Текст книги "Черновик"

Пора было переходить к намеченным боевым действиям, но жажда мести и крови чужой испарились. Он начал думать, как достойно и поскорее вернуться в отделение. Но последовал новый удар бритвой по лицу, и снова острая боль, и кровь. Он уже ничего не видел и не слышал, спеленатый таким ужасом, что не мог шевельнуться.

– Сымай штаны! – услышал он голос массивного и дрожа принялся искать тесемку на пижамных штанах. И думал: «Пусть делают, что угодно, только не полосуют бритвой лицо». Он был сломлен, парализован страхом и перестал реагировать на внешние раздражители. И не было силы, способной заставить его сопротивляться. Разве что танк, который выстрелом из пушки уничтожит этих двоих с опасной бритвой… и тогда на броне, победителем, он въедет прямо в коридор отделения. А без танка с этими двумя не совладать.

Было холодно и темно. Он стоял со спущенными штанами и равнодушно поджидал новой атаки. Но те, почему-то не спешили. Тогда мелко семеня ногами, приблизился сам. Они не отреагировали и стояли неподвижно, и молчали, будто в сонное царство перебрались, оставив его за невидимой стеной.

Он дотронулся до одного, потом до второго. Страх прошел. Натянул штаны. Вытер рукавом кровь и принялся рассматривать обоих. И понимал, хоть не верил, что впали оба в классический ступор – один из наиболее ярких симптомов запущенной кататонической шизофрении, проявляющийся обездвиженностью и мутизмом.

Поднял руку массивного вверх и оставил там. Поднял вторую и тоже оставил. И злорадно наблюдал, как неподвижно и покорно, будто он сам минуту назад, стоит большой придурок. Подошел к заморышу. Забрал бритву из восковых пальцев и хотел полоснуть по ненавистной роже… нет, лучше по горлу. Но кто-то сказал: «Не забивай человека до смерти, даже если хочется».

И стоял, медленно приходя в себя. Снова стирал кровь с лица рукавом пижамы и размышлял о случившемся. А когда разум вернулся насовсем, спустил штаны с толстого, наклонил, отставил жирный зад и развел руки в стороны, придав телу унизительную вычурную позу. И почувствовал себя Вучетичем, перековывающим мечи на орала. Повернулся к заморышу. Потянул за руку и усадил на корточки перед товарищем. Качнул большую голову и с удовольствием наблюдал, как заморыш старательно без перерывов воспроизводит заданное движение. И, вспоминая текст из учебника психиатрии: «Двигательная персеверация при каталепсии», двинулся в отделение. И не оглянулся на композицию свою.

Ночью «Скорая» привезла в психушку Киру Кирилловну. В процедурном кабинете она наложила ему на лицо дюжину швов атравматическими иглами. Его снова потрясло всегдашнее удивительное Кирино умение манипулировать тонкими, сухими и длинными пальцами художника, что странно смотрелись при грузном теле. И сожалел, что хирургические произведения не выставляются на обозрение.

Кира достала из сумку бутылку «Варцихе». Оглянулась в поисках подходящей посуды. Отпила первой из горла. Протянула бутылку. Они сидели и молчали, изредка прикладываясь к горлышку. Он иногда касался пальцами швов на лице, стараясь оценить масштаб разрушений.

– Отвезу тебя в Клинику, – сказала Кира. Здесь грязно. Швы нагноятся. – Отхлебнула, провела длинным пальцем по губам. – Что ты сделал с ними?

– В Клинику с таким лицом?

– Как тебе удалось? – настаивала Кира.

– Не знаю. Это – не я.

– Они сами? – начала раздражаться Кира. – Набрался ты здесь премудростей. Позвоню Гомберше, чтобы выписали из гадючника поскорее.

Грета вызвала его для внеплановой беседы на следующее утро. Он ожидал серьезной трепки и задержки с выпиской, но профессор была на удивление миролюбива и, похохатывая, разглядывала изуродованное лицо. Попросила сестру принести кофе, вытащила из сумки кусок торта, завернутого в пергаменную бумагу:

– Поздравляю. Теперь вы точно знаете состояние своих духовных и физических сил.

Он удивленно уставился на нее.

– Да, да. Вчера вечером вам пришлось испытать их. Пейте кофе… растворимый… родственники больного втюрили… – Грета делала паузы все более продолжительными. – Мы с Кирой Кирилловной решили не сообщать об инциденте в милицию… что бы не портить ваше возращение… на службу… выпишем через пару дней… Согласны? Вот и хорошо…

– Спасибо. Я пойду.

– Подождите минуту… У каждого века свое средневековье. У нашего тоже. Мы живем в нем и действуем сообразно правилам.

Он впервые видел Грету в нерешительности и заинтересованно ждал продолжения. И не собирался помогать, хоть догадывался о чем она.

– Наше заведение, – она впервые не сказала «психушка», – как Вселенная, будто сфера, только без окружности. Зато центр – повсюду… Понимаете, про что я?

– Нет.

– Хорошо. Чего вы накосячили с Закурдаевым и Дукарским? Колитесь! И без выкрутас, пожалуйста. Надеюсь, понимаете теперь?

– Вийон сказал: «Не ботайте по фене зря».

Грета была хорошим психиатром и не плохим человеком, если иметь в виду средневековье. Посмотрела на остывший кофе, нетронутый кусок торта и потребовала жестко, будто знала про него такое, чего он сам не знал или узнал вчера вечером, хоть догадывался об этом раньше гораздо: – Верните обоих больных в их прежний неврологический статус.

Он не стал удивляться: – А кто вернет прежний статус моему лицу и прямой кишке?

Грета встала. Он тоже встал. Грета полезла в тумбу письменного стола, достала бутылку зеленого ликера «Шартрез», со вкусом зубной пасты, и принялась неумело открывать.

– При всем моем счастливом равнодушии к алкоголю, – сказала Грета, – пропущу с вами стаканчик. – Выпила. Сразу раскраснелась и впала в привычный маниакальный драйв. Выпила вторую чашку зеленого ликера и, путаясь в жаргонной лексике и теряя контроль над собой, заявила: – Не след играть в незнанку. Оба были совершенно здоровы психически. – И выжидательно посмотрела на него. А он снова старательно лил ликер в Кирину чашку.

– Эти двое… круглые идиоты… смотрятся многогранными личностями… ну, Закурдаев и Дукарский… 3еДе, как вы их называете, – продолжала пьяная Грета Гомберг. – Они здесь… они направлены… направлены сюда нашими органами… ну, вы знаете, какими… Короче, верните их в прежнее состояние… Нет, не говорите, что не причастны и что это не ваша работа, и что не умеете, и не знаете, как? Вы знаете и умеете… Верните им мозги и отвалите… не для понта… и не лезьте больше в это дело… Хотите ликеру? Не в мазняк? Мне тоже не нравится… Только знайте, отказываясь, вы совершаете ошибку. Пока они в кататонии, вам не выбраться отсюда.

– Это не ошибка, это системная функция.

Кира Кирилловна снова притащилась в психушку. Вытащила из сумки старое пальто ГФ и шапку его, и сказала: – Ты изменился… Нет, я не про лицо. Погуляем в парке чуток. А куда скамейки подевались? Не уж-то в палаты перенесли вместо коек? Ну, чего молчишь? Пойдем к забору. Там не так дует.

Она порылась в бездонной сумке, которой гордилась необыкновенно и говорила без пауз: – Кожа настоящего бизона хирург из американского госпиталя в Берлине подарил ездила к ним на консультацию в аккурат на десятый день после Победы. – Достала «Варцихе». – Стакан искать не станем. – И первая приложилась к горлышку бутылки. Подождала, пока он отхлебнет, оглянулась по сторонам и сказала:

– С Гретой не ссорься, пожалуйста. Нет, не потому, что хорошая. У нее выхода нет. Госпитализировала этих двух придурков. Как их фамилии? Я тоже не помню. За деньги уложила в стационар, от тюрьмы спасая. Не знаю, кто просил. Знаю, что бандиты оба… воры. А один, плюгавый… тот вообще, в законе, бля. С нее теперь и спрос: как довела до состояния такого двух революционеров-полюционеров? А деньги хорошие уплачены и потрачены давно. Не перечь! Как завел их в статус кататонии, так и выведи. И не говори, что не твоя работа. Все равно не поверю. Да и некому больше. Потерявший рассудок не понимает, что потерял. Я сейчас уеду, а ты сделаешь это. Лучше ночью, чтобы не так заметно. Молчишь? Слова не сказал. Про доброе и не говорю. Сделай, что прошу. Пожалуйста.

– Я вам еще нужен?

– Нет! Это я тебе нужна. Проводи до остановки. Со мной можно. И не только за ворота, а хоть в Кремль, бля…

Прошло несколько дней. Два бандита, похожие на овощи, по-прежнему, пребывали в кататонии и мутизме, и в упор не видели друг друга. Их оставили в отделении для тихих. Его тоже не выписывали. И пока находился в больнице, вылечил дюжину психов. Но даже себе самому не мог рассказать, как это происходило.

Пытался анализировать события того вечера, что закончился поножовщиной. И не мог определить момент, когда в нем вызрело и проявилось то, что проявилось. Только чувствовал странное в себе, будто стал частицей чего-то большого и важного, вроде Ноосферы, про которую читал у Вернадского. А может, заделался элементом Вселенной, включившись в ее единое поле, где каждый электрон знает все о состоянии другого за миллиарды километров. И удивлялся странному знанию своему. И был заряжен энергией, чужой и могучей, и не понимал, где она пряталась прежде. И чувствовал в себе такие физические силы, такое здоровье, будто умело прошит изнутри толстым армированным кетгутом. И казался значительнее, словно прибавил в весе и росте. Однажды ночью тайком отправился взвешиваться в процедурный кабинет, но в весе не прибавил. И рост остался прежним. И решил до поры не определять границы новых возможностей и способностей, в надежде, что проявятся сами.

А количество психов, которых вылечил неизвестно чем и как, увеличилось за последние дни в таких масштабах, что пора было закрывать заведение. Оставались тяжелые хроники с органическими поражениями мозга, которые не давались ему. Однако понимал, что не даются только пока…

Он пребывал в состоянии, которое лучше всего описывается термином «stand by». И ждал команды, неважно чьей.

Команда последовала в лице двух дериватов-артефактов. Уже выпадал снег несколько раз, а эти двое все гуляли в неснимаемых шапках из газеты. Они вдруг возникли перед ним и, исказив дружелюбием лица, позвали в буйное отделение для экстренной встречи с Паскалем. Он обрадованно зашевелил отлежалым телом в парестезиях, заулыбался, но идти в отделение для буйных отказался.

– А ногами-то, ну, пешком, значит, тебе нечего ходить туда. Ты теперь по-другому можешь, – сказали они дуэтом, будто репетировали текст.

Он не стал спрашивать, как? И догадывался, если по-другому, то лучше ночью. И оказался в буйном. Свет горел. Ночные психи не находили себе места. Бились о стены. Валялись повсюду, утомившись, словно трупы. Не обращали внимания на мух, что жужжали, будто снова лето, на крики, возню под редкими кроватями и пинки санитаров.

Леон Паскаль, почти невидимый из-за худобы и волос, лежал на кровати валетом в компании с таким же худым мужиком, только голым.

Он подошел, нащупал пульс, склонился к бледному лицу с заостренными чертами, испариной и цианозом на губах. Сунул палец в полуоткрытый рот с сухим шершавым языком. Коснулся живота с твердыми напряженными мышцами и здоровенным синяком справа. И поставил диагноз: «Ушиб брюшной полости. Разлитой перитонит», требующий незамедлительной лапаротомии.

– Да, перитонит, – подтвердил архитектор, не открывая глаз. – Три или четыре дня назад один из постояльцев ударил ногой в живот… понимаю, что оперироваться поздно… и не хочу… и звал не за этим… умру скоро… день-два… возможно, я не только потомственный француз, но потомственный сумасшедший… вера в Носитель, что спрятали немцы, как вера в жизнь после смерти. – Он замолчал, потеряв сознание. Пришел в себя и продолжал уже без пауз, стараясь выложить поскорее все, что знал:

– Возможно, возлагая эту миссию на вас, я поступил опрометчиво, но другого не было. Теперь вы не только сам себе хозяин, к которому на службу переходят два наблюдателя моих в шапках из газеты. Вы – Посвященный и должны суметь найти и прочесть тексты Носителя. Только помните, Отец вселенский Израиля говорил: «В сем мире имя Мое пишется ЙХВХ, а читается Адонай, дабы милость была со всех сторон». С текстами Носителя может случиться нечто подобное. Сечете? Как, если не в такой символической форме, выразить сомнение, веру, надежду, упование? Я не уверен, что современный язык мог бы передать это лучше. И еще: заблуждения входят в привычку, как пьянство или желание жить не по средствам, и постепенно заволакивают людей. Наш мир, я не про текущий политический режим, – это тайна. И люди живут в этой тайне, и не владеют ею, и не стараются завладеть. Завладеть предстоит вам… а рассказать о тайне или промолчать, тоже решать вам. Только тайна способна сделать мир в разы лучше… или хуже. Вы знаете почти все… возвращайтесь… в Клинику… найдите Носитель… в этом трамвае столько места… для всего человечества… вы ведь мечтали стать кондуктором. – Он сумел улыбнуться: – Не удивлюсь, если наш трамвай давно ездит по городу…

Паскаль замолчал, и по всему было видно, что надолго… навсегда, потому что смерть – это не просто физический недостаток.

«Так хочется верить, – подумал он. – Но буйный псих, да еще с разлитым перитонитом и интоксикацией. Что это – сверхценная идея, тесно спаянная с личностью Паскаля, определяющая его поведение и имеющая основу в реальной действительности? Или бред, возникший на болезненной почве? Вправе ли я решать, если сам прохожу курс лечения в сумасшедшем доме?»

Пора было уезжать. Далеко и надолго. И надеяться, что безвозвратно. И стал собираться в дорогу. И знал, что собраться – только подпоясаться. Удобный обломовский диван – не в счет. Порезы на лице зажили через два дня. Сам снял швы и удивленно смотрелся в зеркало. И не видел следов порезов, и думал, смущаясь: «Как на собаке».

Снег уже не таял. Он лежал на земле, покрытый толстым слоем черной копоти-корки, состав которой городские власти предпочитали не афишировать, хотя дышали тем же воздухом, что психи, рабочий класс, колхозники и остальные горожане. Лопухи с крапивой, которые росли когда-то вдоль красно-кирпичного, как в Кремле, забора, пожухли и сгнили давно. Только голые клены, большие и усталые, продолжали оглядывать скучный больничный парк, который сверху казался случайным…

Они напали неожиданно. Подошли в коридоре отделения и несильно уперли в живот и спину по ножу. Он понял, что не ошиблись, что пришли именно за ним. Опрометчиво согласился пройти к забору для беседы. И отправился на поиски беды…

Их было четверо предусмотрительных бандитов. Он приготовился выслушать нервический монолог, нет, квартет на фене. Но четверка предпочитала блатным текстам активные боевые действия. Не медля, памятуя о непомерном его превосходстве, сразу погрузили в живот два ножа, неглубоко, правда. Подержали, вынули. И сразу под одеждами, по животу потекло горячее, остывая по дороге. Он не испугался, лишь подумал: откуда эта беспредельная злоба?

Оглянулся в поисках тех двоих в шапках из газеты на головах, что должны были перейти к нему на службу и присматривать, но с той поры, будто сгинули. И понял, действовать надо самому, только не знал, как? А четверо знали и снова усердно погрузили ножички в него, почти в губительных пределах, и не спешили извлекать.

«Почему они молчат? – подумал он. – Мне не предусмотреть всех их затей. Нужен диалог. Не стану же спрашивать первым, что привело вас сюда, товарищи?». Приподнял пижаму. Оглядел кровоточащие раны на животе. Коснулся пальцами тех, что сзади. Было не больно и не страшно. Чувствовалась только пустота и законченность в теле. Законченность в смысле… Не стал додумывать и уставился на квартет. А те, удивленные поведением окровавленного психа, опустили ножи и принялись совещаться.

Он знал, что будут требовать вернуть здоровыми на волю Закурдаева с Дукарским – двух задроченных психов, которых для краткости называл ЗеДе. Но не собирался помогать им. А еще знал, что выбор способа расправы с четверкой от него не зависит. И наблюдал и ждал появление помощников в бумажных шапках. Время остановилось. Для бандитов тоже. Они растеряли блатной задор, силу и злобу, и оглядывались затравленно, будто под громоздкой поклажей забот забыли, зачем пожаловали. Казалось, еще не много и станут, как овцы, щипать сухую траву, что участками пробивалась из-под снега.

Ему надоело ждать. Отогнал мысли о культуре и достоинстве несогласия с чужим мнением. Ударами ног выбил ножи, а потом кулаками принялся сводить с ними счеты, разбивая в кровь податливые, словно восковые, лица и тела, и почти свел. Однако сумел остановиться и не вышел за рамки губительных пределов. Перевел дух. Подсчитал прибыли и убытки. Оказалось, fifty/fifty. Поглядел печально вслед двоим, что резво бежали к воротам, и занялся оставшимися. Прислонил к забору, понимая, что снова не санкционированно увеличил контингент психушки, и двинулся обратно, прижимая ладонями кровоточащие раны на животе.

Киру Кирилловну звать не стал. Добрался до процедурного кабинета, где поджидали улыбчивые помощники-защитники в бумажных шапках. И, до смерти напугав сестру, зашил все раны. И подумал, что здоров и крепок, как трава.

Через несколько дней после случившегося решил: – «Все! Сваливаю!» – Посмотрел на защитников-дериватов в газетных шапках, что пальцем не пошевелили в старании помочь в недавней драке. А они, не устыдившись, дружно заверили: – Мы не КГБ.

– Очень хочется верить. – Но не верил, конечно, и успокаивал себя, что недолго осталось валяться в опостылевшей дурке под их присмотром. А еще раздражало, что эти двое – неКГБ – никогда не моют руки, даже перед обедом, и ужином тоже.

Грета Гомберг перестала докучать. Не приглашала на беседы. Не отреагировала на появление в больнице двух новых психов, избитых до полусмерти, без историй болезни. И понимала, как и он: на этом визиты коллег 3еДе не закончатся.

Между тем, излеченные им больные требовали выписки из стационара и устраивали демарши и шествия в его честь, дестабилизирующие работу психушки.

Пришло время – он выздоровел и созрел: «Надо звонить Кире. Пусть присылает к забору трезвого ГФ с „Победой“».

Странно, но Герман подъехал точно в назначенное время. Развернул машину. Встал за забором и принялся сигналить.

Заслышав гудки, газетные шапки пообещали: – Мы с вами.

Ему стало тошно, и подумал: «Надо, чтобы о ком-то болела душа. Но не об этих двух. А иначе не жизнь». И впервые за несколько недель решился посмотреть на небо сквозь немытые окна коридора. Серо-белое, с угрюмыми неподвижными тучами, небо безлюдно и низко висело над парком. Эммы не было. Зато у ворот появилась кучка мужчин. По манере одеваться и жестикулировать сразу признал в них коллег 3еДе, и тех четырех безымянных героев-посланцев, двое из которых теперь тихо щиплют траву в одной из палат у него за спиной.

– Пора! – сказали газетные шапки. – Вам первому идти.

Трое мужчин – один спереди, два сзади, – в больничных пижамах и шапках из газеты, несмотря на мороз, быстро шагали к воротам. А там, кроме плотной кучки молодых людей в черных пальто и белых шарфах, толпились родственники больных с передачами, прочий люд, маршрутные автобусы и новенький, сверкающий черной краской, правительственный ЗИЛ-111.

Он миновал выбежавшего навстречу старика-сторожа, оставив его на попечение газетных шапок, и, не оглядываясь, двинулся через дорогу к серенькой «Победе». Плюхнулся на переднее сиденье. Задремавший ГФ встрепенулся и сказал:

– За рисунком Дюрера «Моя Агнес» покупатель приезжал на этой длинной тачке. И, похоже, твои новые друзья – ГФ кивнул на публику в белых шарфах – тоже были с ним.

Он оглянулся: у ворот шло побоище. Шестерка молодых людей остервенело атаковала газетные шапки, разя ножами и железными прутьями. А шапки осторожно отбивались, боясь нечаянно навредить нападавшим. И старались подольше задержать их у ворот, и расставляли руки, будто не бандиты перед ними, а гуси, и не обращали внимания на удары. Однако вскоре один упал вместе с шапкой и не смог подняться. Он выбрался из машины, чтобы бежать на помощь, но окрик ГФ остановил. И замер в растерянности, не зная, что предпринять. И увидел Эмму за рулем ЗИЛа. Это было так неожиданно… нет, этого просто не могло быть… ему показалось… зрительные галлюцинации… обычное дело для таких психов, как он… может быть, вернуться назад и походить на Гретин психоанализ еще месяц… Эмма прямыми руками держала руль и улыбалась.

«Да, я схожу с ума, мать вашу», – с ужасом подумал он и прикрыл глаза ладонью. Опустил руку и снова увидел Эмму за рулем. Второй придурок-дериват в сильно помятой шапке из газеты пытался пробиться к товарищу, но не добрался, и под ударами ножей и прутьев улегся на снег перед воротами.

А он, выдавливая из памяти Эмму, впервые подумал, что двое в шапках из газеты вряд ли служили в ЧК. Скорее всего, они – ему всегда трудно давались точные определения – квази-люди, артефакты, биологические дериваты чужого мира, которые охраняют Носитель и поджидают достойного. Посвященного. И вспомнил, как один из них любил повторять: «Чудеса мы делаем сразу. Невозможное требует большего времени».

– Что ж, – подвел итог ГФ, не обремененный подобными мыслями, и дохнул запахом старой водки: – Пора двигаться. – И принялся заводить машину. А шестерка молодцов прямо по телам дериватов-артефактов двинулась к «Победе».

Сквозь маленькие окна им трудно было разглядеть, кто внутри? Однако разглядели и принялись дергать ручки. К счастью, машина завелась и медленно двинулась вперед, отжимая в стороны нападавших. А те с матерными криками двигались следом и железными прутьями поколачивали багажник и крылья. При каждом ударе ГФ дергался телом и закрывал глаза. Он понимал, что те сукины дети бьют не багажник «Победы», но самого Германа, его израненное в Войну тело, успевшее в мирное время насквозь пропитаться алкоголем. И попросил: – Можете чуть быстрей, ГФ! – Оглянулся: отставшие преследователи, мешая друг другу, забирались в черный правительственный ЗИЛ.

Он не очень верил в шоферское мастерство ГФ, хотя много раз наблюдал, как его, пьяным в стельку, коллеги из неотложной хирургии на спор усаживали в «Победу». Герман долго тыкал ключом в замок зажигания, мучительно искал педали, руль. А потом целым и невредимым добирался до гаража, что был возле дома. Парковался, запирал ворота, ложился на землю или в снег и ждал сердобольного прохожего.

В этот раз от ГФ требовалось другое мастерство. Он не был уверен, что в скоростном вождении его старший коллега также успешен, как в езде с закрытыми глазами.

Пофыркивая, «Победа» ГФ медленно набирала скорость. Повернулся назад и наблюдал, как неотвратимо приближается могучий ЗИЛ. И думал: «ГФ забоится о своей тачке так, как хирург заботится об операционном столе». От мысли этой становилось тревожно, потому что догонят – беды не миновать и Герману тоже.

Расстояние между машинами перестало сокращаться. Они выехали на шоссе, ведущее из аэропорта в город, заполненное десятками автобусов, военными и гражданскими грузовиками, легковыми машинами. ГФ приник к рулю и так внимательно следил за дорогой, будто снова ехал по минному полю на полуторке своей и старался не попасть под обстрел. И маневрировал рискованно, и выезжал на встречную полосу, обгоняя раз за разом попутные машины, все более отдаляясь от черного правительственного ЗИЛа.

Он ликовал и гордился коллегой, и пьянел от быстрой и опасной езды. Забыл про Эмму. Собрался поблагодарить и вместе порадоваться успеху. Заглянул в лицо: ГФ вел машину с закрытыми глазами, словно в трансе. Что он видел перед собой: минное поле, взрывы падающих с неба бомб, пулеметные очереди или вскрытую брюшную полость очередного больного?

Решив, что Герману нужна очередная порция выпивки, полез в ящик для перчаток. Растерянно оглянулся и услышал: – Под сиденьем. Под моим. – ГФ не открывал глаза.

Нашел флакон из-под донорской крови с красной резиновой пробкой, заполненный наполовину спиртом. Протянул, сказал: – Вот, займитесь донорством, ГФ. На ходу. Только не усугубляйте слишком.

Тот отпил. Помедлил, сделал еще глоток, вернул бутылку. И сразу кожа на щеках порозовела. Высохла испарина на лбу. ГФ приник к рулю и, бормоча ругательства, принялся отчаянно крутить баранку. Что видел ГФ в этот раз? Новое минное поле? Бутылку водки в холодильнике и кусок буженины, нашпигованной чесноком?

Он оглянулся: черный ЗИЛ держался на приличном расстоянии и не нагонял из-за напряженного трафика. – Не боись. В городе мы от них оторвемся, – сказал ГФ и не открывая глаз выехал на встречную полосу.

– А я не боюсь, – ответил он и тоже закрыл глаза. А когда открыл, увидел милицейский «Москвич» у обочины и сержанта.

Гаишник энергично размахивал полосатой палкой и дул в свисток. И попросил: – Не останавливайтесь, ГФ. Пожалуйста!

– Не могу. Мы не на войне.

– На войне! – Но ГФ уже тормозил.

Дальнейшее походило… оно ни на что не походило. ГФ не смог сам выбраться из машины. Он вместе с сержантом мучительно долго вытаскивал грузное тело, которое ожесточенно сопротивлялось, выкрикивало ругательства и угрозы, а потом набросилось на милиционера, сдернуло фуражку с головы, растоптало ногами, выдрало погон на шинели и затихло. Подъехал ЗИЛ. Из него вышли двое. Подошли. Помогли усадить ГФ на тротуар. Обступили…

Лучшим решением было бы притвориться пьяным, как ГФ, и под охраной милиционера отправиться в вытрезвитель. Но он выбрал самый безумный вариант: уселся на водительское сиденье – двигатель работал – и нажал на газ, собираясь посоревноваться с Эммой в быстрой езде.

Он смог оторваться ненадолго. Но вскоре снова увидел массивную черную тачку за спиной. А когда машины поравнялись, ЗИЛ принялся теснить его к обочине, сминая левое переднее крыло. Это было необычно и дерзко, и так дико, и страшно… среди бела дня… он, интеллигентный человек, неплохой хирург, не пьяница почти, точно не бабник, даже не диссидент… вынужден действовать, как последний бандит. А если вспомнить, что за рулем черного чудовища… нет, лучше этого не делать… Что происходит? В чем причина? В нем самом? В текущем политическом режиме, что существует почти пятьдесят лет и приносит одни беды и несчастья, и сумел превратить страну, занимающую одну шестую суши, в гигантскую тюрьму общего режима под открытым небом? В бандитах, живущих по жестким законам вне общества и втягивающих общество в круг своих преступных интересов, и паразитирующих на нем? А если бандиты начнут инфильтрироваться в партийные структуры страны, которые давно не ведают, что творят? Во власть, которой, похоже, никогда не придется платить по счетам? Если станут предлагать условия, от которых ни партия, ни правительство отказаться не смогут?

В милицию они уже проникли… ну, проникают и довольно успешно. Страшно не то, что все это случилось, а то, что будет непременно множиться без конца и края, принимая все более масштабные и уродливые формы. Его обуял такой ужас, что казалось еще немного и потеряет рассудок окончательно, и его снова упрячут в психушку.

Чудом ему удалось выбраться из-под ЗИЛа с Эммой внутри. И снова гнал машину вперед по улице Малышева к политехническому институту, за которым был военный городок. И надеялся затеряться там в узких проездах между одинаковыми домами. Но ЗИЛ легко нагнал и ткнул бампером в багажник. Удар был не сильным. «Победа» подпрыгнула, но удержалась на дороге. А голова резко дернулась назад. На мгновение от боли потерял сознание. Пошевелил головой. Понял, что шейные позвонки целы.

ЗИЛ снова ударил. Но он уже был обучен. «Победа» подпрыгнула, он ляскнул зубами и удержал машину. Было страшно и стыдно от безысходности происходящего, которое уже завтра станет достоянием всего Свердловска. И Кира Кирилловна, и коллеги в Клинике… все узнают про это. Дальше мысль не шла…

Появились другие мысли, из робкого десятка: «Скорее бы уже догнали и остановили» и «Что они могут сделать с ним днем в центре города?». – И понимал, что могут сделать все… даже больше. И обреченно давил на газ.

А потом вспомнил, что он другой теперь. Только слово, что определяло его новый статус, никак не приходило в голову. Но открывшиеся возможности и умения должны находиться при нем, независимо от забытого слова. И старательно вспоминал, что умеет делать, чему научился, где и от кого? И выходило… ничего не выходило. Однако за рулем «Победы» сидел другой человек… далеко не безупречный, но наделенный… У него не оставалось времени на патетику. Пора было переходить к боевым действиям.

Резко нажал на газ, забыв возможности старой «Победы», и та вместо того, чтобы резво двинуть вперед, просела. А он давил и давил на акселератор, заливая цилиндры и свечи бензином, и стучал бессильно кулаком по рулю. Машина еле тащилась, громко постреливая выхлопами и сильно дымя.

Он догадался, что надо дать время стечь перелитому бензину. Убрал ногу с педали газа и склонился к приборной доске, рассматривая в сгущающихся сумерках уровень горючего в баке. Бандитский ЗИЛ снова был за спиной. И снова ударил бампером в багажник. Голова дернулась назад и безвольно повисла. Сам поднять голову не смог. Пришлось помогать руками. Поднял, надавил сверху, прижимая подбородок к груди. Снова взялся за руль. Нажал на газ и случилось чудо: успел стечь перелитый бензин или помог сильный толчок, но «Победа» резво рванула, уходя от преследователей, которые успели выбраться из машины, готовясь приступить к расправе.

«Победа» спешила к узким проездам военного городка, двигаясь вдоль трамвайных путей. Дорога казалась бесконечной, но это не делало жизнь длиннее. В нем копилась справедливая злость… нет, злоба. А потом оказалось, что ненависть… к себе, к Эмме, к бандитской публике, которая преследовала его с удивительным упорством, к Грете, с ее сомнительными принципами, к психам, что досаждали вот уже несколько месяцев подряд, к власти, существующим порядкам, к коммунистической партии, которая слишком сильно заволокла все вокруг и членом которой состоял… к дурному гаишнику, что повез ГФ в отделение милиции…

И неожиданно улыбнулся, представив, как пьяного Германа сразу узнают в отделении, начнут удивляться и улыбаться, как он сейчас, и спрашивать, что случилось, и извиняться за гаишника, и предлагать внеурочную выпивку, хотя для ГФ понятия «внеурочная выпивка» не существовало… и отвезут домой. Он был известен городу, как один из самых успешных хирургов, прооперировавший кучу народа, и милицейского тоже, хотя у них была своя больница.

А он? Не успешен, не известен, не нужен никому… разве что этой шестерке бандитов в дорогущем правительственном ЗИЛе, что порешат его, как только доберутся. И глазом не моргнут. Они по-другому и не умели никогда: двое, а лучше трое, на одного… а еще лучше, когда четверо… правда с четверкой ему удалось справиться тогда, но на своей территории, и газетные шапки были за спиной… А сейчас? И ради чего все это? Он пациент психушки с сомнительной надеждой на возвращение в хирургию… и хорошо, если диагноз болезни его – реактивный психоз, не шизофрения. Неужели все было затеяно, чтобы он встал с дивана, как Илья Обломов, и нашел Носитель, спрятанный старательным Штольцем – другом Обломова – в подвале Клиники? Обломов в свое время не нашел ничего такого, ради чего стоило подниматься с дивана, сдвигать душу с насиженного места… А если не спрятан? Если нет Носителя? Если все – бред покойного Паскаля, что сумел убедить Эмму и его…?