Текст книги "Узники Тауэра"

Томас Мор

Детство знаменитого автора «Утопии» прошло в доме кардинала Мортона. Мальчик подавал большие надежды. «Кому только удастся дожить до того времени, когда вырастет этот мальчик, теперь прислуживающий за столом, – говорили седовласые государственные мужи, – тот увидит, что он сделается замечательным человеком».

В Оксфорде ученость и кротость характера молодого Мора произвели благоприятное впечатление на Эразма Роттердамского. Едва оставив университет, Мор получил известность как один из наиболее талантливых проповедников новых идей – идей гуманизма. Его лицо с резкими, неправильными чертами, серые беспокойные глаза, тонкие подвижные губы, которые мы видим на его портрете кисти Гольбейна – отражали энергичный, жаждущий знаний ум и свойственный ему добродушный, с оттенком грусти юмор. Между тем молодой юрист, смеявшийся над суевериями и аскетизмом монахов, сам носил власяницу и обучался покаянию, готовя себя для кельи, которую желал получить у картезианцев. Характерно, что из всех веселых и разгульных ученых Возрождения он выбрал предметом своего преклонения Пико де Мирандолу – ученика Савонаролы. Ханжи, слушавшие его смелые суждения, называли Мора вольнодумцем, однако у этого вольнодумца блестели глаза и путался от благоговейного волнения язык, когда он говорил с друзьями о Небе и загробном воздаянии. На королевскую службу он поступил с открыто высказанным условием, что будет «сперва повиноваться Богу и только после Бога – королю».

В характере Мора, однако, не было ничего от монашеского аскетизма. Раскрепощающий человека свет нового образования, казалось, воплотился в молодом ученом, в его веселой болтовне, любезных манерах, беспощадных эпиграммах, страстной любви к музыке. Ему были свойственны всепожирающая страсть к чтению, парадоксальность мнений, шутки над монахами, горячая любовь к свободе. Но события скоро показали, что под внешней оболочкой светского человека таились суровая непоколебимость и сознательная решимость. Флорентийские ученые того времени писали трактаты против тирании и вместе с тем льстили дому Медичи. Мор, сделавшись в 1504 году членом парламента, направил все силы на то, чтобы добиться отказа в вотуме тяжелой субсидии, требуемой королем. «Безбородый мальчишка (Мору в то время было двадцать шесть лет. – С. Ц.) обманул доверие короля», – говорили придворные.

Во все царствование Генриха VII Мор предпочитал уклоняться от политической активности, но это не помешало его бурной деятельности на другом поприще – он быстро добился репутации толкового и знающего адвоката. Кроме того, он выступил в качестве историка, издав «Жизнь Эдуарда V» – первое сочинение, написанное чистым английским языком и отличавшееся ясностью слога, свободного от устаревших выражений и классического педантизма. В это время его аскетические мечтания уже сменились семейными привязанностями. Молодой супруг с радостью приучал юную жену делить его литературные и артистические пристрастия. В обхождении с детьми он проявлял всю нежность и благородство своего сердца. Мор любил учить их, используя интерес, проявляемый ими к различным редкостям, собранным в его кабинете; он любил их куклы и игрушки так же, как они сами, и часто уводил важных государственных и ученых мужей в сад – посмотреть на силки для кроликов, расставленные его дочерью, или на кривлянья любимой обезьянки детей. «Я часто целовал вас, но навряд ли когда сек вас», – читаем в одном из его писем.

Восшествие на престол Генриха VIII имело следствием возвращение Мора к политике. В его доме Эразм написал свою «Похвалу глупости», и это сочинение в латинском своем названии «Moriae Encomium» в форме шутливого каламбура указывает на его любовь к чудачествам Мора.

Генрих VIII, покровительствовавший ученым, призвал его ко двору и принял на службу. Но Мор, по отзывам современников, «настолько же старался избегать двора, насколько большинство людей стараются попасть к нему». Как ни странно, причиной тому была чрезмерная любовь к нему короля, из-за которой «он не мог даже раз в месяц получить позволение съездить домой к жене и детям, по которым он очень скучал». Чтобы обрести свободу, Мор «начал тогда притворяться и так мало-помалу отучился от своей прежней веселости».

Мор разделял разочарование своих друзей-гуманистов при внезапном проявлении воинственности у молодого Генриха VIII, но отказ от активной внешней политики снова примирил его с королем, который в свою очередь опять стал пользоваться услугами Мора как советника и дипломата.

В одной из таких дипломатических поездок и родился замысел самой известной книги Мора – о королевстве «Нигде». Вот что рассказывает об этом он сам: «Однажды я был у обедни в церкви Богородицы, самой великолепной, прекрасной и любопытной из церквей Антверпена и при том наиболее посещаемой народом; служба кончилась, и я приготовился идти домой. Тут вдруг я заметил своего друга Пьера Жильса, разговаривавшего с каким-то чужестранцем, человеком уже пожилым, с черным от загара лицом, с большой бородой, в плаще, небрежно наброшенном на его плечи, – по манерам и по костюму я принял его за моряка». Незнакомец оказался спутником Америго Веспуччи в его путешествиях по Новому Свету, «которые теперь печатаются и всеми читаются». По приглашению Мора он пошел на его квартиру, и там «в саду на скамье, покрытой зеленым дерном, мы сели и начали говорить об удивительных приключениях чужестранца – о том, как Веспуччи оставил его в Америке, о его странствиях по странам, лежащим под экватором, и, наконец, о его пребывании в королевстве „Нигде“».

Эта история о «Нигде» или «острове Утопия», услышанная Мором в 1515 году, и послужила основой замечательной книги, излагающей самые сокровенные идеи и мечтания людей Возрождения. До сих пор идеи гуманизма охватывали узкий круг ученых и богословов, но с выходом книги Мора они сделались достоянием множества читателей.

Свободолюбивая мысль Мора подвергла критике все старые формы общественного и политического строя. От мира, в котором полуторатысячелетнее извращение учения Иисуса Христа породило общественную несправедливость, религиозную нетерпимость и политическую тиранию, философ обращается к своей «Утопии», где стараниями естественной человеческой добродетели осуществляются те цели свободы, равенства и братства, для достижения которых и созданы общественные учреждения. Мор в своих блужданиях по идеальной стране человеческого разума доходит до решения великих вопросов, поставленных историей перед человечеством много позднее: вопросов о труде, свободе совести, социальной справедливости и т. д. Он вполне отдавал себе отчет, что заглянул даже не в завтрашний, а в послезавтрашний день, и закончил книгу характерными словами: «В республике Утопия есть многое, что я бы желал видеть осуществленным в нашей стране, но чего я не надеюсь увидеть».

Вместе с тем Мор оставался правоверным католиком. Учение Лютера не встретило поддержки у гуманистов. Сам Генрих VIII, будучи образованным богословом, в 1521 году выступил против великого религиозного реформатора с сочинением «Защита семи таинств», за что был награжден Папой Львом X титулом «Защитника веры». Дерзкая ругань Лютера в ответном послании заставила Мора взяться за перо. Благодаря этому выступлению влияние гуманистов при английском дворе возросло, а Мор сделался членом королевского Совета.

В свою очередь Лютер обрушился на гуманистов со всей яростью своего неистового темперамента. Идеи Возрождения были враждебны ему, быть может, еще больше, чем религиозная доктрина Рима. Виттенбергский реформатор с ужасом отворачивался от мечтаний о новом золотом веке, который должен был тихо и мирно наступить благодаря постепенному развитию общества, литературы и улучшению нравов. Лютер не симпатизировал науке; он презирал человеческий разум так сильно, как любой из средневековых догматиков; он ненавидел саму мысль о религиозной терпимости. В ответ на сочинение Мора он во всеуслышание заявил, что человек окончательно и бесповоротно порабощен первородным грехом и не способен собственными усилиями открыть истину или достичь совершенства.

Возрождение такого христианства, которое должно было сеять ненависть и разделять людей по религиозному признаку, было особенно ненавистно Мору. Характер его, до сих пор представлявшийся всем знавшим его «таким ласковым, добрым и счастливым», внезапно изменился. Его послание Лютеру в ответ на дерзости, допущенные тем против короля, по тону мало чем отличалось от сочинения, на которое он напал. Разрыв гуманистов с Реформацией был полный.

После падения Уолси государственная печать была предложена Мору. Новый канцлер мечтал о проведении в жизнь мягких религиозных реформ, направленных на повышение нравственного и образовательного уровня духовенства и подавление духа мятежа против единства церкви. Его строгие меры против протестантов остаются единственным пятном на памяти этого человека. В падении Уолси, являвшегося противником Мора, последний увидел возможность осуществить давно задуманные гуманистами религиозные и политические реформы, призванные восстановить английскую свободу. Новый канцлер был полон энергии и замыслов, которым, увы, не дано было осуществиться.

Вопрос о разводе, так раздражавший короля, поначалу не представлялся Мору серьезным затруднением. Он полагал, что будет достаточно парламентского акта, признающего Анну Болейн королевой, а будущих детей от нее – наследниками престола. Но по мере развития политических идей Кромвеля Мор сделался осторожнее. Католические наклонности его ума, боязнь раскола в церкви, вспышки религиозного фанатизма и междоусобных войн, которые явятся неизбежными следствиями этого раскола, – все это заставляло его сопротивляться религиозному отделению Англии от Рима, а значит, в конце концов и разводу Генрихами с Екатериной. Вместе с тем любовь к свободе побуждала Мора противиться созданию системы, которая соединяла политическую и духовную власть в руках короля, что делало его судьей совести своих подданных.

Видя, что его намерения не встречают одобрения короля, Мор весной 1532 года отказался от должности канцлера.

Выбор Кромвелем своей первой жертвы доказывает, что он умел различать политический вес врагов своей системы. Общественное мнение всей Европы считало Мора авторитетнейшим человеком в Англии. Его удаление от двора и молчаливое неодобрение новой системы управления оказывало большее влияние на умы, чем открытая оппозиция менее выдающихся людей.

Летом 1531 года Генрих VIII наконец внял совету Кромвеля – отвергнуть папскую юрисдикцию в деле о разводе. Последовало открытое изгнание Екатерины из дворца. В 1533 году король женился на Анне Болейн. В стране поднялся ропот, люди боялись, что «римский епископ проклянет всех англичан». Генрих VIII и сам сознавал опасность такого развития событий, поэтому в следующем году был принят акт о супрематии, провозглашавший короля главой англиканской церкви. Уолси был прав, когда говорил о жертвах, которые Генрих VIII был готов принести ради удовлетворения своего желания.

Новые полномочия короля потребовали торжественной клятвы на верность от всех его подданных. Мор находился у себя в Челси, когда его вызвали для дачи присяги. На минуту, только на одну минуту он готов был подчиниться, но эта минута слабости прошла. Монархия торжествовала победу над религиозной совестью народа, но ей пришлось столкнуться с совестью одного человека, и эту совесть она победить не смогла. Великая битва за свободу совести – борьба протестантов против Марии Тюдор, католиков – против Елизаветы I, пуритан[9]9
  Английские последователи учения швейцарского реформатора Кальвина


[Закрыть] – против Карла I, индепендентов[10]10
  Английские протестанты, выступавшие за полную автономию церковных общин.


[Закрыть] – против пресвитериан[11]11
  Английские протестанты, сторонники церковной иерархии в религиозных общинах.


[Закрыть] – началась в то мгновение, когда Мор отказался изменить своим убеждениям по воле короля.

– Благодарю Бога, – проговорил внезапно Мор, когда ранним утром присланная за ним лодка тихо плыла от его дома к Тауэру, – благодарю Бога за одержанную победу.

Во дворце ему подали текст новой присяги, но, как и ожидалось, он отказался подписать ее. Тогда ему предложили пройти в сад и хорошенько обдумать свой ответ. День был жаркий, и Мор сел на подоконник в одном из садовых домиков, откуда мог видеть толпу, собравшуюся во дворе. Даже мысль о близкой и неизбежной смерти не помешала его душе, полной жизни и любви к людям, с теплым юмором наблюдать за открывшимся перед его глазами зрелищем. «Я видел во дворе мистера Латимера, – рассказывал он потом, – он был очень весел, смеялся, и одного или двоих из придворных, которых он так игриво брал за шею, что если б это были женщины, я бы об заклад бился, что у него кровь заиграла».

Толпа внизу состояла главным образом из священников, ректоров и викариев, пришедших, чтобы дать присягу, которая для Мора была тяжелее смерти. Однако он не упрекал их в этом и не собирался перелагать свой крест на плечи других. Наконец его вновь призвали, чтобы услышать окончательный ответ, и Мор повторил свой отказ. Его тут же препроводили в Тауэр.

Но даже Кромвель долго не осмеливался пролить кровь Томаса Мора. Наконец предлог был найден. В 1534 году был принят закон о новом преступлении: отрицании титулов короля. Виновные в этом признавались государственными изменниками. Вслед за тем, в начале 1535 года, Генрих VIII принял титул «высшего на земле главы церкви Англии». Первыми жертвами этого закона, естественно, стали католические монахи и священники. А вскоре последовала и казнь Мора.

Долгое заточение не сломило его непреклонности, и согласно новому закону летом 1535 года он был отправлен на эшафот. Перед ударом палача Мор отвел свою длинную, отросшую в тюрьме бороду, чтобы ее не задел топор, и промолвил с грустной иронией:

– Жаль было бы обрезать ее, неповинную в измене.

Кардинал Фишер и Кентская Дева

Кардинал Джон Фишер, епископ Рочестерский, был наиболее заметным из духовных лиц, пострадавших в связи с делом о разводе короля. Будучи в ту пору уже глубоким стариком, он пользовался известностью как самый ученый и образованный английский прелат. Друг Томаса Мора и гуманистов, Фишер поддерживал задуманные ими церковные реформы и был одним из тех, кто защищал Генриха VIII от нападок Лютера. Но в качестве епископа римско-католической церкви он не одобрял разрыва с Папой и настаивал на оформлении развода только с санкции Ватикана. Это противостояние воле короля заставило его оказать поддержку Елизавете Бартон, или Кентской Деве, что, в конце концов, и привело епископа в Тауэр.

Елизавета Бартон была весьма чтима в народе – считалось, что ее устами вещает сам Господь. Эта психически нездоровая девушка, подверженная припадкам, открыто подала свой голос против развода короля с Екатериной и свадьбы с Анной Болейн. Она не побоялась послать Генриху VIII стихотворное описание своих видений и пророчеств. Король только посмеялся и сказал Кромвелю:

– Да, это стихи, и очень дурные. Это дело не ангелов, но глупой женщины.

Тем пока дело и кончилось. Но та часть духовенства, которая была фанатически предана Риму, решила извлечь пользу из пророчеств Кентской Девы. Ее поместили в монастырь и дали в руководители и наставники пятерых монахов во главе с отцом Бокингом. Под их надзором юная монахиня сделала потрясающие успехи в богословии и начала от имени ангелов и самого Бога говорить такие вещи, которые удивительным образом совпадали с мнением оппозиционно настроенных патеров и прелатов. Епископ Фишер не был замешан в святейший заговор, но, как правоверный католик, он плакал от радости, слыша пророчества Кентской Девы, и вполне сочувствовал педагогическому направлению отца Бокинга. А Елизавета Бартон не уставала повторять на разные лады, что Небо против развода, и умоляла короля спасти свою душу, бросив Анну Болейн и возвратясь к Екатерине. При помощи бродячих монахов эти слова разносились по стране, будоража умы.

Однако вскоре отец Бокинг и его духовная дочь перешли всякие границы. Генрих VIII получил новое послание от Кентской Девы, где помимо обычных обличений его намерений содержалось предсказание, что если он бросит Екатерину, то умрет через семь месяцев после этого богопротивного поступка, а дочь его, Мария Тюдор (объявленная теперь плодом прелюбодеяния королевы Екатерины и, следовательно, незаконнорожденной), взойдет на престол (эта вторая часть предсказания Кентской Девы впоследствии сбылась).

Угрозы пророчицы переполнили чашу королевского терпения. Елизавета и отец Бокинг были отправлены в Тауэр. Незамедлительно состоялся суд. Бедная пророчица в последнюю минуту созналась, что она простая, не вдохновенная свыше женщина, исполнявшая то, что ей приказывали делать святые отцы во славу Бога и церкви. Комната над воротами Холодной гавани, в которой жила Елизавета Бартон в ожидании приговора, на многие годы сохранила название Светлицы Монахини.

Епископ Фишер, который не раз публично давал, понять, что пророчества Кентской Девы исходят от Бога, был обвинен в содействии государственной измене. На суде он признал ложность пророчеств, но оправдывал себя тем, что искренне верил обманщице. Это соображение не было принято судьями во внимание. Кромвель заявил, что его преосвященство верил в истинность лжепророчеств, потому что хотел, чтобы слова Елизаветы Бартон оказались правдой.

Преступление Елизаветы и отца Бокинга было очевидно – они прямо угрожали королю смертью. Но с Фишером дело обстояло не так просто, и в глазах многих он являлся мучеником за веру. Тем не менее, восьмидесятилетний епископ был заключен в Тауэр как заговорщик. Его поместили в так называемый Крепкий Покой – верхнюю комнату Колокольной башни. Узник сильно страдал от холода и сырости, так как Колокольная башня располагалась над рвом с водой и постоянно была окутана туманом. Фишер жаловался Кромвелю на то, что его оставили без теплой одежды. Однако он не терял присутствия духа и присущей ему насмешливой иронии. Однажды Фишер спросил тюремного повара, почему тот вчера не принес ему обед.

– В городе говорят, – ответил повар, – что нынче вы будете казнены, и я полагал излишним заниматься для вас стряпней.

– И, однако, несмотря на слухи, я жив, – возразил Фишер. – Поэтому что бы ни говорили обо мне, ты готовь обед каждый день, а если, придя сюда, не застанешь меня в живых, то съешь его сам.

Возможно, Генрих VIII и Кромвель и оставили бы ему жизнь, но Фишер не сделал и шагу навстречу своему спасению. Напротив, он поддерживал тайные сношения с оппозиционным духовенством, вел переписку с Римом, и Папа Павел III против воли короля демонстративно послал ему кардинальскую шапку. Узнав об этом, Генрих VIII в гневе воскликнул:

– Клянусь, он наденет ее только на плечи!

Смертный приговор Фишеру был доставлен в Тауэр в полночь (за несколько дней перед казнью Томаса Мора), и наместник сэр Эдмунд Уолсингем перед рассветом отправился в Колокольную башню, чтобы объявить узнику приговор.

– Вы не приносите мне большую новость, – спокойно сказал разбуженный Фишер, – я давно уже этого ожидал. В котором часу я должен умереть?

– В девять утра.

– А теперь который?

– Пятый.

– Так, с вашего позволения, я посплю еще часика два: сегодня я очень мало спал.

Он проснулся в семь часов и надел лучшее свое платье. Удивленный слуга спросил, зачем он так нарядился.

– Разве ты не видишь, что я иду под венец? – ответил Фишер.

Взяв в руки Евангелие, он под конвоем солдат двинулся к Башенной горе, где должна была состояться казнь. На улицах толпилось несметное количество народу. Фишер шел, громко молясь, чтобы Господь послал ему силы мужественно встретить смертный час. Вдруг он остановился, открыл Евангелие и прочел первое попавшееся на глаза место: «Се жизнь вечная, знать Тебя еже есть истинный Бог и Иисуса Христа, еже Ты послал нам».

После этого он бодро двинулся вверх по крутой горе, повторяя:

– Се жизнь вечная.

Поднявшись на эшафот, он сказал несколько слов народу и без страха положил на плаху свою убеленную сединами голову.

Межд Чейн и «пилигримы Божьей милости»

Народ косо смотрел на королевский развод, аристократия была возмущена засильем выскочки – Кромвеля. Один из лордов открыто заявлял, что «дела до тех пор не пойдут хорошо, пока мы не возьмемся за оружие».

Весной 1536 года Анна Болейн внезапно была обвинена в прелюбодействе и заключена в Тауэр. Несколько дней спустя суд признал ее виновной и послал на эшафот. Это придало лордам смелости.

На севере Англии католические монахи пользовались особенной популярностью. Под влиянием их зажигательных проповедей осенью 1536 года началось восстание в Линкольншире; едва оно было подавлено, как за оружие взялись йоркширцы. Фермеры во главе с приходскими священниками овладели столицей графства – Йорком. К восстанию примкнули крупнейшие аристократы севера – Дургамы, Невилли, Вестморланды, Латимеры и другие. Мятежники называли себя «пилигримами Божьей милости», а свой поход – «Богомольем благодати».

Тридцать тысяч «здоровых людей на добрых конях» двинулись на Лондон, требуя изменения королевской политики, соглашения с Римом, восстановления Марии, дочери Екатерины, в правах наследницы престола и изгнания Кромвеля.

Чтобы выиграть время, власти вступили с восставшими в переговоры, которые продолжались в течение всей зимы. Кромвель пообещал созвать парламент для обсуждения выдвинутых восставшими требований. После этого лорды, руководители восстания, немедленно оставили знамя «Пяти ран Господа» и с криками: «Мы не хотим другого знамени, кроме знамени нашего государя, короля!» – возвратились в свои замки. Вслед за ними разошлись по домам простые дворяне и фермеры, которым было обещано прощение. Но едва волнение улеглось, как по пятам за ними двинулась шестидесятитысячная королевская армия. Власть сбросила маску.

Всю весну 1537 года продолжались аресты и казни руководителей и участников «Богомолья благодати». Один из мятежных лордов крикнул в суде Кромвелю: «Кромвель, ведь это ты главная причина мятежа и всех несчастий: ты только и думаешь о том, чтобы погубить нас. Я уверен, что, если тебе и удастся отрубить головы всем благородным людям в королевстве, все-таки ты доживешь до того, что останется хоть один человек, который отрубит твою голову!»

Несмотря на эти угрозы, Кромвель беспощадно расправился с дворянством северных графств. Множество лордов, баронов и рыцарей оставили надписи о своем пребывании на стенах темниц Тауэра.

Вместе с тремя Булмерами – главой рода сэром Джоном, его братом сэром Уильямом и сыном сэром Ральфом – в лагерь «пилигримов Божьей милости» явилась женщина, или скорее фурия, – неистовое, дикое создание. Ее настоящее имя было Маргарет Чейн, но по всей пограничной с Шотландией округе она была известна как Мэдж. Сэру Джону она приходилась не то женой, не то сожительницей. Сама она претендовала на роль леди Булмер, но в суде, который состоялся над ней позднее, она называла себя просто Мэдж Чейн. Вообще-то сэр Джон имел законную супругу, другую женщину – мать сэра Ральфа, но неизвестно, была ли она жива в то время, когда он сошелся с Мэдж. В ту эпоху законы о супружеских отношениях в пограничных областях были весьма просты: достаточно было какой-нибудь клятвы или местного обряда, чтобы считать пару мужем и женой.

Сэр Джон Булмер добывал пропитание своим мечом, а Мэдж Чейн, имевшая мужественную и стойкую душу, была женщиной как раз ему под стать. В ее жилах текла благородная, но бешеная кровь – она была незаконной дочерью герцога Бэкингема.

После поражения в одном из набегов сэр Джон возвратился убитый горем и позором в свой Вильтонский замок, стоявший посреди Кливлендских гор, и зажил вдали от людей вдвоем с Мэдж. Однако с годами до них стали доноситься приятные вести о распрях при дворе и о том, что Кентская Дева предрекает великие несчастья. В сэре Джоне возродились надежды, что его меч и не совсем одряхлевшая рука еще сгодятся на что-нибудь. Как только началось «Богомолье благодати», он одним из первых прибыл в лагерь пилигримов вместе с братом, сыном и верной Мэдж. Больше других чувств сэром Джоном двигала ненависть, ибо герцог Норфолк, шедший с войсками против богомольцев, был тот самый человек, который некогда победил его и наложил пятно позора на его репутацию воина.

Норфолк насолил и Мэдж: он был женат на ее сестре, леди Елизавете Страфорд, и в свое время не шевельнул пальцем, чтобы спасти отца своей жены и свояченицы от гнева Уолси. Мэдж ненавидела Норфолка с неменьшей силой, чем ее муж.

Много женщин находилось в лагере богомольцев вместе со своими мужьями, но ни одна не оспаривала у Мэдж ее первенствующего положения. Она была готова и способна на все. Если нужно было сказать злое слово – оно всегда было у нее на устах; если нужно было сделать злое дело – она первой подавала к этому мысль. Целыми днями она бродила по лагерю и громко требовала крови Норфолка и Кромвеля.

Когда пилигримы разошлись по домам, а предводителям восстания было предложено приехать в Лондон, чтобы подать свои требования королю, Мэдж ни за что не захотела отпускать сэра Джона ко двору.

– Ехать в Лондон! – возмущенно восклицала она. – Я не поеду туда прежде, чем Кромвель и Норфолк будут повешены.

Как набожная католичка, Мэдж держала при себе духовника – отца Стенгауза. Теперь по ее приказанию он разъезжал по северным городам и замкам, выговаривая дворянам, как позорно с их стороны удовлетвориться званием прощенных мятежников.

Отец Стенгауз был одним из многих священников и монахов, которые разбрелись по стране, сея недовольство Кромвелем и шепча людям на ухо, что королевское прощение было всего лишь обманом. Жители северных областей, возбужденные этими речами, готовились к новому «богомолью».

Новое восстание должно было стать делом простолюдинов. На рыцарей и сквайров, гордо отправившихся свернуть Кромвелю шею, а вернувшихся прощенными мятежниками, люди смотрели с презрением. Но никому не пришлось вытерпеть столько упреков и насмешек, как сэру Томасу и сэру Инграму Перси. Их брат, сэр Генри, герцог Нортумберленд, сохранивший верность королю и назначенный наместником северных областей, сместил их с занимаемых постов начальников пограничных округов и назначил на их места лорда Роберта Огля и сэра Рональда Кэрнаби. Оскорбленные и обиженные братья Перси всюду поносили новых начальников и однажды перешли от слов к делу, спалив и разграбив поместье лорда Огля. Народ принял сторону братьев, а Рональд Кэрнаби вместо того, чтобы усмирить мятеж, заперся в Чилингамском замке.

В этой взрывоопасной ситуации сэр Ральф Булмер известил отца, что при дворе затевается неладное и надо смотреть в оба. Мэдж встрепенулась:

– Если восстанет один человек, то вслед за ним подымется вся страна.

Отец Стенгауз поддержал ее:

– Теперь время для общего восстания – теперь или никогда.

Между тем королевская армия во главе с Норфолком приближалась к северным областям. Одни говорили, что он идет повесить пилигримов, другие – что он везет амнистию и прокламацию о созыве парламента.

Лорд Роберт Огль и сэр Рональд Кэрнаби осмелели и созвали пограничный парламент в Морпете, но братья Перси выгнали их оттуда. Затем братья уверили сэра Генри, что полностью раскаялись, и уговорили его вернуть сэру Инграму звание наместника и шерифа.

Наконец с приближением армии Норфолка в пограничных областях загудели колокола. Сэр Фрэнсис Бигод, брат Мэдж, поднял знамя «Пяти ран Господа». Мэдж побуждала своего мужа присоединиться к нему:

– Теперь время! Бигод вышел в поле – ступай и ты за ним!

Но дух первого «Богомолья благодати» не воскрес – теперь каждый опасался плахи. Восставшим приходилось силой приводить колеблющихся к присяге. Люди прятались от них так же, как и от королевских карателей.

Герцог Нортумберленд поехал уговаривать братьев сложить оружие. Сэр Инграм бешено воскликнул:

– Кромвеля надо повесить так высоко, чтобы видел весь мир!

Сэр Генри с досадой отвернулся, а его брат добавил:

– И если я, дай Бог, буду присутствовать при этом, то своим собственным мечом вспорю ему брюхо.

Как только Норфолк перешел реку Уз, восстание стало стихать само собой. Томас и Инграм Перси были схвачены, и народ и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их.

Сэр Джон Булмер медлил с выступлением, пока еще можно было присоединиться к новым пилигримам. Теперь же ему и Мэдж пришла в голову безумная мысль – смело ударить по лагерю Норфолка, чтобы захватить герцога в плен или отправить его к дьяволу. Но пока они обдумывали этот план, к их замку подошел королевский отряд, и супруги поехали на юг – в Тауэр.

Томас Перси, Джон Булмер и Мэдж Чейн признали себя виновными в государственной измене и были приговорены к смерти. Первые двое отправились на плаху, а Мэдж – на костер. Обвинение против сэра Ральфа было прекращено, сэр Инграм получил прощение.