Текст книги "Черновик"

Он резко затормозил. Развернул машину и, набирая скорость, двинулся обратно. И сразу увидел ЗИЛ. И те шестеро, и Эмма увидели его. Машины стремительно сближались. Справа были трамвайные пути. Человек, сильный духом и телом, вел старенькую «Победу» навстречу преследователям, навстречу верной погибели. Из той шестерки с Эммой кто-то сможет уцелеть в тяжелой бронированной машине, а ему… Он вспомнил про парадокс храбрости, в соответствии с которым человек должен пренебречь жизнью, чтобы сохранить ее. Но не утешился: левый ряд был занят вереницей грузовых автомобилей.

До столкновения лоб в лоб оставались считанные секунды. Разум не мог вынести подобного и заставлял руки действовать. Он напрягся, готовясь свернуть на трамвайные пути, чтобы уберечь Эмму. Но прежде чем крутануть руль вправо, закрыл глаза, опрокидывая привычные стандарты, в подражании ГФ. И увидел, как бандитская тачка, не выдержав напряжения лобовой атаки, в последний момент вильнула в сторону, выехав на трамвайные пути. И, подпрыгивая по выступающим рельсам, выскочила на соседнюю колею, по которой навстречу двигался трамвай.

Значит… значит, Эмма, спасая его жизнь, решила увести машину… Любовь и нежность, и жалость к Эмме полыхнули с такой силой, что, казалось, обуглится сейчас. И понимал, что не стоит такой любви, и что нечем расплатиться за нее, и что придется всю оставшуюся жизнь проходить в должниках. А еще понял вдруг, что реальность, в которой живет вместе с друзьями, врагами и страной, не совпадает с реальностью, существующей на самом деле.

Открыл глаза. Капот вражеского ЗИЛа маячил прямо перед носом, слепя фарами. Еще мгновение… Он сумел удержать руль, а громадный лимузин неожиданно свернул на рельсы и неуклюже запрыгал навстречу приближающемуся трамваю. И хотя их вес и размеры были несопоставимы, сила удара при столкновении была так велика, что трамвай на мгновение замедлил ход. А потом, наверстывая, смял автомобиль и потащил вперед, подминая и переворачивая, выдавливая через окна и дверцы фрагменты тел. Скрежет металла, крики, искры, пыль, звон трамвая, гудки автомобилей слились в жутком трехмерном зрелище. Он был уверен, что ему удалось на несколько секунд проникнуть в будущее, в четвертое измерение, и увидеть в деталях масштаб катастрофы до того, как она случилась. Это спасло ему жизнь. Нет, Эмма спасла…

Он заставил себя смотреть на происходящее из окна «Победы» и пальцами раздвигал непослушные веки. А потом, не дожидаясь приезда милиции и «Скорой помощи», медленно двинулся в сторону центра. И чем дальше отдалялся от места аварии, тем быстрее и увереннее гнал машину, будто старался убежать от новых напастей… и твердо знал маршрут, и пункт назначения. А когда справа на шоссе замаячили желтые огни психушки, увидел себя входящим в знакомый коридор и приветственную толпу психов у входа, которые с неизбывной любовью и преданностью смотрели на него, улыбались совсем по-человечьи и осторожно аплодировали. Он почувствовал себя Ильей Обломовым, который добрался до любимого дивана в Петербурге, что в доме на Гороховой улице. И не собирался покуда узнавать, какой ценой…

Глава 5
Границы возможного

Прошло несколько месяцев, как он возвратился в Клинику из психушки и начал оперировать. В первый рабочий день Кира заявила: – Ты полгода не нюхал пороху, чувак. Начнешь с аппендицитов и грыж под моим присмотром. Гомберша права: здоровье после проделанного психоза и здоровье после аппендэктомии – разные здоровья. Между болезнью и нормой прячется целая Вселенная пограничных состояний. Не сердись.

Он не сердился и через две недели вернулся в большую хирургию.

– Похоже, в дурке ты научился оперировать, как никто другой здесь. – Кира Кирилловна закурила папиросу, подлила в больничные стаканы коньяк. Они сидели в кабинете заведующей после операционного дня и болтали.

– Гомберше, с ее смутными представлениями о хирургии, – продолжала Кира, – за три месяца, удалось сделать то, что я не смогла за долгие годы… Чувствую себя… – она оглянулась – …просто обоссанной. Как вам с Гретой удалось такое? Молчишь? Не знаешь? Ну и что, что уже обсуждали. Разве мы нашли ответ?

Я начинаю верить в чудеса. Ты тоже? Жалкий сукин сын! Думаешь, я заслужила такое?

– Кира Кирилловна! – Он внимательно смотрел в окно: ему стыдно было взглянуть ей в глаза. – Знаю не больше вашего. Что-то случилось. Ехал в лифте на четвертый этаж Клиники, а он отвез меня в другой город. Или пошел по грибы и в дремучем лесу нашел теннисную ракетку «Prince». А еще со стопроцентной вероятностью научился отгадывать: «орел» или «решка». Говорят, на этом можно хорошо заработать. Хотите, подброшу монету, и она упадет на ребро?

– А в воздухе остановить, смогешь? А командовать всеми армиями Советского Союза, как Чапаев, бля, смогешь?! – У Киры стояли слезы в глазах и не скатывались дальше.

Он слушал Киру, привычно думал про Эмму и вспоминал большой старый парк, примыкавший к сумасшедшему дому. С кленами, отбрасывающими на солнце гигантские тени. С крапивой и лопухами. Нелюбимый и пугающий тогда. А теперь, из кабинета Киры, несмотря на зиму за окном, дальний парк представлялся зеленым островом, безопасным и комфортным, с удобным кожаным диваном, множеством несуществующих скамеек, расставленных под большими деревьями, садись – не хочу, и тревожными криками кукушки, которые приближались и отдалялись одновременно. А еще запахи, незнакомые, удивительно приятные, подавляющие густой смрадный дух сумасшедшего дома…

Когда после катастрофы бандитского ЗИЛа он вернулся в психушку, профессор Гомберг приняла его, как родного. А он, «возгнушавшись собою», казнился смертью Эммы и придумывал способы, как помучительнее уйти из жизни. И придавливал душевные муки и тяготы транквилизаторами и психотропными, что назначила Грета, а еще водкой, которую добывали благодарные психи, повадившиеся лечить алкоголем белую горячку свою.

Избавление, как всегда, пришло с профессором Кирой. Она приехала однажды поздно вечером на такси. Достала из сумки коньяк «Варцихе», бутерброды с сыром. Оглядела Гретины апартаменты, раскладушку, нашла телефон и успокоилась.

– Где ГФ? – поинтересовался он.

– Тачку приводит в порядок после твоих гонок. – Разлила коньяк по стаканам. – Ну, давай! – И сразу налила еще. – Не будем делать больших пауз – не на сцене. Ешь бутерброды. Не хочешь? Значит, Гомберша все-таки кормит тебя черной икрой за заслуги. Кормит? А наша юная леди жива. Ты снова ошибся. Ее не было в той мерзопакостной тачке: перед катастрофой вышла из машины. Молчишь? Хорошо, что молчишь. Пора возвращаться на службу. Завтра выпишут тебя. Только раньше соединю с этой сучкой… прости, с нашей девочкой. – Кира подошла к телефону, набрала по памяти номер, услышала гудки, протянула трубку. – Опять молчишь? Ну, молчи… и думай. Ты ведь любишь думать…

Его не очень заботило открывшееся умение оперировать, как никто другой в Клинике. Однако это было так вызывающе заметно в хирургической среде, что коллеги тут же дали ему прозвище «Склифосовский» и удивленно пожимали плечами, и крутили пальцем у виска за его спиной. Однако про умение прознали больные и начали выстраиваться в очередь на операции. Обычно опыт приходит к хирургу с годами. А здесь все случилось за месяц. И ажиотаж, усиленный слухами о его недавней психической болезни и возможной причастности к невероятной автомобильно-трамвайной катастрофе с многочисленными жертвами, что взбудоражила город нечеловеческой жестокостью и масштабом, придавали всему нездоровый болезненный характер. К тому же хирурги не спешили признавать, свалившееся на голову их коллеги поразительное, какое-то запредельное, мастерство. И подшучивали больно и зло по любому поводу и без. И поговаривали, будто приобрел хирургическое умение в дурдоме в обмен на утрату гетерогенной сексуальности. Только Кира Кирилловна по-прежнему любила и заботилась о нем, будто о собаке редкостной породы, что неожиданно заговорила…

Его успехи обесценили хирургическое мастерство ГФ, который отреагировал увеличением объема потребляемого спирта и перестал приглашать на совместное донорство. Они перестали разговаривать. Старались не попадать в одну операционную бригаду и даже находиться в одной операционной…

Прошло несколько месяцев после его возвращения из психушки. Он стоял у окна операционной и глядел на жиденький, присыпанный снегом парчок, разбитый перед главным входом Клиники. Сквер заметно тяготился неухоженностью. Несколько десятков изнуренных окружающей средой тополей, высаженных в дыры на асфальте, корявых и черных, заваливали по весне округу белым пухом, от которого у него слезились глаза и текло из носа. Там же, только летом, две длинные клумбы с гладиолусами служили прибежищем для пустых бутылок из-под водки – другой алкоголь больничный народ не признавал, – и местом любовных прогулок подвальных котов и крыс, что приноровились допивать остатки алкоголя из бутылок.

Под натиском людей и животных цветы увядали, не доживая до середины лета. А за парком, на замусоренном пустыре, безучастно росла сирень. Ее обрывали врачи и сестры Клиники, больные и здоровые, жители окрестных домов и пассажиры трамвайной остановки. Только сирени это шло на пользу: кусты и цветы делались гуще и пушистее. И над всем садовым безумием в майском утреннем воздухе, в бессмысленной жуткой радости голосил соловей.

Вместе с коллегами дежурной бригады он выходил на огромные балконы Клиники в четыре-пять утра послушать воинственные трели. Иногда спускался в утренний парчок допить спирт и съесть запрятанный бутерброд. Но более всего – из-за старого облезлого кота и двух крыс, почти такого же размера, что приходили всякий раз на завтрак и отважно усаживались перед ним, чтобы получить свою порцию спиртного и кусок буженины…

Он отвернулся от окна. Привычно подумал про Эмму: безбожно обольстительную и красивую, модно одетую в тотально дефицитном Свердловске. За внешней строгостью и недоступностью скрывалась удивительно свободная, эгоистичная личность, готовая к неожиданным, бесцеремонным, даже шокирующим поступкам; способная наслаждаться не только тем, что есть у нее. И понимал: не он один знает о милой школьной простоте девочки, тонкой породе, воспитании и добром сердце. А еще было прекрасное тело, пластичное и послушное, будто всю жизнь прозанималась художественной гимнастикой; большие миндалевидные глаза, неожиданно синие на смуглом от загара лице с крыльями прямых черных волос по бокам, которые придавали всему облику Эммы неизъяснимое очарование…

Год назад он сидел с ГФ в ресторане Дома офицеров и пил водку, запивая пивом, которое было большой редкостью в ту пору. Из еды – обветренный сыр и несколько кружочков «Любительской колбасы» с синевой, стыдливо прикрытой маринованным огурцом. В запасе у ГФ была бутылка из-под донорской крови, налитая спиртом под завязку, если не хватит. Бутылка пряталась в портфеле из настоящей кожи, который ГФ привез с Войны в качестве трофея. Он говорил, что еще были несколько рисунков Тулуз-Лотрека, которого ценил за пьянство и сифилис. И рисунок Дюрера «Моя Агнес». Последний он продал местным ворам, а на вырученные деньги купил у них подержанную «Победу» – ГАЗ М20.

ГФ жил в одном из домов напротив Дома офицеров и часто бывал здесь. Его знали и любили, и на многие пьяные выходки закрывали глаза. Иногда ГФ приглашал сюда Киру Кирилловну, и она, подвыпив, с завидным умением и мастерством, тонко и язвительно подшучивала над ним, но изуродованный алкоголем мозг хирурга не реагировал на шутки.

Они покончили с ресторанной водкой и принялись за спирт. Он называл такую выпивку донорством. Но ГФ не держал себя безвозмездным донором и требовал от партнера ответных действий. И сказал: – Я бы съел чего-нибудь. – А у него деньги, предназначенные для ответных действий, ушли на водку с пивом и сыр с колбасой. Можно было оставить часы в залог. Он вспомнил про соседа, что служил начальником Дома офицеров, и решил занять у него.

Пошатываясь, бродил по пустынному фойе, в котором когда-то с Эммой слушал джаз-оркестр Карела Влаха. Заглянул в зрительный зал: Роберт Рождественский со сцены, заикаясь, читал стихи небольшой группе людей. Кабинет соседа-начальника был не заперт: он отправился на поиски хозяина. Встретил дежурного офицера. – Начальник в библиотеке, – сказал дежурный.

– В библиотеке? – удивился он, зная предпочтения соседа.

– Там дальше по коридору, – офицер махнул рукой вглубь Дома, – служебная библиотека.

Дубовая двустворчатая дверь открылась с трудом. Большая комната с высоким потолком, украшенным лепниной по карнизу. Тяжелая бронзовая люстра низко над полом, покрытым толстым ковром. Две стены заставлены шкафами с книгами. Копии картин Айвазовского с морскими пейзажами. Поясные портреты Суворова и Кутузова в маршальских мундирах. Несколько массивных кожаных кресел. В углу большой дубовый стол. Стулья с высокими спинками. Все напоминает закрытый английский клуб, который был оборудован еще при маршале Жукове. На столе, в глубокой вазе, яблоки. Бутылки с коньяком, «Боржомом», стаканы, коньячные рюмки. Пачки папирос. Пепельницы из малахита. Тарелки с бутербродами. Несколько высших офицерских чинов… Глаза раз за разом обводят помещение, обставленное в соответствии со вкусами опального маршала. Фиксируют детали, лишь бы не видеть того, что происходит на пушистом ковре.

Он отводит глаза от двух женских тел, но мозг давно анализирует происходящее и деревенеет от увиденного. И перестает понимать или не хочет, как глаза, лишь бы не видеть, не слышать, не осознавать. И как за соломинку, за спасение свое, цепляется глазами за начальника Дома, который стоит рядом с генералом в синих широких лампасах и старается не замечать его. И оба они, и еще несколько старших офицеров – все с красными потными лицами, – тяжело дышат и наблюдают, как две голые молодые женщины с вытатуированными бабочками на ягодицах демонстрируют эпизоды лесбийской любви.

Они делают это так умело, с таким сексуальным желанием и старанием, что кажется, каменный Яков Свердлов на высоком постаменте неподалеку с поднятой рукой, должен найти ей лучшее применение…

«Это и есть новая любовь между людьми, сквозь души других», – думает он. И готов смотреть куда угодно и думать о чем угодно, и молча подшучивать над собой и присутствующими, только бы не знать и не помнить, что одна из девушек с прекрасным умным лицом и черными прямыми волосами, неистово прильнувшая к гениталиям партнерши – Эмма. А в голове злорадно кружит строчка из Достоевского, странная и спорная в глубине своей: «Красота спасет мир»…

Ему надо было сразу уйти, но ноги не слушались, будто кто-то прибил гвоздями к полу. И остался до конца за спинами офицеров, пока девушки пили коньяк, одевались, а потом та, что была Эммой, ушла с одним из генералов.

Он хотел броситься следом. Передумал. И наблюдал в окно, как сели в темную «Волгу» с занавесками на окнах, как солдат-водитель завел двигатель, как через мгновенье машина исчезла за поворотом короткой аллеи, усаженной елями.

Спустился в ресторан. ГФ давно ушел. В обмен на часы попросил принести бутылку водки. Выпил половину. Заткнул горлышко пробкой из салфетки и поехал домой на трамвае.

Он пил, не переставая, почти неделю. Не ездил в Клинику и не отвечал на телефонные звонки. А когда перестал, увидел тараканов. Целые полчища. Шурша, они ползли по столу, по стульям, по дивану и стенам, и исчезали в щели под дверью. На смену приходили новые, как на службу. Он сначала опешил и забился в угол, а потом стал стряхивать их со стола и стен, давить ногами. Несколько раз приезжала Кира Кирилловна, но он не открывал, боясь напугать ее… А потом появились муравьи. Их было столько, что играючи справились с дюжиной мышей, появившихся неведомо откуда на его письменном столе.

Он с трудом добрался до Гастронома. Набил бутылками портфель, вернулся и снова принялся пить. И пока пил, в квартире кроме него не было никого. Только лицо Эммы на небе сквозь оконное стекло.

Он разучился спать. Реагировал на слуховые галлюцинации. Мужской голос сердито втолковывал что-то про трамвайные билеты и нездешний прилежный красный трамвай, что увезет его в другую страну; про правила Мирозданья, о которых знал еще меньше, чем про волшебный трамвай. Слушал и рассеянно тащил из уха бесконечную медную проволоку.

Кира Кирилловна приехала снова. На этот раз с ГФ. Они битый час тарабанили в дверь, пока из соседней квартиры не вышел мужчина с топором и не взломал.

Завидев его, Кира опешила, стала дергать за руку, говорила что-то. В глазах стояли слезы, но не текли по щекам. Он не реагировал на Киру и внимательно вслушивался в знакомый мужской голос, что впаривал про другие миры, такие разные и так похожие на наш, только лучше…

Кира вызвала психиатрическую бригаду. И пока ждали «Скорую», ГФ приводил его в чувство разбавленным спиртом из бутылки для донорской крови, и приговаривал: – Донорство от многих болезней лечит, не хуже скальпеля. По себе знаю.

– Tell me what happened, man?![4]4
  Скажи, что случилось, чувак? (англ.)


[Закрыть] – настаивала Кира Кирилловна. – Tell me, goddamn you! – А он запальчиво препирался с тем невидимым мужиком, специалистом по другим мирам, и не собирался отвечать.

– Не могу больше ждать и видеть его таким, бля. – Сказала Кира. – У меня у самой сейчас начнется психоз. Поедем на твоей колымаге, ГФ. – Подошла к нему, взяла за руку, заглянула в глаза. Встала на цыпочки, поворошила волосы на голове. – Follow me, dude! В машине расскажешь, если захочешь. А я и так знаю. Эмма? Отвечай! Эмма? Что еще натворила эта сучка?! Что?!

Так он попал в психиатрическую лечебницу и задержался там на долгих пять месяцев. И научился наслаждаться не только тем, что есть, но также тем, чего нет… и не только у него. Этот последний список казался бесконечным, что теоретически позволяло превратить жизнь в непрерывный праздник. Оставалось лечиться и ждать, когда жизнь проявит свою мудрость…

Эмма появилась в психушке через месяц или два после его госпитализации. Он был еще никаким, если это можно назвать диагнозом. А она была так хороша, что привычно потерял дар речи. Молча любовался, раздевал глазами, целовал запретные места, хоть видел ее, будто сквозь матовое стекло. И понимал: Эмма – тоже болезнь, пусть другая, но болезнь на всю жизнь. И соглашался послушно… и с тем, что говорила, хоть не понимал, про что… и готов был претерпеть не только то, что привело его сюда, но еще более ужасное… ужасающее, лишь бы видеть ее, слышать звуки удивительного голоса, чувствовать себя почти собственником прекрасного тела и обладать им, как старый Форсайт… нет, вместе с Форсайтом, в роли которого мог выступить любой желающий…

– Здравствуйте, сэр! Приходила навестить папу. Надеюсь, не откажете в короткой беседе, – сказала она, умело интонируя грудным, необыкновенно сложным по гармонике голосом с большим разбросом формант, который всякий раз поднимал его на цыпочки и приводил в состояние блаженства. – Мы едем ужинать в ресторан Аэропорта. Только не старайся выяснить, кто кого приглашает. – Прикоснулась рукой к щеке, оглядела с ног до головы, приблизила лицо, втягивая носом запах свежего алкоголя, и сказала: – Злоупотреблять выпивкой не будем. Одежда – в машине.

Он трудно выкарабкивался из состояния блаженства, умело смоделированного Эммой, и собирался произнести обличительную речь, полную пафоса и едких слов. Собирался отказаться от похода в кабак и грубо послать ее подальше, но не успел – она уже шла к машине – или не смог, а может, не захотел…

Они сидели на открытой веранде аэропортовского ресторана. Он был в больничных тапках, в чьих-то чужих коротких широких штанах и рубашке. Перед ним стояла тарелка с остывающим эскалопом, жареной картошкой и грибами. Эмма вынула из сумки флакон из-под донорской крови с красной резиновой пробкой, налитый спиртом наполовину: – Кира Кирилловна просила передать. Она еще сказала, что донорство – почетный долг каждого советского гражданина. – Эмма улыбнулась, и он сразу простил ей все, и принялся раздувать костерок надежды, будто не было ничего. А когда подумал об удивительной близости этих двух женщин… таких разных и так похожих друг на друга непредсказуемостью и неожиданным умением делать то, что другим не сделать никогда, защемило сердце и так сильно, что приложил невольно руку к груди. Туда, где разгорался костерок.

И стал заливать огонь алкогольным донорством. Почти залил. Откинулся на спинку стула довольный и увидел двух знакомых придурков в шапках из газетной бумаги, и не удивился. Они стояли в сторонке и о чем-то оживленно беседовали. И походили на мастеров, что ведут малярные работы неподалеку.

Он сидел, наслаждаясь Эммой, ее монологами ни про что, свободой, безвозмездным донорством, едой и хотел, чтобы вечер не кончался. И так глубоко был погружен в занятие это, что не сразу отреагировал на появление грузного мужчины у столика. Мужчина напряженно улыбался обоим. И только, когда заговорил, признал в нем начальника Дома офицеров.

Он был сильно загружен психотропными, донорским алкоголем и аэрофлотовским пивом, и трудно понимал происходящее, и содержание короткой перепалки между Эммой и полковником в гражданских одеждах. Однако вмешался и, трудно выговаривая слова, заявил: – Знал, что вы – сукин сын, майор. Но чтобы до такой степени… – Встал, на голову возвышаясь, и продолжал увереннее: – Иногда сказать правду в глаза человеку – наслаждение.

А Эмма сдержанно говорила что-то про быстротечность жизни, но сесть не предлагала, и делала это с таким достоинством, что полковник даже под пулями не посмел бы усесться рядом. И откланялся сухо, в конце концов.

Перед десертом у него резко поменялась биохимия мозга: обожание, терпимость и надежды дали сбой, появилась удрученность. И громким шёпотом, на весь ресторан заявил: – Я был там… в библиотеке, похожей на английский клуб, что в Доме офицеров… видел тебя и партнершу твою видел… и этого полковника, сукиного сына, моего соседа… и бабочку на ягодице видел… Продолжать?

Эмма оживилась: – Умеренность губительна. Один человек не способен дать тебе все, что нужно. Успех сопутствует излишествам. Продолжай, только не так громко.

Он подумал, что она, пожалуй, права и что таланты, как-то связаны с пороками, а бесцветность – с добродетелями. И сказал:

– Мне было очень больно тогда. Не передать словами. Не знаю, зачем я здесь, зачем ем эту чертову котлету…

– Это эскалоп.

– …занимаюсь донорством, – продолжал он, терзаясь ревностью и любовью, – и стараюсь укоротить обиду, но не удается, как не удается быть справедливым всегда к тому, кого любишь…

– Пойдем! – сказала Эмма. Встала и, не оглядываясь, двинулась к двери. Они вышли на террасу, с которой открывался вид на вечернее взлетное поле с усталыми самолетами и прильнувшими к ним бензовозами-заправщиками; бодро снующими автобусами с пассажирами и длинными багажными тележками, как в подвале Клиники. Все были заняты делом: сосед-полковник, спешивший куда-то; придурки в шапках, старательно красившие где-то стены. Даже Эмма, что, не оглянувшись, одним движением тела сбросила блузку и юбку на пол…

– Покажи другую ягодицу, – потребовал он, трудно шевеля ватными губами. Смотрел на прекрасное тело, и понимал… нет, ничего не понимал: ни про то, что влюблен, что не может простить и забыть, и что недостатки нравятся тоже… даже больше, чем достоинства.

А Эмма старательно заполняла паузу: – Очевидное – это то, чего никто не видит. – И не спешила надевать юбку…

Он стоял у большого окна операционной, выбираясь из аэрофлотовского ресторана, и шептал: – Повернись, Эмма! Покажи другую ягодицу! – А за спиной ассистенты зашивали брюшную полость.

Подошла Кира Кирилловна: – Слушай, чувак! На тебе последнюю неделю лица нет. Опять эта сучка что-то натворила? Кому теперь позволила улечься на свой живот? Размах ее безнравственности таков, что усердие местных проституток кажется забавами юных ленинцев на торжественной линейке в честь покойника…

– Кира Кирилловна! Пожалуйста, прошу вас… не таким тоном. – Он никогда не обижался на Киру и мог бы ей простить не такое, как, впрочем, и Эмме.

– Хорошо, – согласилась Кира: – С кем еще сбляднула наша юная леди? Можешь не отвечать. Сама узнаю. Не сплетни. Хочешь правду, ступай к Андрону в подвал. Без Андрона знаешь? Тогда почему, мать твою, продолжаешь встречаться с ней, Обломов херов? Она чуть не убила тебя в автомобильной катастрофе. И спятил ты из-за нее. Это – голый факт, как член на рыло. Хорошо, что ненадолго. Если она добродетельна, я – пример вопиющего распутства. – И без паузы: – Как больная? Были камни в желчном пузыре? Хорошо. Сейчас подвезут еще одну даму, блатную… доцент из консерватории. Третий день лежит. Буду сама оперировать. Поможешь. Вторым ассистентом пригласила Германа… специально, чтобы примирить. У тебя – десять минут. Если хочешь выкурить сигарету с комфортом, ступай ко мне в кабинет…

И снова потекла обычная полусонная жизнь, как у Ильи Ильича в деревне Обломовка, прерываемая ежедневными, кроме пятниц, плановыми операциями, ночными дежурствами в приемные дни и в не приемные тоже. Походами в филармонию или консерваторию с Кирой Кирилловной и без. Регулярной быстротечной выпивкой с ГФ в ресторанах или Доме офицеров, что всегда заканчивалась донорством, закрепляющим алкогольный успех. И сокрушался от избытка суеты, и вспоминал, что Обломова тоже тормошили постоянно и Штольц, и Ольга, и Гончаров.

Праздниками, выбивавшимися из привычной обломовской колеи, были встречи с Эммой, приносившие с собой странную тревогу и радость такую же странную. Ему казалось, что поймал и держит в руке грача: раскроешь ладонь – улетит, сожмешь пальцы посильнее – раздавишь. А близорукая грач-лягушка Эмма продолжала задираться, таскать его по злачным местам, предлагая авантюрные развлечения. И привычно исчезала, объясняя отлучки тем, что преданность тяготит ее. Что любовь за деньги дешевле бескорыстной любови, что добродетель сама по себе – наказание.

Он не докучал ревностью, не допытывался, «кто с кем, кто как и кто кого, и как потом она его…». Его влекла не столько искренность Эммы, сколько цельность этой удивительной девочки-женщины, в которой добродетели и пороки, интеллигентность и склонность к эпатирующим выходкам удивительно тонко и артистично сочетались, сдобренные высокой породой и достоинством.

В его нынешней жизни была одна неслужебная обязанность, а может, тайная повинность, которую нес не слишком ретиво. Не столько из-за сомнений в доводах Леона Паскаля и Эммы про загадочный древний документ Носитель, спрятанный пленными немцами в подвале Клиники. Сколько из-за неминуемых хлопот, тревог и забот, к которым не был готов, потому как знал не хуже Обломова: решение одной проблемы влечет за собой появление десятка новых. И чем сложнее задача, тем большее количество проблем возникает после ее решения.

Он несколько раз спускался в подвал, бродил, осторожно озираясь, обходя стороной подвальную публику. И понимал: подобными экскурсиями документ-носитель не сыскать. И, успокаивался этим, пока однажды не встретил Андрона.

– З-з-здорово, д-д-док-док-док-тор! – трудно сказал Андрон, гримасничая и дергаясь телом. И странно знакомым жестом поправил указательным пальцем очки на переносице. – Ищешь ч-чего или т-так п-по-по-подышать вышел?

– Здравствуйте, – ответил он, притормаживая. И вспомнил, что пару раз встречал сумрачного мужика в психушке, когда тот приходил к архитектору Паскалю. Останавливаться не стал. И спрашивать не стал, зачем приходил. Только услышал спиной: – Т-т-твоя истинная жизнь, о к-которой не п-подозреваешь, н-нач-нач-чалась.

И понял, что Андрон до сих пор тяготится виной. И чуть не сказал ему: «Зря вы казнитесь так. Забудьте». И не ведал покуда, что Андрон готовится к битве с ним за будущее право командовать парадом в больничном подвале. И не знал, что битва доминантных самцов за власть – серьезная штука.

Он шел обратно в отделение и вспоминал – в который раз – тот безумный монолог Эммы про Носитель в непредсказуемой подвальной толпе и крики: «Пусть жопу покажет! Пусть покажет». И снова раздирал душу до крови, и смотрел под ноги, чтобы увидеть на цементном полу капли из израненной души своей, и вслушивался в одни и те же всегда пушкинские строчки, что кружили в лабиринтах мозга, великие и оглушительные: «Когда для смертного умолкнет шумный день…». Но Кира Кирилловна умела находить нужные слова: – Не жалуйся на судьбу, чувак. Ей тоже не всегда хорошо с тобой.

Когда один из коллег накатал на него «телегу» в КГБ, обвинив в шарлатанстве, Кира отправилась вслед за «телегой». Вернулась довольная и заявила на утренней конференции:

– К недостаткам своего коллеги можно относиться по-разному. Можно привыкнуть. Но как смириться с его достоинствами? Лучший способ: представить достоинства недостатками. Другое достоинство этого недостатка состоит в том, что один из вас, искаженный чувствами собственной справедливости и долга, сделал это, настучав в КГБ. Странно, но там на «телегу» не стали реагировать…

В тот день он выступал ответственным врачом хирургической бригады Клиники, дежурившей по городу. Везли все: жертвы мотоциклетных аварий – автомобилей почти не было тогда, – бытовые травмы, огнестрельные и ножевые ранения, попытки суицида, острые воспалительные заболевания брюшной полости, что входили в понятие «острый живот»: от аппендицита и грыж до тромбоза мезентериальных сосудов и панкреонекроза.

Он сидел в ординаторской и записывал в распухший операционный журнал только что законченную операцию. И часто моргал, чтобы уменьшить резь в глазах, которая всегда возникала под утро после тяжелого ночного дежурства. Половина пятого утра. Вошла санитарка и с порога, не глядя, скороговоркой сказала: – Вас-от приглашают в операционну, Глеб Борисыч. – И юркнула за дверь.

– Где у нас случилось, джентльмены? – бодро спросил он, входя в операционную и оглядывая столы.

– В животе случилось. Подойди, Склифосовский! – нервно попросил молодой хирург, оперировавший за дальним столом. – Ты такого еще не видел.

Подошел, склонился над раной, которая несильно кровила, но разглядеть ничего не сумел. – С каким диагнозом взяли больного на стол?

– Флегмонозный аппендицит.

– А кровь в животе откуда?

– Из-за этого я и послал за тобой, Склифосовский.

– Еще раз скажешь: «Склифосовский», будешь сам выбираться из живота. Пальцем не пошевелю. Понял? Не слышу. Хорошо. И не жалуйся постоянно на судьбу. Ей тоже не сладко с тобою. Отросток видел?