Текст книги "Знакомые истории"

А дяде Жо достаточно слегка провести расческой по голове и пожалуйста, все в лучшем виде на целый день вперед. Волосы у него жесткие, фиксированные, ветер их не сдувает. После посещения парикмахерской остается лишь одна волна, тогда мы ходим с Жо в кино на пару, никто к нам не пристает. Затем вырастает вторая, девушки начинают интересоваться моими глазами через раз, ну, а с третьей волной, дяде приходится раскошеливаться на полную катушку в каждом культпоходе. Что говорить, по отношению ко мне он в молодые годы вел себя весьма лояльно, за это я его и теперь люблю и уважаю, а Жо меня – нет. На то есть свои причины. Увы, первые седые волосы в трех волнах дядя заполучил весьма рано и действительно из-за Квазимодо Прямоходящего, хотя по собственной инициативе, решив купить племяннику на день рождения настоящий фонарик с плоской батарейкой.

По всему городу в то время расползлись совершенно невероятные слухи, будто бы в неком окраинном магазинчике выбросили в продажу электрические фонарики – страшный, просто невиданный доселе дефицит. Сроду ничего подобного на прилавках не показывали, а тут вдруг – нате вам! День продают! Два продают!! Три продают!!! А фонарики все не кончаются, невероятная история! Большинство моих товарищей по уличным играм уже заимели розовые перламутровые штуки, только я один, будто круглый сирота, по вечерам гулял без собственного освещения. Сколько шишек и синяков набил – страшно вспомнить, а родителям все некогда сходить, постоять в очереди часика три. И вот в конце той волшебной недели добрый-предобрый дядя Жо ударил себя в грудь: «Для родного Арлекина ничего не пожалею!», – и мы двинулись в путь.

Добирались страшно долго. Магазин оказался бревенчатым, одноэтажным, крашеный зеленой масляной краской, и расположен у черта на куличках. В подобном амбаре у нас хлебом торгуют на улице Пролетарской. «Нет, не такой должен быть магазин с чудесными фонариками!», – почудилось мне сразу, но, увы, ничего более подходящего рядом не обнаружилось. Приблизительно с час мы упорно стояли в очереди на улице, будто и правда за хлебом. Дело происходило жарким летом, я устал, но еще очень хотел иметь фонарик. А когда пришла пора затискиваться через порог внутрь, в плотно набитое человеческими телами помещение, дядя Жо не решился взять меня с собой в толкотню на муку мученическую, сказал: «Жди здесь, возле дверей, никуда не уходи», после чего наморщившись, влез в темноту внутреннего пространства, будто в грязное болото с крокодилами.

Честно говоря, я ждал его долго, очень долго. Наверное, часа два или три, а может и все пять, но дядя в обратную сторону так и не явился. Я устал стоять и глядеть на дверь. Мне было страшно жарко на горячем песке меж чужого люда. Потом пришел настоящий страх, что я никогда больше не увижу Жо. Захотелось убедиться, что его не задавили во внутренней толчее, поэтому я стал ходить вокруг магазина, заглядывать в двойные окна, меж рамами которых имелись еще и решетки. Окна, как на грех, такие пыльные, что ничегошеньки сквозь них не видно, наверное, специально против воров так сделано, но я все равно ходил и заглядывал. Потом вернулся к дверям и замер у крыльца в тревожном ожидании, нервно вздрагивая, как потерявшая хозяина собачка.

Иногда из дверей, как с поля сражения, вырывались в обратную сторону мокрые, растерзанные мужчины, отцы семейств в разорванных на груди рубахах, без пуговиц, сжимающие в руках вожделенные фонарики. На них (мужчин) страшно было глядеть. В нынешних обстоятельствах фонарик уже не казался лучшим подарком на день рождения. Если бы раньше кто сказал, с каким трудом придется его добывать, с какими ужасными потерями, ни у кого бы ничего не просил, не нужен мне ваш фонарик, отдайте моего дядю Жо! По сравнению с этими измочаленными, но все равно внешне крупными мужчинами, дядя Жо смотрелся мальчишкой, и если уж эти чуть живы, то он давно там погиб. Поэтому и не выходит, растоптали моего Жо по полу и ходят по нему, а некоторые стоят на бездыханном теле, на голове, на трех волнах.

Последняя картина так ужаснула детское воображение своей катастрофичностью, что я затрясся от страха и чуть не расплакался, но вовремя себя успокоил: нет, слишком ужасно, такого быть в принципе не может. Скорее всего, Жо вырвался из двери обратно именно в тот момент, когда я обходил магазин, заглядывая в окна! Конечно же он давно вышел, поискал-поискал, не нашел и решил, что я ушел домой и сам поехал туда! Я оглянулся по сторонам. Где находится дом? Куда идти? Расспрашивать окружающих не только бесполезно, но и опасно: только попробуй! Видел я этих потерявшихся на улице детей: их тотчас обступала плотная толпа прохожих и давай выяснять: кто папа, как зовут маму? И уже не отпустят, сдадут в милицию!

Нет, чтобы не подводить дядю Жо, надо искать дорогу самому. А как, когда кругом совершенно неизвестное место и даже приблизительно не ясно в какую сторону идти, чтобы попасть домой? С дядей Жо мы ехали сначала на трамвае, потом на автобусе. Маршрутных номеров я еще не знал. Надо было, однако, что-то предпринимать и я направился в ту сторону, где по моему внутреннему чутью должен находиться родной дом. А на самом деле удалялся от него мимо длинных заводских заборов уже совсем за город. Потом вдруг оказался на перекрестке четырех широченных асфальтированных трасс, наполненных большими машинами и остановился в нерешительности: дальше куда? Из двух направлений еще мог выбирать интуитивно одно, перед четырьмя внутренний штурман спасовал.

И тут вдруг, весьма кстати, в глаза бросился маленький голубой домик, который я всегда любил разглядывать, когда автобус, на котором мы ездили в свой мичуринский сад, тормозил на остановке возле. Ах, как я ему обрадовался! От него оказалось совсем нетрудно взять правильное направление движения. Потом встретился знакомый мост, под которым проезжал автобус, затем трамвайная остановка, на которой мы сходили и вот по этой трамвайной колее я помчался, как засидевшаяся гончая по следу. Знакомые приметы попадались все чаще и чаще.

– Давай выпьем за своевременную ориентацию в жизни! – поднимает тост дядюшка Жо, при этом глядя на тетю.

Конечно, он имеет в виду вовсе не тот голубой домик. Бедный дядя! Что ему пришлось пережить! Когда я вернулся домой, никого в квартире не оказалось, дверь закрыта. Поэтому ушел играть в соседний двор, где вместе с друзьями залез на сарай, с крыши которого удобно объедать поспевшую ранетку. Хозяева ранетки в тот день разрешили нам делать это. Я здорово проголодался и потому задержался на сарае до позднего вечера, не зная, что дядя Жо прибегал домой, и не найдя меня снова поехал к магазину накручивать круги поисков, которые ничего не дали, в результате пришлось в милиции написать заявление, что у него пропал ребенок. До глубокой ночи несчастный нянь бродил по дворам и чужим подъездам, опрашивая всех подряд: «Вы не видели здесь мальчика в белой панаме приблизительно четырех лет?».

Я уже спокойно спал на своей кроватке, позабыв за ранетками да играми о дяде Жо и фонарике, а он все где-то искал меня. Когда мама открыла дверь Жо и сделала сердитое лицо, собираясь попенять, с чего это он так поздно начал шляться, тот вымолвил первым: «Убивай меня, я потерял его».

– Кого? – испугалась мама.

Пережив невероятный стресс, Жо проспал целые сутки. Нервное потрясение не прошло для него даром, объявившись седыми волосами в прическе. Дядя Жо так сердился на меня после того фонарика, что напрочь отказался нянчиться и даже ходить в кино. Впрочем, у него появилась на то уважительная причина: он окончил институт и получил направление на стройку. Теперь ему, как и всем, тоже стало некогда со мной возиться. Но нет худа без добра: я угодил в детский сад, где очень скоро во мне открылся талант юного рисовальщика.

Дело было так: воспитательницы раздали всем листки с карандашами и приказали в срочном порядке нарисовать Снегурочку, иначе она к нам не придет и Деда Мороза не приведет. Сами же, как всегда, занялись разговорами. Я нарисовал Снегурку довольно быстро, для правды жизни двумя дугами подчеркнув то место, на котором удобно спать в темноте зрительного зала. Моя работа произвела на воспитательниц странное впечатление, меня долго и с подозрением разглядывали в упор сверху вниз, будто я спрятал перед прогулкой чьи-то штаны и не желаю в том признаться. Наконец пожилая нянечка спросила: «Зачем ты нарисовал это?» – «Так оно же есть, – удивился я, – а рисовать надо похоже». Оказывается, я, в моем пятилетнем возрасте не должен был этого видеть! Не замечать очевидного? Что за странности?

М-да. Трех волн на голове дядя Жо нынче нет, двух тоже, даже одной-единственной не осталось, ветхая лысина светится в электрическом свете люстры. Дядя Жо грозит мне пальцем, говорит свои обычные речи, что я испортил ему жизнь, причем два раза и оба раза – навсегда.

– Нет, скажите, – вопрошаю я тетю, – как одному человеку можно испортить жизнь раз и навсегда два раза? Ну ладно, с первым разом еще куда ни шло, согласен, испортил жизнь. А насчет второго извините-подвиньтесь! Правда же, тетушка?

– Конечно, – соглашается она, – да ты его не слушай. Попробуй этот салатик. Мне кажется, неплохо получилось.

Право, тетушка любит меня гораздо больше дяди.

– За твои, брат, художества! – провозглашает Жо, сверкая глазками из-под седоватых бровей.

Здорово нынче разошелся – этак все припомнит!

Было мне в ту пору уже лет шесть. Дядя со мной больше не сидел, стало быть, времени у него свободного достаточно, но, что само по себе чрезвычайно любопытно, и с девушками перестал по кинам бегать: «У меня, – говорит, – мечта есть!». Какая конкретно мечта – никому не рассказывал, боясь сглазу, но очень странная, это все подмечали: в послевузовском возрасте засел вдруг по-новой за иностранные языки. По вечерам, приходя с работы, оставался дома, садился за стол и читал со словарем газету «Москау ньюз», дальше – больше, увлекся арабским языком. А в выходные так и круглосуточно этим занимался.

Между тем, прежние девушки все еще названивали по телефону, хотя и много реже, чем прежде, но сам Жо трубку не брал, тому же, кто шел ее поднимать, кричал: «Меня нет дома!». Со мной этот номер не проходил. «Врать нельзя, – напоминал я ему абсолютную истину воспитания, – после чего спешил сообщить невидимой, но прекрасной незнакомке: дядя Жо дома, сейчас приглашу!». По дороге к телефону дядя Жо энергично тряс перед детским лицом кулачищем, огрубевшим на стройке, а в трубку вещал тоскливым голосом: «Сижу в няньках с молодым балбесом, не жизнь – каторга! О! Что-то опять на кухне натворил. Все, целую, бегу!», – и бросал трубку.

– Зачем врать, Жо? – удивлялся я, – со мной давно не сидишь, и на кухне ничего я не творю. Бессовестный ты.

– Это еще неизвестно, – отвечал дядя Жо, деловито пригладив у зеркала трехволновую прическу, – творишь ты или нет. Это будущее покажет. – И усаживался на прежнее место, за арабский с английским.

Как в воду глядел, бедняга. Надо сказать к тому времени, после того, как в детском садике обнаружили мой талант рисовальщика, и маме вечером воспитательницы рассказали о нем, папа срочно отвел меня развивать его в нулевой класс художественной школы. Школа была платная, и конечно, там детсадовский талант немедленно подтвердился за тринадцать рублей в месяц, плюс краски, карандаши, и кисточки самого лучшего качества, которых в нашем городе не оказалось, и родительский комитет художественной школы заказывал привозить их аж из столицы родины. Однажды, когда я болел ангиной и не ходил в садик, мой талант вдруг выплеснулся наружу мощным гейзером. Не знаю, что на меня тогда нашло, но так хотелось рисовать, так хотелось, что я затупил в работе все имеющиеся карандаши, изрисовав альбом новый, альбом старый, альбом акварельный, газеты и много другой бумаги.

Прилив творческой энергии бил изнутри неимоверный. Я даже отдувался, когда рисовал, так было жарко и волнительно. Что рисовал – не помню, да это и не важно в свете дальнейших событий, развернувшихся в квартире по приходу взрослых, а конкретно дяди Жо. Внезапно, вдруг, буквально ни с чего поднялся такой ужасный шум, какого прежде никогда никем не производилось! Кричал обычно негромко живущий дядя Жо, кричал дико взыскующим голосом. Вот будто убили его на поле брани, или в магазине, в очереди за фонариками затоптали, тогда бы, может быть, от невыразимой тоски я бы так над ним выл, вкупе со всеми прочими родственниками, а тут сам Жо, живой и здоровый принялся голосить безо всякого стеснения.

Следом раскрылась страшная тайна. Оказывается, не зря дядя Жо все вечера, как дурак, учил английский с арабским, отказывая девушкам в удовольствии посетить с ним кино или просто общаться, гуляя в вечернем сиянии уличных фонарей по проспекту. На то у него имелась огромная, сокровенная тайна, заветнейшая мечта, которую Квазимодо сегодня уничтожил своими маленькими, противными ручонками, всеми в цыпках, которые выдрать с корнем не жалко! Оказывается, дядя Жо размечтался поехать в удивительную страну Египет, где никогда не бывает зимы, страну древних пирамид, сфинксов, на великую реку Нил и там построить Асуанскую плотину. Жо грезил плотиной во сне и наяву, никому свои грезы не открывая, хотя давно написал заявление, и даже прошел медкомиссию.

Где-то в Москве неведомые органы изучали его подноготную долго-долго, а он все ждал и надеялся. Теперь откуда-то из глубочайших недр министерства пришли, наконец, специальные документы-бланки для окончательного заполнения, и эти бланки несносный пакостник зачеркал в дремучем порыве художественной страсти.

– Может, сходить, попросить другие бланки?

Дядя Жо перестал выть, саркастически присвистнул, после чего направился прямо ко мне. Я зажмурился, не пряча лоб, надеясь, что он сейчас вкатит здоровенный щелбан и простит, даже мама молча отвернулась от справедливой казни, но дядя Жора несчастным голосом, тем самым, каким разговаривал с девушками в последнее время по телефону, произнес:

– Ты разрушил всю мою жизнь.

Нынче он имеет по данному неприятному случаю другое мнение. Теперь, несмотря на то, что в Египет так и не поехал, говорит, сидя за столом: «Это были цветочки! Ягодки – впереди!». И грозит пальцем сердито. На что тетя лишь хмыкает: «Ну-ну, сильно-то не расстраивайся, желчную побереги». Нет, тетя меня очень любит, не в пример дяде, прямо даже не верится иногда, что не она мамина сестра, а он мамин брат. Бывают в жизни казусы. Или ягодки, по выражению дяди Жо. Не глядя в мою сторону, сердито-дребезжащим голоском старик приступает к повествованию главного преступления перед прогрессивным человечеством, а мы с тетей машем на него руками, чокаемся и выпиваем за общее здоровье присутствующих.

После того, как Египет рухнул, Жо ни разу не назвал меня Арлекино, даже Квазимодо Прямоходящий казалось ему слишком ласковым прозвищем, некоторое время величал Товарищем Пришибеевым и вдруг начал кликать Брутом. Кто такой Брут я не знал, но нетрудно сообразить, что много хуже Квазимодо. Однажды в его глаза вернулся прежний блеск: в неком таинственном месте ему пообещали, что на следующий год состоится еще один набор на Асуан, тем более, что медкомиссия пройдена, идейно-политическая проверка тоже, и Жо с радостью уселся за языки. Учить их нынче несложно: по телефону девушки совсем перестали звонить. Тишина и благодать.

То, что наша дружба с Египтом окрепла, и дела на Асуане идут неплохо, в городе стало заметно по магазинным прилавкам. На них появились невиданные прежде засахаренные финики. Были они похожи на конфеты: тоже сладкие, но чересчур приторные, маслянистые, и в отличие от конфет, больше двух-трех штук при всем желании, съесть невозможно. Один Жо поглощал их с удовольствием без счета, при этом мечтательно заводя глаза в какое-нибудь непримечательное место комнаты, как наяву видел там оазис с финиковыми пальмами, голубое небо, голубой Нил, плотину, веселых загорелых арабов-строителей, а над всем этим раем круглогодично жаркое, курортное солнце. Косточки от засахаренных фиников он втыкал в цветочные горшки, некоторые из них потом взошли, а один стебелек принялся так здорово расти, что ему выделили отдельный горшок. Дядя Жо ухаживал за ним, поливал, подкармливал, как настоящий садовник.

– Что, – спрашивает однажды, – в кино идем, Брут?

Зная, что кличка плохая, я выставил условие:

– Если только с мороженым в вафельных стаканчиках.

– Куплю, – оборвал дядя и даже по карманам себя не хлопнул, как прежде, потому что зарабатывать стал очень прилично, бумажек у него полным-полно, а мелочь сдавал мне в копилку.

Девиц мы тот раз не склеили. Считаю, Жо виноват. Во-первых, после того, как потерял меня, взгляд у него сделался бегающе-затравленным, когда со мной куда идет, а во-вторых, седые волосы уже есть. Вроде и молодой, а… странный товарищ. Съели в фойе по стаканчику, отсидели в душном зале сеанс двухчасовой, вышли на улицу, смотрю, вдали мороженщица в белом халате у синей коляски на ветру зябнет, и никто у нее ничего не покупает по причине наступившей осенней прохлады.

– Дядя Жо, возьмем еще?

– Все, Брут, на сегодня хватит. Закашляешь, а мне перед мамашей твоей потом отвечать.

Я звякнул себя по карману:

– Пойдем, угощаю!

Но дядя уперся бревном, взял меня за руку и потащил на остановку. Дела у него срочные объявились, некогда ему стало. Но мне уже, извините, давно не четыре года, а целых шесть. Вырвался, да как вчищу через дорогу! Жо за мной! Добежали почти вместе, я вокруг мороженщицы запрыгал: «Тетя, спасите, меня дядя куда-то хочет утащить!». Тетя, не смотря, что совсем еще молодая, как разорется с ходу на дядю:

– Чего вы себе позволяете, гражданин? Как с ребенком обращаетесь? Сейчас милицию вызову, посадят вас на пятнадцать суток, тогда узнаете!

В те времена или дяди были другие, или милиция иная, но угроза подобного рода действовала безотказно. Тем более, что у Жо мечта любимая: Асуан строить, а с приводом в милицию черта с два возьмут за границу в теплые страны нарушителя порядка. Скис, извиняться начал.

– Тетенька, не надо милиции, дайте нам лучше три порции: ему, мне, и вам. Угощаю.

Представьте себе, уговорил-таки, и его и ее и даже за бесплатно.

В результате, дядя Жо на стройку века в Египет не поехал по причине скорой, я бы даже сказал скоропалительной женитьбы. Финиковая косточка выдула со временем в огромное растение, которое до сих пор живет у нас дома. Через несколько лет семейный Жо переехал в новую квартиру, данную ему на стройке за хорошую работу, но пальму с собой не взял – где ей там разместиться при высоте потолков всего два метра с небольшим? Другое дело трехметровый рост ванной комнаты, где привольно раскинулись ветви пальмы, куда она за сорок лет буквально вросла, заняв весь потолок и стены.

Входишь сюда, как в оазис: справа от двери бочка с огромным мохнатым стволом, слева в углу возле входа пребывает чугунная ванна, появившаяся здесь лет тридцать назад, после чего крайняя ничейная жилплощадь и стала зваться ванной комнатой. А вокруг ванны, вниз от потолка по кафелю ниспадают длинными, обоюдоострыми ножами листья финиковой пальмы, чьи кончики высохли до состояния каменных наконечников стрел, приобрели негодную привычку колоть да царапать мокрое тело, так что возникают разные пренеприятные ассоциации. В отличие от дяди Жо, я, при виде Финюши, воображаю не курортный рай, а горячий пыльный песок, змей, скорпионов, и, стало быть, от Египта не в восторге.

– Племянник меня первым родней признал, – вспоминает тетя, расплываясь в довольной улыбке, – как он ко мне тогда кинулся, кричит: «Тетя, тетя!», за это и люблю, давай-ка еще тефтелек положу? И хватит его ругать, Жо, сколько можно? Мороженое сейчас будете?

– Чуть под колесами не погиб, разбойник, – брюзжит дядюшка, – и я за ним следом.

Три мороженки возникают на столе в качестве компенсации всех дядиных жизненных утрат: современные, в шоколаде, с орехами, в блестящих упаковках. Старик отмахивается: «Ну их к черту!». Смотрит в кухонное окно, разрисованное ледяными пальмовыми листьями, решительно разливает остатки.

– За Асуан!

Отведя взор от лица дяди Жо, вздыхаю виновато: да, шестьдесят пять лет в Сибири – это срок.

ЖИЛ-БЫЛ В ТРАВЕ КУЗНЕЧИК

Улица раскинулась жёлто-песчаной пустыней, дыша жаром, пугающе необозримая: противоположная сторона её терялась где-то далеко в знойном июльском мареве. Дороги не было. На месте дороги вырыт глубочайший ров для неизвестных нужд. Им пришлось долго искать обходной путь, чтобы перебраться на чётную сторону.

Километрами протянулись плотные заборы вдоль вымерших на полуденном солнце переулков, пугливая тишина причудливым образом сливалась с многоголосым хором кузнечиков, прыгавших на путешественников с высоких кустов полыни. Если бы не встречавшиеся на каждом шагу помойки, в которых лениво рылись кудлатые дворняжки, могло показаться, что здесь давно никто не живёт. Иногда, впрочем, совсем рядом, кажется, прямо над ухом слышались обрывки чьих-то разговоров. Возможно, из-за забора, где текла иная, недоступная путешественникам жизнь. Котляревские шли впереди, разговаривая между собой на повышенных тонах.

Настало время, когда всем сделалось окончательно ясно, что они заблудились. Как назло, другие прохожие на странной улице начисто отсутствовали. Андрей Борисович один раз нечаянно увидел в косом чёрном окне домика чей-то глаз, выглядывавший из-за шторки, и побежал к завалинке узнать дорогу, но глаз тотчас испуганно закрылся, пропав в темноте внутреннего пространства. Они шагали по кустам паслёна, продирались сквозь молодую тополиную поросль, прутья стегали лица, а смолисто-липкие от жары крупные листья, покрытые тлёй, касались оголённых плеч Ванды, приводя её в ярость. Оскорблённая безобразием местного быта, она гневно тыкала пальцем в гнилушки человечьего крова, на зелёные, во мху, дощатые крыши, восклицая: «Как они живут, пресвятая дева Мария! Скажите мне, разве достойно людям так жить?» Однако, будучи вдохновительницей похода и его предводителем, продолжала вести всё дальше в дебри разрухи и зарослей. Если бы не Ванда, Ведерников давно повернул назад. Теперь он каялся, что пустился с Котляревскими в это преглупое путешествие, закипал от вопросов Ванды, от жары, а больше от сознания того, что мог бы сейчас спокойно лежать у себя дома на диване, в прохладе каменного дома, и смотреть телевизор. «А как им жить, – хотелось спросить ему, – и чего хорошего они здесь с детства видят, чтобы жить по-другому?»

Обходя кучу шлака, он приблизился к краю обрыва, и остановился в изумлении, позабыв об опасности. Далеко внизу, в ярком солнечном блеске лежала белая песчаная долина, прекрасный чистый пляж без моря, и по этому девственному пространству стаями носились мизерные, вроде тёмных точек, чрезмерно подвижные существа, глядя на которые возникало подозрение, что вечное движение и пертум мобиле возможны в природе, и даже во множественном числе. Как ни приглядывался, ни прищуривался близоруко Андрей Борисович, не смог разобрать подробностей, что это там такое, и чем более напрягал глаза, тем сильней им овладевала глубокая тайная тревога. Мерещилось нечто до жути знакомое, похожее на рассыпанные детали хорошо известного механизма. Да нет, то не железки на дне валяются, то формы биологические шустрят, братья по разуму, можно сказать, и где-то в школьном курсе зоологии, на пятьдесят седьмой странице эта самая штука в разрезе изображена, но пойди теперь вспомни, чего там было тридцать лет назад. Молниеносное движение каждой отдельной точки, подчинённое непредсказуемому случаю, в групповом их поведении представлялось очень согласованным, и напоминало игру в футбол двух неумелых команд, где все с неиссякаемой энергией гоняются за одним невидимым мячом. Что же происходит там, внизу, на дне котлована? Что там, в принципе, может быть? Определённо ничего хорошего. Однако же, есть всему этому по крайней мере разумное объяснение? Он склонился над краем, пытаясь лучше рассмотреть странную картину донного бытия и составить своё собственное объяснение, но все мало-мальски подходящие гипотезы легко опровергались, и Ведерников по-прежнему пребывал наедине с терзающим разум непониманием так близко и очевидно происходящего.

– Андрей Борисович, не свалитесь, а то без вас и нас не пустят, – крикнула Ванда шаловливо. – Вы сегодня наш пропуск в прекрасные палестины.

Буксуя подошвами в горячем песке, он поспешно отступил в сторону, – от увиденного сделалось не по себе. Или для того, чтобы понять смысл песчаного игрища, надо побывать там, на дне? Чтобы познать социализм, нужно пожить в нём? Даже смешно делается. Что это может быть? Пляжная команда футболистов? Или собаки затеяли беготню? Почему ничего нельзя различить? Так ведь не бывает, это нелогично. Идущая впереди Ванда поправила сползающий парик, как ефрейтор пилотку.

«Какого чёрта я вообще согласился пойти к неизвестной Марине на день рождения? И отчего этим ужасным Котляревским, несмотря на африканскую жару, явно нравится быть в чёрном? Постой, с каких пор друг Сёма Котляревский стал ужасным? Да, конечно, ужасный, ты присмотрись получше-то, открой глаза: гляди, как энергично и напористо летят они нога в ногу по серым барханам, заросшим паслёном, поди попробуй остановить таких-то, ничего не выйдет. Нет такой благой силы в природе. И сами они ни перед чем не остановятся, с презрительными надменными минами на лицах – гордые и чуждые здесь иноземные странники. Слишком жарко. Сейчас мне будет дурно!»

Чёрный с блёстками гипюровый блузон Ванды переливался праздничной, новенькой змеиной шкурой, матово-белые шары рук, шеи, лица без кровинки покрыты чудовищным слоем пудры. Сам Котляревский – длинный, смуглый, набриолиненный, смазливый, точно магазинный манекен, с развевающимися фалдами дирижёрского фрака. Два парадных дьявола, спешащие на похоронное торжество.

А диванный человек, которого они взяли в оборот и тащат куда-то за собой, в мятом пиджаке и непривычном галстуке, туго затянутом петлёй на шее, запарился, давно выбился из сил, томим сомнениями, жарой, пылью. Он плотно закрыл веки. Сделал над собой усилие, а когда разомкнул их, как дверь в иной мир, всё осталось прежним, и только солнце, упершись раскалённым лбом в зенит, палило ещё злей. И на этот раз ему не удалось проснуться.

Всё остаётся прежним. Ему сорок три года. Шестнадцать месяцев после смерти матери он живёт один в квартире, где застоявшийся воздух пахнет несвежим бельём. После работы Ведерников автоматически возвращается туда, включает телевизор, ложится на диван, тяжело ворочаясь, читает купленные у букиниста потрёпанные романы, полные иллюзий, пока не засыпает. Книга валится на пол. Ночью откуда-нибудь из кухни приходит мать. Усаживается на кровать, которую рука не поднимается выбросить, и сидит там – высохшая до невесомой бесплотности старуха с седой желтоватой косицей за ухом, в ночной рубашке, обшитой кружевными оборками, коим и прежде она находила место на любой одежде, сидит в темноте, не доставая ногами до полу, меж двух подушек, взбитых полтора года назад, в день её похорон. Просыпаясь в темноте, Андрей Борисович слышит хриплое астматическое дыхание и спит дальше лёгким отроческим сном. Мать не просит, как прежде, при жизни, измерить давление и дать лекарств, вообще ни разу не молвила слова, одно дыхание говорит о том, что она по-прежнему здесь.

После долгого блуждания в песках Андрей Борисович и Котляревские вышли к калитке, почти незаметной в глухом тесовом заборе, на которой бурой краской был густо намалёван искомый 258-й нумер. «Вот и добрались», – без всякой радости, и даже совсем равнодушно подумалось Андрею Борисовичу в тот момент, когда, устав казаться бесстрастным флегматиком, каким выглядел внешне, он ступил под призрачную тень сухого ободранного тополя, нисколько не спасавшую от жары, вытянул из кармана носовой платок и промокнул круглую физиономию, напоминавшую большой тульский пряник, где некоторым изыском отличался разве что по-ассирийски загнутый на конце нос, доставшийся Андрею Борисовичу от какого-то вне-анкетного предка. Нос болезненно ныл, грозя облезть к завтрашнему дню. Над забором, как в концлагере, проходил ряд окаменевшей от древности колючей проволоки.

– Наконец нашли. Думала, уж и не дойдём вовсе. Семён, приведи в порядок Андрея Борисовича, ему по статусу положено сегодня быть молодцом и кавалером, – с этими словами Котляревская протянула какую-то специальную щёточку с бархаткой, и приятель бросился отчищать Андрею Борисовичу костюм от прилипчивого тополиного пуха.

Андрей Борисович слабо отбивался. Ему страшно не хотелось за калиточку. Он топтался на одном месте, пока Ванда, опершись на забор, выколачивала из туфель песок, а в трёх шагах от них (он помнил об этом постоянно) находился край смертной ямы, полной другой, непонятной жизни.

Было это всё когда-то уже: и нумер 258, и Котляревские в траурно-чёрном, и сухая, истощённая почва под ногами, исчезающая в далёком мареве. А внизу другая, неизвестная сторона безбрежной улицы, события фатально вели к одному: обратно из калиточки он уже не выйдет, но через определённый срок вновь будет вынесен неисповедимым круговоротом под пепельно-сухие ветви двух тополей на вершине. А может, всё изменилось бы от одного прыжка в ту пропасть? Шальная мысль влетела в голову, освоилась там быстренько, и трудно было её объяснить: глупость это или, наоборот, гениальное освобождение, обещавшее вечный покой и нирвану?

Спустя некоторое время, сидя за покрытым белой праздничной скатертью столом, Андрей Борисович с приятностью размышлял, что когда ещё в двенадцатом часу пополудни он, понимаешь ли, человек субботний, валялся у себя дома на диване, на скомканной простыне, небритый, только что проснувшийся и уже смертельно уставший, перечитывал третьего года давности журнал, совсем не подозревая, что где-то в неизвестном ему месте знают о грядущем его приходе, и там готовятся чудесные блюда, изысканные закуски, вот это заливное, к примеру, или та вон фаршированная щука, начинённая яйцами и рисом, и мясом, и жареной, сластящей, своей же икрой, а всевозможные салаты в хрустальных посудинах… просто голова кружится: какие запахи, какие запахи, чёрт возьми, отвык он от всего этакого, питаясь последние месяцы почти исключительно ливерной колбасой с чаем и сушками.

Вместе с прочими гостями он выпил рюмку холодной водки за именинницу Марину, которая была настолько ослепительно хороша, что Андрей Борисович поостерёгся даже рассматривать. Стало тепло и блаженно. Своё особенное, не очень приятное положение Ведерников почувствовал сразу, из поведения других гостей: ему оставались быстрые полувзгляды и четвертинки взглядов, выражавшие приблизительно следующее: «Ах, это и есть тот самый… Да-с. Ну, уж извините…». Вместе с тем ему оказывался предупредительный, единодушный, но какой-то осторожный почёт, которого он вроде ещё мог и не оправдать. Cопоставив факты, Андрей Борисович склонился к выводу, что его привели на смотрины.