкомовский псих. Just a motherfucker. Эта публика и их главари взяли за правило провозглашать совершенно безумные идеи в политике, науке, искусстве: «Это нашему народу не надо, этого наш народ не поймет». И скрывают, что светлое будущее уже наступило, чтобы не лишать публику последней надежды. И неприхотливый, покорный, всегда послушный советский народ, которому власть полощет мозги почти пятьдесят лет, соглашается и не требует ничего.

– К сожалению, в СССР психиатрия находится в мезозое, сами знаете теперь. И диагноз «душевнобольной» – на всю оставшуюся жизнь, потому что страна боится своих психов и не лечит, и не содержит. А в царские времена…, – продолжала Грета.

А он подумал, что ее неприятие власти, совершенно нездешнее, ироничное и отважное – будто выросла в другой стране, – не является стилистическим расхождением. И грозит ей бедами большими, про которые сама знает лучше остальных, но продолжает.

– Когда вы в депрессии, – услышал он, – вам кажется, все кончено, потому как депрессия по Фрейду – замороженный страх. Он обязательно растает и у вас останется будущее. Только не тащите туда прошлое, даже если оно не мертво и не прошлое совсем. И свой прежний жизненный опыт не тащите. Он, как фонарь на спине: освещает лишь пройденный путь. Знаете, кто первым заметил это? Ах, знаете. Странно… Поживите еще пару месяцев у нас. – И добавила: – Сумасшедшие встречаются везде. Даже там, – она посмотрела на потолок. – Там они, кстати, не так заметны.

Он смирился и снова прилежно глотал таблетки и микстуры. И отгородился от публики психушки, накрывшись с головой шинелью, сшитой из кусков молчания, послушания и прикрытых глаз. А потом вспомнил и вытащил из памяти обломовский диван, и периодически с комфортом укладывался на него. Только те двое в шапках из газеты на головах досаждали, будто встали подле него на караул. И чувствовал себя то мавзолеем, то вечным огнем, и завидовал архитектору, который сумел избавиться от их опеки, хоть знал, какой ценой.

А двое, сменив объект караула, не спускали с него глаз даже ночью, устроившись на соседней кровати. И засыпая падали на пол с глухим стуком, будто тяжелые большие груши в осеннем саду, не умещаясь телами на узком ложе.

Он пытался задираться, кричал, оскорблял их прилюдно:

– Вы, мать вашу, вшивая чекистская креатура! Дериваты чертовы! Грязные сукины дети! Проваливайте! – Но те не реагировали. Только улыбались. «Похоже, эти двое сами постепенно сходят с ума от длительного пребывания в лечебнице», – думал он.

Эмма опять исчезла. Он постоянно задирал голову, чтобы взглянуть на небо, затянутое тучами, но она словно в воду канула. Ее не было там и в погожие дни.

Прошел месяц. Ему казалось, еще немного и станет по-настоящему есть цветы с клумбы. Архитектор тоже понял это и сказал у себя в буйном отделении негромко: – Попробуйте пристальнее вглядеться в настоящее.

Он услышал и спросил: – Что тогда?

– Увидите будущее.

И он продолжал пялиться в небо, надеясь увидеть Эмму. Смущался этим и стыдился. И смутно сознавал, что стал другим. Каким?

Зато выздоровевшая вместе с душою память услужливо восстанавливала историю его знакомства с Эммой. Теперь он точно знал, где и как ее найти. Знал, что ждет и готова вразумлять и направлять его, и споспешествовать в делах.

Следующий визит Эмма нанесла в Клинику. Упросила санитарку сообщить, что пришла и ждет. В тот день он вместе с Кирой Кирилловной оперировал больную с калькулезным холециститом и желтухой.

Профессор Кира матерно обругала санитарку и выгнала из операционной. Посмотрела на него, помолчала и снова принялась помогать: он накладывал анастомоз между двенадцатиперстной кишкой и общим желчным протоком. Больная была толстой, рана в правом подреберье узкой и глубокой. Он пожаловался вслух.

– Разве не ты оперирующий хирург? – поинтересовалась профессор Кира. – Доступ к больному органу – в твоей компетенции. Большой хирург делает большой разрез, маленький…

– Я дошел до позвоночника сзади, – обиделся он. – Если продлить разрез кпереди, послеоперационной грыжи не миновать.

– Если анастомоз не будет герметичен, послеоперационная грыжа не успеет развиться при любом размере раны. Надеюсь, понимаешь, почему?

Ассистенты зашивали рану. Профессор Кира отвела его к окну и сказала:

– Что за моду ты взял, приглашать в предоперационную своих девок. А если бы урологом служил или дерматологом?

Он промолчал, но Киру было не остановить: – Это из-за нее ты грозился в июле побрить мне подмышки? Отвечай! А как же твой роман с Лизой из травматологии, что топчется на месте несколько лет? Покажи мне ее.

– Лизу?

– Ты знаешь, кого.

– Эмму?

– У женщины с таким именем должен быть муж и, как минимум, любовник. Эта теорема блестяще доказана Флобером.

– Она еще ребенок.

– Показывай ребенка.

Вытянувшись в струнку, окруженная хирургами, Эмма застыла посреди длинного коридора Клиники, заполненного кроватями с прооперированными больными, которым не хватило места в палатах.

– …нет, не на перевязку, – донеслось до него. – И в кино не пойду, даже на дневной сеанс… и в ресторан тоже. Как вы сказали, называется? Нет, не фильм…

– Здравствуйте! – сказал он, счастливо улыбаясь и привычно теряя рассудок. – Это Эмма, Кира Кирилловна. Знакомьтесь.

– Здравствуй, ребенок, – строго сказала Кира и насупила брови. – Если хочешь поговорить с ним, ступайте ко мне в кабинет. Здесь тебе проходу не дадут. – Повернулась к хирургам: – А вам пора в Коллайдер на коммунистический субботник, мальчики.

– Мы тоже пойдем на субботник, – сказала Эмма, будто объявляла о походе на половцев.

Кира опешила от чужого безрассудства. – Хорошо. Ступайте! Если встретите там Ленина с бревном, не удивляйтесь. До свидания, ребенок.

Они шли по полутемному подвалу, уворачиваясь от тележек с операционным и постельным бельем, баллонами с кислородом и закисью азота. Обгоняли каталки с покойниками, которых санитары везли вереницей на вскрытие в морг.

– Движение, как на улице Ленина, – сказала Эмма, поеживаясь. – Только трамваев не видно. Сколько в день умирает в Клинике больных?

– Надеюсь, вы не только за этим пожаловали сюда? – начал раздражаться он. – Про субботник профессор Кира пошутила.

– Значит, Ленина мы не встретим?

Он не стал отвечать.

– Давай походим по подвалу, – попросила девочка. Мне надо рассказать тебе кое-что. Здесь найдется укромное местечко?

– Укромнее морга места не найти.

– Годится! – она обрадовалась так искренне, что он, приученный к ее странным выходкам, остановился потрясенный.

– Как мы доберемся туда?

– На каталках.

Они шли по грязному подвалу Клиники, кишащему тараканами с ладонь, и крысами, поедающими котов. Эмма так старательно вглядывалась в стены с редкими матерными надписями, что потеряла по дороге больничный халат, и в строгом костюме из дорогого твида смотрелась чужеродно и очень взросло. И видом своим торопила вопросы, чтобы рассказать главное. Но он не собирался помогать.

За их спинами к движению постепенно присоединялась подвальная публика с тележками, с каталками и без. На площадке переде моргом движение застопорилось. Она удовлетворенно оглянулась: – Рассказываю!

– Это еще не морг.

– Неважно. – И шепотом, не обращая внимания на любопытствующий подвальный народец, сказала: – Где-то здесь, в этом грязном подвале, пленные немцы, строившие Клинику по проекту моего отца, спрятали… – Теперь она шептала прямо в ухо: – …спрятали документ, добытый их научной экспедицией в Тибете или Гималаях. Документ, способный сделать его обладателя… сделать самым могущественным человеком планеты.

– Как колобок? Как Илья Муромец? Нет? А кто?

– Сразу этого не понять.

– Материальный мир основан на некоторых разумных принципах, которые исключают адекватные дискуссии на темы вроде «Консолидирующего воздействия Промысла Божьего», – сказал он. И впервые подумал, что сведения, заложенные в Носителе, могут обеспечить эффективную трансформацию вооруженной до зубов страны, продающей заграницу лес и нефть, в преуспевающее комфортное государство. И одномерная политическая диктатура, и старомодная вера в решающую роль пушек сменятся максимальным уровнем свобод, открытостью и четко прописанными перспективами. И КПСС перестанет быть руководящей и направляющей силой. А новая власть будет говорить только правду. И домотканая посконная страна, несмотря на закончившуюся индустриализацию, выбьется в лидеры мирового прогресса. И народ бросит пить. И станет вместе с приезжими осваивать знания и высокие технологии Мирового Разума из списка Носителя. И получать Нобелевские премии. А над всем этим будет царить дух личной свободы, предпринимательства и взаимоуважения самодостаточных граждан…

Эмма посмотрела на толпу и стала тревожиться: – Остальное доскажу в морге.

– Я не гонюсь за могуществом. Мне это не надо, – уверенно заявил он, будто отказывался от внеочередного дежурства.

– Надо! – сказала она.

– Я з-з-зна-зна-зна-знаю эту л-л-л-л-лярву, – произнес тусклый голос в толпе.

Эмма дернулась, оцепенела и невидяще уставилась в стену.

– С-с-с-с-су-к-к-ка-ка… ми-ми-ми-минет-т-т-т-чица-ца-ца, б-б-б-бля…, – продолжал мужской голос, склонный к сильному заиканию. Темный подвальный народец в нестиранном казенном белье зашевелился, задвигал каталками, загудел и на разные голоса принялся с любопытством обсуждать, что это такое?

Он был потрясен не меньше Эммы и с ужасом думал, что сейчас голос, затерявшийся в толпе, начнет просветительскую лекцию о превратностях орального секса, адресованную, прежде всего, девочке и ему. Он был камерным по натуре и не любил публичности, особенно такой, что грозила им здесь и сейчас.

– Кто этот сукин сын? – заорал он, понимая, что драться с подвальным народцем бессмысленно. И все-таки шагнул вперед.

– Н-ну, я этот су-су-су-сукин с-сын, – сказал высокий худощавый мужик в коротко стриженных волосах на голове и лице, в фартуке и очках от Тома Форда. – Ан-ан-ан-андро-ро-роном меня з-з-з-зовут. К-ки-ки-слородным Андроном. К-ки-ки-слород развожу и за-за-закись азота по оп-п-п-перационным-то. Ви-ви-виделись не-е-е-е раз.

Подвальный народ не хихикал над заикой. По напряженным фигурам и искаженным гримасами лицами можно было догадаться, как старательно они помогают мужчине продираться сквозь мучительное заикание.

– Что вы себе позволяете, Андрон, мать вашу! – Он кричал и тряс Андрона за плечи, стараясь заглянуть в глаза. И готовился ударить.

– У-у-у-у нее-е-е-е-е на я-я-яг-г-го-годи-ц-ц-це н-на-на-на-к-к-колка с б-ба-ба-ба-бочкой, – трудно выговорил Андрон, клацая зубами, дергаясь в судорогах и не пытаясь вырваться. Подвальная толпа завелась, побросала каталки и, ожесточаясь, принялась выкрикивать вразнобой: – Пусть жопу покажет! Пусть покажет! Пусть!

Он вспомнил давний завтрак на озере Шарташ. Эмму, что поднесла вилку с гусеницей близко к глазам и, улыбаясь, сказала: «То, что гусеница полагает концом света, наш учитель биологии называл бабочкой». – И ударил в первый попавшийся раскрытый в крике рот, потом в другой. Но крики не стихали. Он растерялся, может быть, впервые в жизни так сильно, и не знал, что делать. А Эмма по-прежнему стояла неподвижно среди бушующей толпы и таращилась на замызганную стену.

Крики нарастали. В них появился ритм, задаваемый хлопками в ладоши и топаньем ног. Он услышать, как Андрон сказал: – П-пусть Вар-вар-вара из урологии с-сы-сы-мет юбку с ее.

Стыд, ярость и бессилие застилали глаза, кружили голову, лишали рассудка. И перестал различать слова в реве толпы. И урывками, продираясь сквозь этот рев, пытался понять, чего они хотят больше всего? И пропустил момент, когда крики стихли. Стихли так внезапно, будто кто-то повернул ручку громкости до отказа влево. И увидел замершие в удивлении и растерянности лица, и услышал, как каплет с потолка вода на цементный пол.

Он обернулся: Эмма стояла спиной к толпе совершенно голая и прикрывала грудки руками. У ног лежали юбка, туфли, пиджак, который женщины называют жакетом…

Тело девочки было так прекрасно в наготе своей, так чиста была белая кожа и целомудренна поза, что резали глаза посильней кварцевой лампы. Казалось, Эмма светится в полутьме сырого подвала. И не было наколки на ягодицах, только медальон на шее. И тишина давила сильнее, чем недавние крики. И толпа понимала это.

– П-помоги б-барышне одеться, Варвара, – сказал Андрон. – Рас-рас-х-х-ходитесь, м-мужики.

Подвал опустел. Вымер. Даже вороны перестали летать. Эмма перешагнула жакет с юбкой и голой, двинулась вперед.

– Я хотел узнать… – сказал он.

– В каком полку служу?

– Да, в каком?

– Вызови такси к главному входу. Не провожай. Я сама.

Он появился в отделении через час. Увидел лица коллег и понял, что новость из подвала успела добраться сюда. Молча прошел длинный больничный коридор, остановился перед дверью заведующей, не уверенный, что хочет войти, и стоял, понурившись, пока не услышал:

– Come on, dude![3]3
  – Входи чувак (англ)


[Закрыть] Превед, кросафчег! – Не глядя, Кира Кирилловна налила на треть два граненых стакана грузинским коньяком «Варцихе», который дарили больные, знавшие ее алкогольные предпочтения. Достала початую плитку шоколада «Гвардейский». Подвинула стакан и сказала:

– Тяготишься? Чем? Только плесень растет сама. А цветы надо поливать. Давай! – Они выпили. Безрадостно и молча. Кира посмотрела на шоколад: – Почему интеллигентный, хорошо образованный молодой человек так беспомощен в личной жизни даже в светлые свои минуты? Почему не пользуется тем, чем владеет? «От жажды умирает над ручьем. И знает все, и ничего не знает». Сколько лет предлагаю тебе рецепт другой жизни? Короткую последовательность событий, что позволят защитить диссертацию… кандидатскую, хотя бы. Или сразу метишь в академики?

– Я без того счастлив.

– Вижу. Просто спотыкаешься ногами об него.

– Не желаю казаться сильным, умным и счастливым. Хочу просто жить, как живут экзистенциалисты, запрещенные у нас. А в диссертациях никакой науки нет. Простое повторение исследований американцев двадцатилетней давности. К тому же удачные эксперименты, как правило, не воспроизводятся.

– Хочу понять, что тебя интересует, чувак, кроме вечеринок, осторожного секса, похожего на кашель, и заморских тряпок?

– Не поверите, если скажу.

– Выкладывай!

– С давних пор мечтал стать кондуктором трамвая.

Она подняла стакан и впервые посмотрела на него. – Девка твоя знает про это?

– Догадывается. Иначе, зачем я ей?

– Трамвайный кондуктор, – сказала Кира, продолжая хмурить брови. – Не самая подходящая служба для такого лентяя.

– «Лень – лучшая подруга рвенья». Когда-то в школе, в Ленинграде, на выпускных экзаменах писал сочинение на тему «Герой нашего времени».

– Не продолжай! Ты выбрал Павлика Морозова. Нет? Неужели, молодогвардейцев?

– Большинство людей не стремится увидеть вещи такими, какие они есть. Я выбрал Обломова. – И тут же зрительная память открыла страничку в линейку из школьной тетради и кусок текста: «В Петербурге, на Гороховой улице в такое же, как всегда, утро, лежит в постели Илья Ильич Обломов – молодой человек лет тридцати двух, не обременяющий себя особыми занятиями. Его лежание – определённый образ жизни, своего рода протест против сложившихся условностей…»

– Не может быть? – Кира недоверчиво таращилась на него. – Не верю.

– А в кондуктора поверили?

Кира, занятая разливом алкоголя не ответила. Он обиделся и стал задираться: – Своему любимцу Герману Федорычу из неотложной хирургии вы верите больше, чем себе и прощаете все. И хирургические ошибки, и беспробудное пьянство, и…

– Знаю, он невыносим. На самом деле он еще хуже. Если бы тебе досталась сотая часть того, что выпало Герману в Войну и после, ты давно бы спился или спятил. А он… так, как он, даже пьяным, у нас не оперирует никто. Пей! Хочешь, скажу, чтобы еду принесли? Котлеты с перловой кашей… Еще? Давай стакан. Лучшего лекарства человечество не придумало. Жаль, что привыкают слишком быстро… А девочка твоя… Эмма… и впрямь хороша собой, и воспитана. Только все равно – поганка: гриб-мухомор, что красив и привлекателен. А отведаешь… и откинуть сандалии, как два пальца обоссать.

Кира Кирилловна сделала большой глоток. Прижала указательный палец к верхней губе и сильно втянула носом воздух, закусывая. – Послать за котлетами? Как угодно, чувак… К сожалению, таким, как наша поганка, воспитание только мешает. А еще анамнез отягощен. Да, да. Ее прошлое – это твое будущее, с которым вы оба собрались разминуться. Она такой же ребенок, как ты пехотинец. Ей далеко за двадцать. Расслабься. Думал, скажу «за тридцать»? Одного не понимаю: зачем ты понадобился ей? Пей! А что татуировки нет… может, ошибся Андрон. Только не тот он человек, чтобы такой факт сообщать прилюдно, если не уверен. Что-то было у него с ней… Говорят, яйца у него большие. Больше, чем мозги. – В осуждающем голосе Киры была незнакомая злость и тоска, а может, зависть. – Ты, ведь, не перепутаешь в темноте ранорасширитель с прикроватной тумбочкой, даже если сильно пьян. Не веришь? Счастливчик. Еще? Нет? А я выпью. Не думай, что ревную-то, и не благодари. Чем ее анамнез отягощен? Пусть сама расскажет. Ты хотел что-то сказать?

– Хотел. В действительности все иначе, чем на самом деле.

– Иначе, если воспринимаешь мир иллюзиями своего сознания. Ступай!

Середина сентября. Однако осень уходит далеко и надолго, безвозвратно почти. Редкие желто-красные листья еще держатся кое-где на понурых деревьях, а трава давно пожухла или вытоптана психами. Влажная глинистая почва со следами множества больничных тапок к утру подмерзает и становится ребристой, будто ее всю ночь бороздили танки. И по утрам скучный парк без танков кажется совершенно безлюдным. Смотреть на это грустно, но не тошно.

Новость, что он ночует в профессорском кабинете, облетела психушку и сделала его на какое-то время предметом всеобщего обожания. Местный Наполеон, два Ленина, фельдмаршал Кутузов, Пикассо и поручик Голицын спешили раскланяться с ним в больничном коридоре, столовой и на прогулке. Заводили долгие разговоры о власти, болезнях, женщинах… Он стал понимать, что борьба за влияние среди психов идет постоянно, как в тюрьме. Только здесь она приравнивается к продолжению вечной битвы добра со злом, и чувствовал себя молодым членом Политбюро, интеллигентным и умным. Стеснялся этим и гордился немного.

Раз в неделю профессор Гомберг приглашала его к себе на получасовую беседу, которую называла оздоровительной. Вольнолюбивая Грета была яростной поклонницей Фрейда, запрещенного в СССР, и не ограничивала себя постоянным цитированием знаменитого психиатра, но применяла психоанализ на практике. И изводила бесконечными расспросами о детстве, родителях, бабушке, предпочтениях в литературе, отношениях с другими пациентами психушки. Он был вынужден постоянно маневрировать в узком коридоре правильных, с точки зрения Греты, ответов. Порой ему казалось, что она не только помогает избавиться от психоза, но прививает чувство гордости за свою болезнь.

Однажды пожаловался, что не испытывает самодостаточности и целостности в нынешнем бытие своем. Грета отреагировала незамедлительно, будто ждала реплику:

– Фрейд полагал, как только человек начинает задавать себе вопросы о смысле и ценности жизни, он заболевает. – И принялась делать пометки в его истории болезни.

Через две недели, покончив «с детством, юностью и моими университетами», Грета принялась за настоящее и словно клещами вытягивала из него подробности недавнего прошлого, поражая порой знанием деталей, которые а'priori знать не могла. И все ближе придвигалась к теме пленных немцев-строителей и Накопителя-Носителя.

– Вы давно знакомы с Паскалем? – спросила Грета однажды и заметно напряглась. Чтобы уйти от ответа, он вытащил из памяти и процитировал Блеза Паскаля, знаменитого французского мыслителя: – «Люди безумны, и это настолько общее правило, что не быть безумцем тоже своего рода безумие».

– Средневековый Паскаль избежал вашей участи. Наша психушка ему не грозила никогда. И не только из-за удаленности во времени и пространстве. Я про Леона Паскаля, архитектора, пациента из отделения для буйных. Удивительный человек. – Грета остановилась, ожидая реплики. Не дождалась, вытащила новую папиросу, закурила и долго махала рукой со спичкой, стараясь сбить пламя.

– Он из обрусевших французов. Его дед служил учителем французского в пореволюционном поколении Демидовых, купцов и дворян, что обустраивали не только Урал, но почти всю Россию. Сначала при Петре I, потом при Екатерине II, Петре III. Впрочем, зачем вам это. Леон Паскаль попал к нам, помешавшись на каком-то документе-накопителе, якобы оставленном пленными немцами в подвалах Клиники, в которой вы… работаете. – Грета подошла к двери, выглянула в коридор, вернулась, уселась на край письменного стола. И, поглядывая на черный ящик телефона, сказала: – Паскаль полагает, что Накопитель содержит сведения о богатствах древности и космогонии.

Он задвигался на стуле. Стал поправлять пижаму, чувствуя, как покрывается испариной лоб, Но по-прежнему молчал. Профессор Гомберг тоже держала паузу, но очень умело.

Он не выдержал и спросил: – А что милиция?

– Это прерогатива КГБ. Его вызывали туда, – она махнула ногой в стоптанном туфле в сторону потолка. – Беседовали. Теперь он наша креатура. Шизофрения с тенденцией к прогрессированию. Недавно перевели в отделение для буйных больных. Не хотите что-нибудь сказать?

Он не хотел и так заметно, что Грета отпустила его. И снова таблетки, и микстуры, порошки и физиотерапевтические процедуры. Эффективность последних вызывала у него усмешку. Тем не менее, лекарства и Гомбергов психоанализ давали свои плоды. Вернувшийся разум и ясная память напоминала снова и снова, как два психа в отделении для буйных насиловали его, привязанным к кровати. И публичное унижение, и злоба, и стыд требовали ответных действий и отвлекали от главного, хотя сказать, что – главное затруднялся.

А когда однажды утром два мужика в шапках из газеты – типичные дериваты – подошли в коридоре и стали молча теснить в дальний угол, не испугался, только спросил негромко: – Чего вам, придурки? – И не сильно удивился, будто давно ждал этого, и именно от них, когда сказали хором почти: – Дружков-то твоих, обидчики которые, сегодня переводят к нам в тихое. Паскаль просил передать. Двое их будет. Справишься?

– Как я узнаю их?

– Об этом-то чего беспокоиться? Сами и подойдут-то, чтоб представиться. – Ухмыльнулся один и поправил шапку. «Уральский Рабочий», – прочел он сбоку название газеты.

Они подошли на третий день, вечером, когда ожидание стало невыносимым.

– Ну, здорово, фраер! – сказал тот, что был массивнее и выше. – За тобой должок. Когда возвернуть собираешься-то? Помнишь, как испохабил нам веселуху? Али зависнуть хочешь на кувыркале и ждешь, чтоб снова силком? Привязанным-то больше нравится? Оно, конечно… и нам сподручнее. – Оглянулся на второго, похожего на заморыша с высокомерной гримасой, трудно натянутой на неожиданно крупное лицо.

Он молчал, наливаясь злостью, сдерживая рвущуюся наружу ярость, и тешил себя: «Сейчас я сделаю с ними такое, такое…».

– И не знал, что? И неожиданно заявил: – А че тянуть-то с должком. Дак щас прям и возверну. Не станем ночи ждать. Вам-то, вижу, не терпится.

– Ты че, прямо здесь-то? – спросил массивный и оглянулся на публику, прогуливающуюся в коридоре после ужина.

– Предпочитаете гостиничный номер, джентльмены? Как там у вас: «Тубанит он и бздит в мандраже».

Массивный сразу набычился, раскраснелся и, прижав его к стене толстым животом, заорал, перейдя на «феню». Потное, вонючее тело, словно грузовик давило все сильнее, мешая дышать. Он продирался сквозь блатной язык, так густо сдобренный матерщиной, что обычные человеческие слова почти не встречались. И с трудом понимал, что его друг, архитектор Леон Паскаль, давно заделался педом, и не ведет себя так паскудно, и оказывает услуги пушкой своей, что, как у танка, и прямой кишкой… и что сейчас самое время выйти в парк и поговорить, и решить все дела по-хорошему, потому как, если по-плохому – ему намного дороже встанет…

Они беспрепятственно прошли в парк. Было холодно и темно. Лиц не разглядеть, только контуры тел. Его собственное, изнасилованное этими двумя, требовало крови любой ценой. И второпях, вглядываясь в неясные очертания, снова перебирал в голове варианты мщения с кровавым исходом. И остановился на простом: «Изобью до полусмерти и подвешу за мошонки». И спросил: – Вы уверены, что вас двоих хватит, чтобы справиться со мной? – Они не стали отвечать.

А когда стал додумывать, куда подвесить их, заморыш неожиданно ударил ладонью по щеке. Совсем не больно. Но пощечина была так унизительна, словно псих этот малый откашлял густое содержимое трахеи и плюнул сгустком в лицо. А тут еще по щеке потекло горячее, и подумал с отвращением: «Значит, все-таки откашлял и плюнул, сукин сын». И увидел в руке заморыша бритву. Не лезвие безопасной бритвы «Нева», но большое широкое лезвие со складной ручкой для опасного бритья, блеснувшее в темноте.

Сумятица из увиденного и отрывочных мыслей, захватывала все больше. Он погрузился в размышления о хулиганствующих соперниках, непохожих на нормальных советских психов: таких, как он сам, как архитектор Леон Паскаль, как остальная публика психушки, подверженная галлюцинациям и фобиям… но чтобы взять опасную бритву и наброситься с ней на соседа?!

– Начинаю уставать от вас, чуваки, – сказал он. Но заморыш так не думал, потому что снова взмахнул рукой. В этот раз он сразу ощутил резкую боль в щеке. Дотронулся пальцами: два глубоких пореза сильно кровоточили. В голову полезли неуместные мысли про жертвенность, которая уместна только в случае крайней необходимости. Про первичную хирургическую обработку ран. А заморыш переложил бритву в левую руку и снова полоснул по лицу, и кровь потекла ручьем, заливая глаз.