Текст книги "Знакомые истории"

Круг присутствующих не был широк: кроме Котляревских и самой хозяйки, за стол присаживалась иногда хлопотливая, с иссохшим пергаментом лица приятельница Марины, одна из тех особ, что всегда заняты устраиванием чьих-то посторонних судеб. Ведерников не расслышал, как её зовут, но про себя назвал Вожатой. Она вещала до того звонким пионерским голосом, что Андрей Борисович непременно вздрагивал при первых звуках, вылетавших из её рта. Голос Вожатой звучит то на кухне, то в комнате: вот ещё раз здесь, поблизости, прямо над самым ухом – бодрый, линеечный, сверхактивный, а его бальзамированная, вечно-живая хозяйка унеслась за новыми угощениями на кухню и командует гастрономическим парадом оттуда. Разлитием спиртного за столом заведовал розовый и почти лысый добрейший дядюшка Александр Палыч. После того, как он наполнил третью рюмку, Ведерников рискнул взглянуть на хозяйку Марину, и определил, что она действительно на редкость хороша собою, и в этом смысле не чета Ванде. Верней сказать, он подумал следующим образом, глядя на опущенную вилку: «Слишком красива, чересчур для меня хороша, ничего не выйдет, надо уйти побыстрее». Всегда отлично знавший своё место даже после двух рюмок, сейчас он испытал душою плавный восходящий подъём, и спросил себя: «А может, ты, брат, чуть-чуть перебрал с непривычки, отвык от водки, от общества, и она не так уж хороша, как тебе сейчас кажется… и можно остаться?»

Прямо над ними пронеслась ширококрылой птицей Вожатая, держа в костистых пальцах огромное фарфоровое блюдо с жёлто-промасленным пирогом, нарезанным на фигурные геометрические кусочки:

– Пирога отведайте, гости дорогие!

– Надо, надо… под пирожок, – подскочил дядюшка Александр Палыч со своего места. И пропел хриплым фальцетом: – По рюмочке, по рюмочке, по рюмочке налей! По рюмочке, по рюмочке, чем поят лошадей! – Подмигнул Ведерникову: – Разве сравнить с тем, что в кулинарии продаётся?

Ведерников никогда не покупал пирогов в кулинарии, но с радостью согласился, что не сравнить: «Во рту тает пирожок. Давненько ничего подобного не пробовал. Женюсь, ей-богу женюсь. И вовсе эта идея не так дурна, как казалась утром, когда Семён что-то намекал на интересное знакомство. Почему, собственно говоря, он должен грызть несокрушимо твёрдые сушки всё более редеющими зубами, дышать застарелой пылью, обходиться без женской руки и участия? Если только по привычке, то, несомненно, привычка эта дурная, и её следует преодолеть – вон её, вон! И Семён с Вандой совсем неплохие люди, мирные, добросердечные, из-за него потащились в этакую даль. Что-то здорово, однако, меня развезло. Надо бы выйти освежиться на улицу, эх, мне этот дядюшка с его лошадиными дозами».

Вполне здравое рассуждение подняло Андрея Борисовича на ноги, как-то внезапно и для него неожиданно, повлекло куда-то, как ему казалось, на выход, но дверей имелось несколько, и очутился он в небольшой, уютной кухне, где за столиком, отдельно от взрослых, сидел к нему спиной худой ушастый мальчик и что-то кушал. «Должно быть, это и есть сын Марины», – вспомнил Ведерников речи Ванды во время путешествия, тогда казавшиеся пустой и ненужной информацией, а теперь вдруг наполняясь нежностью к остреньким колючкам-позвонкам, торчащим сквозь маечку на спине.

Чувствуя на себе посторонний взгляд, мальчик поёжился плечами, заёрзал. Андрей Борисович загадал: если тот обернётся, то всё сложится как нельзя более благополучно, если нет… тут уж ничего не поделаешь, и он сейчас же уйдёт, не прощаясь. Мальчик пил молоко, оборачиваться не желал. Ведерников расстроенно вздохнул, поворотил к выходу, но был остановлен Вожатой.

– А, вы здесь, с Володенькой, то-то я думаю, где они, а они туточки оба голубчика, – она свалила груду грязной посуды у мойки и, приблизившись к Андрею Борисовичу, зашептала довольно громко. – Прелесть, скажу вам, что за мальчик. Золото, чистое золото парнишечка, таких уж больше не сыщешь, лучше и не найдёте. Шея и уши будущего Ведерниковского сына побагровели. Андрей Борисович испугался, как бы он от застенчивости не откусил край чашки, и вновь попытался выскользнуть из кухни, но Вожатая крепко взяла его за руку и продолжала:

– Да вы не опасайтесь, с ним проблем никаких не будет. Мальчик исключительно послушный и учится хорошо. Смирный очень, всё больше сам с собой играет тихонечко. Нет, лучше Володеньки мальчика я не видала, уж вы поверьте, с младых ногтей в народном образовании, и кое-какой опыт имею, – она посмотрела тем, вполоборота, коронным взглядом пожилых учительниц, которые не сомневаются, что о детях они, слава богу, знают достаточно. Затем ещё раз повторила, очевидно, для закрепления материала, – золото, а не ребёнок.

Ведерников согласно кивнул, забрал свою руку обратно и осторожно протиснулся мимо. В сенцах покуривали Котляревский с Александром Палычем. Дядюшка – толстенький, радостно-пьяный – вынул изо рта папироску и, похлопывая Ведерникова приветливо и пытаясь даже расцеловать, восторгался:

– Видел вас, дружочек мой, как вы по краю ямы брели бесстрашно, и голова, ничего, не кружилась. Отчаянный хлопец, рисковый, ну да я люблю рисковых, да, люблю, это мне по душе, по сердцу, потому как сам такой, собственной персоной и есть. А как вам ямища наша приглянулась?

Ведерникову не понравилась фамильярность дядюшки, его лобызания. Он намеревался прохладно возразить, что ямища ему совершенно не понравилась, по самой своей сути она есть не что иное, как безобразное отношение городских властей к жителям, но сквозь бурный словесный поток Александра Палыча невозможно было пробиться.

– Не правда ли, – продолжал дядюшка весело-угрожающе, – есть в ней нечто ужасное, неизъяснимое? Всеми святыми и грешными клянусь: когда-нибудь этот маленький домик тоже в неё рухнет со всем своим содержимым, и зеркало вот это полетит – фью… И жалко, жалко, голубчик, я понимаю, что жалко, добрая вещь, старинная, столько лет простояло – и ни царапинки, а ничего не поделать – ухнет вниз вместе с кроватями, столами и нами самими, так и засвистит в тартарары. Туда, сударь мой, ежедневно знаете какие глыбы отваливаются? Не дай бог сегодня ливня, не дай, в ливень всякое может случиться. Но что самое любопытное – сколько туда дерьма всякого ни падает, а дно всегда чистое, белое, песчаное и эти… самые… бегают, носятся туда-сюда как перпертумы. Что, сударь мой, так уставились? И вы тоже рухнете без малейшего промедления, как время придёт: пол вдруг под ногами рр-раз, одна плашечка влево кувыркнётся, другая – вправо, и тогда уж… Тогда держитесь… Так-то, милый мой…

У Ведерникова ноги непроизвольно дёрнулись, как во сне, когда падаешь:

– Разве нельзя засыпать?

– Господь с вами, засыпать! Ни в коем случае нельзя! И думать забудьте. Не-воз-мож-но! Яма-то чья? А? То-то и оно. А то – засыпать. Яма-то государственная и, стало быть, по ведомству проходит, а дом, извольте заметить, и мы с вами не более чем явления частного порядка. Судите сами, за кем преимущество. Далее… да вы бросьте расстраиваться, когда ещё чего, а он, нате пожалуйста, – расстраиваться, губы вон побелели, не переживайте, ведь никому не известно, когда полетим туда вверх тормашками за своё дрыгоножество. Но всё одно полетим, зарубите себе на носу. Это точно. Аж дух захватит. Слышь, Семён, чёрт рогатый, как правильно будет сказать: дух захватит или дух подхватит?

– Кого подхватит, – отвечал Котляревский, попыхивая сигареткой, – а кого и захватит. Как скажут, так и сделаем. Мы люди ответственные, дисциплину блюдём, опять же присягу давали. Какой с нас-то спрос?

– Шутники. – Ведерников оттолкнул будущего родственника от себя, но не сильно. Не дай бог, рассердится.

Вышел в огород. По скамейке бегали мелкие садовые муравьи. Андрей Борисович рухнул на них карой небесной. Пьяное блаженство охватило его. Он испытывал необыкновенное умиление и рассеянным взором бродил по светлому небу, гвоздастому забору, ягодным кустам и пышной зеленокудрой помидорной ботве, думая про себя, насколько всё-таки замечательно будет им с Мариной хозяйствовать на этом участке летом. Зимой они будут жить у него в благоустроенной квартире – так он заранее рассудил. Огородик мал, словно куплен в игрушечном магазине, и кончается в трёх шагах от носка туфли Андрея Борисовича. Но большого им и не надо. Рядом со скамейкой стояла крашенная синей краской бочка, и ещё оцинкованная ванна, новая, сверкающая, полная тёплой, прогретой солнцем воды с блестящими пузырьками на дне. Было бы недурно освежиться по такой погоде. Рядом с ванной на земле сидел Володенька в маечке и шортах. В руках его трепыхалась бабочка с оторванным крылышком.

– Что-то дымом попахивает, – чересчур умильным тоном начал разговор Андрей Борисович, и резко закончил: – Уж не куришь ли ты, братец?

– Нет, – внятно шепнул Володенька, опуская глаза.

– Прекрасно… мда… В таком случае чего сидишь здесь один, а не пойдёшь на улицу играть с ребятами?

– Я люблю один.

– Извини, брат, не верю, – Андрей Борисович громко и явственно икнул. – Я вот тоже всегда один да один. И сегодня утром тоже дома сидел один, скучно было – ужас, а теперь у вас в гостях совсем по-другому себя чувствую. Может, бьют ребятишки?

– Нет, не бьют, мучают только.

– Как так?

– По-разному. Я не люблю с ними играть. Они всегда сначала играют, а потом начинают мучить, потому что сильнее меня.

– Тогда не играй с ними.

– Я не играю.

– У вас в огороде тоже неплохо.

– Да. Хорошо. Я с солдатиками играю. Это жуки такие, они в сарае живут, в досках под корой. Ещё у меня есть гусеницы, мотыли и стрекозы. Стрекозы самые выносливые, долго могут мучиться и не умирать. А солдатики от газа скоро засыпают. Вот здесь газовая камера, там из бумажек и травы получается дым. В траншеях живут гусеницы, они тоже не умеют мучиться сильно, сразу помирают. Хорошо их жечь через увеличительное стекло. Они вредители.

Андрею Борисовичу вдруг сделалось дурно, он вскочил, неудачно повернулся и, как был, в одежде, рухнул в тёплый прозрачный океан, дёргая длинными зелёными ногами с такой силой, что вода забурлила. Ничего страшного, судари мои, по такой погоде приятно искупаться, одно жаль – усы намокнут. Какие усы, не было ведь усов, что за чушь? Марина, Марина. Одежда с него исчезла, обнажив зелёные мускулистые ноги. Андрей Борисович даже не подозревал, что под рубахой и штанами скрывается столь мощное сухое тело коренной природной выделки. Всё дело в том, что последнюю неделю спал прямо в одежде, поэтому и не уследил прекрасного превращения.

Он страстно возмечтал оказаться в этом прозрачном океане вместе с зеленотелой Мариной. Захваченные подводным течением, посребрённые воздушными пузырьками, они летели бы рядом в светлые пучины на совместную жизнь, а потом бы он вынес её на пустынный берег, и вот тогда… Андрей Борисович хотел вожделенно застрекотать, но вода поглотила те звуки, что так хорошо долетают до любимой в разгар жаркого дня среди сухой прогретой травы. Розовый айсберг-ладонь увлёк Ведерникова за собой в глубины, когда он только собрался вынырнуть и отдышаться. Его быстро несло над серебристым кладбищем дна, по которому были разбросаны мелкие, скрюченные смертельной судорогой насекомые, вроде него – пожили, порадовались в своё время белу свету, сушкам с ливерной колбаской, и ныне, никем не поминаемые, стайками мечутся по дну во прахе. «Господи, – ужаснулся Андрей Борисович, – у меня усы вымокли – это плохо кончится! Ах, мой бедный мальчик с тоненькой шеей, где ты? Не иначе твои, братец, проделки?»

Любовь к Марине не позволяла Ведерникову погибнуть скоро. Она укрепляла жизненные силы, когда он о ней думал, заслоняясь от всего ужасного образом Марины, как щитом, и почти не чувствовал страданий, но океан для начала уничтожал вместо жизни любовь, её делалось всё меньше. Тёплый Гольфстрим нёс Андрея Борисовича на огромной глубине большими кругами вместе с другими мёртвыми паучками, гусеницами, сороконожками, прочей братией, и надежды на счастье тоже начали понемногу умирать. Исчезла из сознания зеленотелая Марина, придававшая силы, померк свет. Андрей Борисович вытянул длинные ноги, судорога распрямила намокшее, чёрное уже тело, и он забыл жизнь.

Потом после вечного забытья очнулся на райски-безбрежных подушках розового цвета, от которых исходило животворное тепло. Сверху тот, кто мучил его, теперь дышал жалостью и слезами, пытаясь отогреть твёрдое, остывшее тело своим дыханием, шептал ласковые словечки.

– Володенька, не видел Андрея Борисовича? Он сюда не заходил? – Ванда, тряхнув сиреневыми кудряшками, оглаживая блузон, оправляя его на плечах и животе, слегка пошатываясь на свежем воздухе, просунулась в огородную калиточку.

– Заходил.

– И где же он?

– Залез в бочку купаться.

– О пресвятая матерь наша, говорила же я Марине не брать водки, в такую жару прекрасно бы сухим вином обошлись.

– Андрей Борисович, – мягко подкрадываясь на цыпочках, пропела она уже смешным голосом, – дяденька Черномор вы наш ненаглядный, выныривай быстренько, невеста заждалась. – Котляревская испуганно оглянулась на мальчика, но тот ничего не слышал, возился со своим дохлым кузнечиком, делая ему искусственное дыхание. – Голуба Андрей Борисович, ну, достаточно баловать, – Ванда стыдливо заглянула в бочку и растерянно отпрянула.

– Володенька, там нет никого. Куда же он подевался?

– Тогда ушёл, наверное.

– Ах ты, чёрт. Что я теперь Марине скажу? Беда с этими старыми холостяками, одно расстройство и только. Ладно, завтра я до него доберусь, поди, на своём диване уж бока отлёживает.

Но напрасно грозилась Ванда Станиславовна добраться до Андрея Борисовича. Не пришёл он в свою квартиру ни через день, ни через два, ни через неделю. И вроде как совсем дома жить перестал. Диван Андрея Борисовича скоро покрылся слоем пыли, столь же густым и бархатистым, как и тот, что лежал на прочих вещах. Бдительность ЖЭУ проявилась в данном случае медленнее обычного, РОВД вообще не привык торопиться в таких делах. Ведерников был объявлен пропавшим и занесён в розыск.

Последующие же события развивались много стремительнее. Не прошло и месяца – в квартиру вселился, вроде как бы временно, до выяснения обстоятельств со старым жильцом, некто Ивания Рудольф Иванович с женой и ребёнком. В районном исполнительном комитете депутатов трудящихся Ивания получил ордер по закону и рекомендации райкома партии. Всё бы хорошо, да замечательно, кабы однажды не проснулся Ивания среди ночи. Глядь, – а на кровати у него в ногах сидит неизвестная старуха с пегими косицами, в ночной рубахе, глядит в окно на луну и тихонечко так баюкает свою ладонь, на которой сидит то ли сверчок какой, то ли кузнечик. Баюкает старуха того сверчка и даже вроде как знакомые слова поскрипывают кроватью: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придёт серенький волчок, схватит Дюшу за бочок».

Жутко сделалось. Хотел разбудить жену, но по трезвому соображению отбросил эту мысль, ибо если старуха действительно присутствует, то женщина умрёт от испуга, – нервная очень. А если старухи нет, самого упекут на лечение в психбольницу, и тогда конец партийной карьере, которая только-только началась: по весне избрали секретарём цехкома. Рудольф Иванович решил, что этот ужас дан ему в наказание за неверный образ жизни. Таясь и оглядываясь, зашёл после работы в церковь, где поставил под образа самую дорогую свечу, и даже собрался поверить в бога – потихоньку, про себя: может, пройдёт чёртово наваждение? Но, как назло, возле православного храма расселось множество мордатых, наглых нищих, которые, притворно заискивая, выпотрошили униженными взглядами карманы Ивании не хуже знакомых райсполкомовцев при получении квартирного ордера, так лихо, что он зачертыхался и, отворачивая лицо от прохожих, бежал прочь.

И вот, как верно говорят, чужая душа – потёмки, так и все товарищи впоследствии ошибались, думая про Иванию, что он самый, что ни на есть счастливый человек на их производстве. В райком его уже пообещали забрать после отчётно-выборной конференции, старую квартиру прежней жене оставил, сам с молодой в новой живёт припеваючи, и компанейский мужик, и выпить не дурак, и поесть, и здоровьем бог не обидел, жить ему, одним словом, да радоваться. Он бы и радовался, может быть, если б не видеть, как приходит по ночам невесть откуда бесплотная старуха, садится на чужую семейную постель и баюкает своего молчаливого сверчка всю ночь напролёт, до самого рассвета.

ЗА ДВА ЧАСА ДО

На семинаре по квантовой термодинамике он сидит в последнем ряду, состоящим из пяти столов – за каждым по развеселому парню, да и вообще их группа по преимуществу мужская… И вдруг, представьте, вместо Иван Иваныча в аудиторию быстрым решительным шагом вошла, почти вбежала девушка, приблизительно их возраста, сказала: «Здравствуйте, начинаем занятие», после чего отвернулась к доске, принялась писать крошащимся мелом тему.

От волнения, разумеется. Ясно дело: в первый раз послали вести практику аспирантку с кафедры… Да-да, и саму ее он видит впервые. Ну, кто-когда на семинаре тему пишет на доске? Просто по-русски назвать – язык отсохнет? Оглянулся по сторонам. К его удивлению все с самым серьезным и старательным видом открывали тетрадки. Ни смешка, ни шутки, гробовая тишина. Ерунда какая.

А лет ей от силы двадцать… пять, блондинка… крашенная, чрезмерно какая-то серьезная, кстати, даже имени своего не назвала, не представилась, что явный промах, выдающий волнение… Да ладно, не бойся ты, начинающий педагог, что мы, звери какие? Не понимаем? Но почему никто из самых отъявленных хохмачей группы не веселится и не шутит, как бывало прежде, когда к ним в мужскую аудиторию, благодаря проискам отдела расписаний, как в клетку к голодным тиграм, попадал какой-нибудь молоденький свежеиспеченный кандидат наук на длинных шпильках?

«Наверно, чья-то дочка, – догадался Владик, ощущая себя слегка как бы не в своей тарелке. – Может, даже самого заведующего кафедрой. Нет, и для завкафедрой слишком народ притих, черте что творится, ничего не понимаю, может их уже предупредили перед занятием, чья тут дочка объявится, а я как всегда припоздал: после физкультуры слишком долго в душе опробовал новый шампунь. Черт, как он сильно пахнет, значит волосы промыл плохо, да и высушить толком не успел. Зато зачет по бегу на пять километров в кармане, и даже в тройку призеров попал!»

С чувством превосходства кинул взгляд поверх голов впередисидящих.

«Так чья у нас сегодня дочка? Неужели самого проректора по науке Григория Адамыча детка вышла на преподавательскую стезю? Не красавица, не уродина, но вид шибко начальственный, прямо в дрожь бросает с чего-то…»

Завершив свое однострочное писательство, крашеная блондинка внезапно углубилась в аудиторию, и никто не провожал ее заинтересованным взглядом, не производил визуальных замеров талии и бедер, все как зачарованные занимались чистописанием, выводя нечто каллиграфическое в тетрадочках… будто открытки к 8 марта заполняли.

За тем же занятием он и себя внезапно обнаружил, понимая, что худенькая девица направляется к их, последнему ряду и начинает… проверять с крайнего стола: верно ли они… пишут? Несмотря на явное замедление умственной деятельности, связанное с тем обстоятельством, что так не кстати опасная девица производит на него сногсшибательное впечатление, главное понимал ясно: проверка, начавшаяся справа по порядку – чисто для отвода глаз, а идет она, на самом деле, к нему, и никто другой здесь, кроме него, ей не нужен…

Сосредоточился на своем листе, притих, чувствуя, как проверяющая остановилась за спиной. Нагнулась так близко, что ощутил девичью прохладу дыхания возле своей горячей макушки. И запах… сменился. Аромат женского шампуня мигом победил прежний мужской, прядь влажных волос коснулась щеки… значит… она тоже только что из душа? Ну, это, право, даже странно… что за чушь?

Сердце вспрыгнуло к горлу. Но тут же хлоп… замолкло.

Девичья рука коснулась его обмерших пальцев, легко отняла авторучку, быстро написала какие-то свои единственно правильные в данные ситуации слова, почерком похожим на его, но другим цветом, которые при всем желании он оказался не в состоянии прочесть. И еще несколько удивительно огромных секунд они существовали единообразно, много выше сидящих рядом. Парализованному счастьем это время показалось гораздо дольше и светлей нескольких прежних лет, причем окружающие как бы уменьшились в размерах и переместились на приличествующее им отдаление, не имея ни права, ни возможности наблюдать их кроткую молчаливую встречу.

И вместе с тем внутри тела просто безумствовала неукротимая термоядерная плазма, почти такая же, что возникла на финише пятикилометровки, когда он в бешенном спурте сделал своих соперников, а затем никак не мог унять, стоя в душе голым под пронзительно-холодными струями. Оказывается, легко совладать с ней могут только прохладные женские пальцы, спокойно лежащие на запястье, будто медсестра измеряет пульс. Они держат плазму внутри, управляют ею надежней любой магнитной ловушки, не дозволяя преждевременно вырваться наружу… Жарко… как жарко…

Ощущая великую радость и одновременно боль внезапной разлуки, Владимир Петрович поднялся с кровати, было три часа ночи. Он прошел на кухню, выпил полстакана холодной воды, отворил окно, этого оказалось недостаточно. Вышел на лоджию, растворил все окна, стоял, дышал, дышал всей грудью с закрытыми глазами.

Откуда, с чего вдруг в шестьдесят пять лет его настиг столь чувственный сон, которому в жизни не было никаких реальных аналогов? И это серьезное, хмурое, но ставшее за секунды столь дорогим, лицо, которое сейчас, с закрытыми глазами, он еще продолжает видеть более чем явственно, ведь и оно ему абсолютно незнакомо. Никогда не встречал прежде, а у него отличная память на лица. Выдумка, фантазия спящего разума, но как хочется возвратиться обратно, чтобы ощутить ее близкое дыхание за спиной… какое-то неземное наслаждение… удивительно…. живешь – живешь… и вдруг… такое…. И ведь больше никогда не приснится… вот что смешно и печально.

Владимир Петрович улегся в постель с наивным желанием повторения, хотя, в общем-то, по зрелому рассудку, конечно, ни на что особенно не надеясь. Попытка – не пытка, нельзя дважды войти в одну и ту же воду… но если очень-очень хочется… то?

Ну, если только очень-очень-очень-очень… и к тому же пора… вас пригласили… то, несомненно – да…

К шести часам утра он был уже холодный.