Текст книги "Знакомые истории"

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТЕТЯ САША!

Домик тёти Саши прячется внутри зелёного квартала частной застройки на краю города, откуда рукой подать до соснового бора. Прекрасное, тихое местечко: вокруг деревянного домика небольшой сад, огороженный штакетником, где растут три яблони, большая груша, очень много малины, смородины. Вишня со сливой живут здесь просто для красоты, обильно цветут по весне, но ни разу не плодоносили из-за обычных заморозков в начале июня.

Я люблю приходить сюда поздней осенью, когда всё кругом убрано, прибрано, перекопано, листья опали, высохли и сожжены вместе с обрезанными ветками. По-осеннему видно далеко вокруг, и так хорошо сидеть на скамеечке в плаще и шляпе под лучами светлого, призрачно-октябрьского солнца, дыша свежим, прохладным воздухом, кажется, состоящим из одного чистого кислорода. Тётя Саша моя единственная кровная родственница, если, конечно, не считать четырёхлетней дочурки, которую иногда беру с собой. Дочь играет сама по себе, не мешает мне думать, у неё глаза моей мамы, такие же пронзительно чистые, почти не моргающие, как на фотографии, стоящей на рабочем столе. Когда невзначай натыкаюсь на этот серьёзный взгляд маленького ребёнка, то поневоле вздрагиваю. Тётя Саша тем более.

Но и летом я люблю бывать здесь, и весной, иногда прихожу зимой. Почему не навестить старую одинокую тётушку-долгожительницу? Хотя и надоедать негоже, но что-то тянет прийти и побыть вместе. До замужества тётя Саша жила в нашем родовом дедушкином доме, где у неё была своя комната, как и у моего отца. Выйдя замуж, она осталась пребывать в той же комнате с законным супругом, дядей Женей. Отец женился поздно, когда уже болел. Можно сказать, он сделал это вопреки своей болезни, или назло ей, пытаясь переиначить судьбу, предопределённую врачебными диагнозами. Потом родился я. В какой-то степени именно я стал причиной утери тётей Сашей её законного места жительства под родительским кровом, это отчётливо проявлялось в прежних взаимоотношениях, немного чувствуется и теперь, но что делать, коли давно в тётиной комнатке стоит кроватка моей дочери? Свято место пусто не бывает.

Что ещё мне нравится у тёти Саши – это ворота на улицу. Большие, высокие, для въезда грузовиков с углем и дровами, их открывают пару раз в год, а в одной створке проделана маленькая калитка для людей. Всё основательно, на несколько слоёв крашено бурой краской. Заходишь в калитку, перед тобой открывается прямая, длинная-предлинная дорога, заросшая травой, с еле заметной тропинкой посерёдке между двумя соседскими заборами из штакетника, и по этой тропинке идёшь метров сто до веранды тёти-Сашиного домика. Просто отличная тропинка, по которой можно гулять вечером, совершая моцион: ходи туда-сюда, и думай о чём угодно.

Когда здороваюсь, приходя в гости к тёте Саше, первым делом с интересом всматриваюсь в её лицо, чем-то сильно напоминающее фотографии давно умершего отца. В свою очередь тётушка взглянет колко снизу вверх, и начинает моргать тонкими старческими веками быстро-быстро, словно совсем невероятную вещь увидела, на что не очень хочется смотреть, а надо. Я тоже знаю, что сильно похожу на отца, никакого секрета в том нет, даже с женитьбой, как и он, припозднился. За одним малым исключением – здоровье моё совершенно отменное. Потом она улыбнётся неяркой улыбкой выцветших губ, ответно поздоровается. Тусклые, глубоко посаженные глаза отведёт, и больше в лицо уже не смотрит, всё куда-то рядом, а говорит почти неслышным, бабушкиным голосом – так все в семье утверждали, но я бабушки совсем не помню, её голоса, естественно, тоже, остаётся просто верить на слово старшим.

Когда был жив дядя Женя, мы поддерживали разговор в основном с ним, он очень любил показывать свои домашние достопримечательности: фарфоровую китайскую лампу с немного треснутым абажуром, большое дерево лимона в кадушке с несколькими зелёными и жёлтыми плодами, от которых приятный цитрусовый запах распространялся по зале и всему дому, высоченные напольные часы столетней давности, с бронзовыми римскими цифрами на циферблате, купленные во время войны на барахолке. Потом пили чай. После того, как дядя Женя умер, никто более не рассказывает о семейных реликвиях, впрочем, и надобности особой нет, я давно выучил всю илиаду наизусть. Китайская лампа уж сколько лет как перестала включаться, но часы по-прежнему идут медленно и верно, ничего им не делается, отличный старинный механизм.

Мы с тётей пьём чёрный байховый чай, только теперь не в зале, а на кухне за маленьким расшатанным столиком, покрытым клеёнкой с дырками на углах. В этом неспешном чаепитии присутствует своя невысказанная семейная приятность. Мама рассказала мне однажды по большому секрету, что когда она забеременела мной, тётя Саша пригласила её в свою комнату, тоже как бы на чай, и долго уговаривала сделать аборт: «Борис неизлечимо болен, еле ноги на работу таскает, как потом ребёнка сможешь поднять одна?». Но мама в тот раз не послушала золовку и родила. А на другой раз послушалась и сделала аборт. Почти год после моего рождения мы все ещё жили бок о бок, рядом: тётя Саша с дядей Женей в своей комнате, мама с папой и мной в своей. Пока дедушка не распорядился в последний раз – их комнату передал мне: «Внуку побегать как следует негде!», а они купили себе этот домик на окраине. Тётя Саша ушла на новое место жительства и больше никогда под родительскую крышу не заглядывала, даже на дни рождений. Так бывает в семьях от большой обиды: дед умер – завещал всё отцу, отец умер – завещал всё мне, тётя Саша осталась без наследства. Жила в своём тихом флигеле посередь сада с мужем дядей Женей. И никто ни к кому в гости не ходил.

Но после смерти мамы я начал изредка наведываться к тёте Саше – всё ж единственная родственница осталась на белом свете, тянет побыть рядом, перекинуться словом, заглянуть в лицо с семейными чертами, услышать неведомый тихий бабушкин голос, чая попить. Иду вот опять по длинной тропинке от ворот, иду, иду, подхожу к веранде, звоню в дверь. Выходит тётя Саша – маленькая, сгорбленная старушка в тёплом платке и порыжевшей фуфайке. Смотрит снизу вверх ускользающим взглядом, моргает быстро-быстро несколько раз.

– Здравствуйте, тётя Саша! Здравствуйте, дорогая вы моя! Решил вот наведаться, проведать свою единственную тётушку. Может, не вовремя? Эх, была бы сестра у меня или брат, к ним бы бегал, всё меньше вам надоедал…

Целую в сморщенную холодную щёку, отдаю коробку с тортиком, смотрю на фамильные черты. Родная кровь.

ИНФЕКЦИЯ

В гости к маме пришли старые подружки, которых она опять не видела сто лет.

Лёлику всего-навсего четыре года, но двоих из старых подружек: тётю Олю и тётю Дашу он отлично знает, а третью, тётю Свету, действительно увидел в первый раз. Гостьи сидели за круглым столом и пили чай, тётя Даша, как всегда, что-то громко рассказывала и хохотала одновременно, когда он вбежал в комнату, вернувшись с улицы, и сказал: «Здравствуйте!».

Все старые подружки ужасно обрадовались Лёлику, в один голос заговорили, как он вырос с их прошлой встречи на той неделе, и стали звать садиться с ними за стол. А тётя Даша принялась уговаривать его расти ещё быстрей, да брать её замуж, пока она окончательно не обратилась в старую деву. Говорили все, кроме тёти Светы. Лёлик знал, что сейчас станет центром общего внимания, и впервые ему не захотелось этого настолько, что он без сожаления отказался от чая, однако из комнаты не ушёл, сел в уголке на стул и затих там, с доверчивой улыбкой разглядывая тётю Свету, будто именно она каждый вечер рассказывает сказки по телевизору.

– Ты руки помыл, с улицы пришёл? – спросила мама.

– Нет, я потом, перед едой.

Тётя Света удивительнейшим образом не походила на прочих людей. У неё надо лбом высокой волной вздымался начёс пепельных волос, и затем крутым водопадом обрушивался назад, до самых плеч. В этом буйном обрамлении шея смотрелась тонкой, бледной, беззащитно изогнутой. Лицо тоже особенное, чистое, скромное, будто она всех, и его, Лёлика, в том числе, так стесняется, что вот-вот вскочит и убежит.

Глаза долго не показывались из пушистых ресниц, смотрели прямо перед собой – на стол. Только когда взяла песочное печенье из розетки, откусила ровными белыми зубами кусочек и прихлебнула из чашки чай, в этот миг, словно извиняясь, глянула васильковым взглядом. Лёлик воспрянул духом и принялся ещё зорче изучать, как тётя Света улыбается краешками губ, как поправляет волосы над ухом, как поворачивает голову. Он непрерывно впитывал весь её образ в память до мельчайших деталей и самых неуловимых движений.

Гостьи уже окончили пить чай, просто сидели болтали, когда мама вдруг заметила:

– Смотри, Света, как Лёлик на тебя уставился, наверное, ты ему очень приглянулась.

– Ну вот, и здесь облом, – немедленно обиделась тётя Даша, – что ты будешь делать! Лёлик, а Лёлик, неужто тебе Светка нравится, а не я?

Тётя Света сконфузилась ещё больше. Лёлик глядел испытующе и молчал. Он знал, что слова «нравится», «понравился», «понравилась», – не очень чтобы очень. И если сейчас сказать «да», все обязательно начнут смеяться и над ним, и над тётей Светой, а ему бы этого не хотелось. Ему бы хотелось, чтобы никто ничего не заметил. Кроме самой тёти Светы, разумеется. «Эта тётя Даша – девица ещё та». Папа всегда так говорил маме, когда гости уходили. Мама никогда не спорила, но всё же именно тётя Даша была её главной задушевной подругой. Он думал, как ответить, а молчание затягивалось. Наконец в голову пришло подходящее папино слово, над которым, он надеялся, никто не засмеётся.

– Она симпатичная.

Но всё же он – не папа. Все просто покатились со смеху. А когда отсмеялись, тётя Даша вздохнула:

– Ну вот, один был жених, и того не стало.

Когда гости прощались в прихожей, Лёлик тоже вышел провожать к дверям. Он увидел, как тётя Света ложечкой обула туфли. Сделала она это замечательно красиво. Лёлик набрал в грудь побольше воздуха и произнёс громко:

– Приходите к нам ещё! – и в этот момент схитрил, уже не глядел на тётю Свету.

Гости подумали, что он такой добрый, снова всех приглашает, расчувствовались, стали осторожно чмокать его накрашенными губами в лоб. Он морщился, а тётя Света не чмокнула и ушла просто так.

Вечером вернулся с работы папа, поинтересовался:

– А где у нас Лёлик?

– Спит. Сегодня так набегался на улице, что сам пошёл вечером и лёг.

– Сам лёг? – удивился папа. – Феноменальный случай!

А Лёлик не спал. Лежал с закрытыми глазами в своей комнате и слышал, что о нём говорят родители, думая, что он спит. Ему было хорошо, уютно, тепло. С закрытыми глазами он видел, как тётя Света подносит к своим губам печенье, обнажаются её зубы, прижимают печенье и отламывают самый-самый краешек. После чего следует стеснительное прикосновение мягких губ к чашке, и следом горло делает особенно красивое глотательное движение. Он ощутил на лбу руку папы.

– Мне кажется, – сказал папа, – у ребёнка температура.

Папа никогда не может точно определить, есть температура или нет, у него в таких случаях одни подозрения, и он зовёт маму. У мамы рука легче и прохладней, она определяет чётко: тридцать семь и пять. Но всё равно трясёт градусником над его лицом и лезет с холодным стеклом под мышку, да ещё прижимает крепко руку к боку, чтобы градусник не выпал. Лёлик смотрит на тётю Свету и терпит.

– Лёлик, что болит?

– Ничего. Мне хорошо.

– Тридцать восемь, – сообщает мама через несколько минут, удивлённая, что так ошиблась. – Надо дать аспирина, набегался сегодня.

– Да, надо сбить температуру, – соглашается папа. – А завтра вызвать врача.

Лёлика усаживают в кровати, подносят к губам стакан воды, таблетки, которые он берёт на ощупь, не открывая глаз, запивает, а как раз в этот момент тётя Света скромно поправляет прядку над ухом, и он не может позволить, чтобы она исчезла хоть на секунду. Потом родители приходят вместе, по очереди трогают лоб и облегчённо вздыхают. Тётя Света как раз, присев, обувает белую туфельку.

– Лёлик, ты спишь? – подозрительно спрашивает мама.

Лёлик молчит. На эту удочку он давно не попадается. Потом вдруг, когда тётя Света бросает на Лёлика свой взгляд, её рука тоже оказывается у него на лбу, и мамин голос взрывается:

– Срочно вызывай «скорую», у него страшная температура!

Стекло лезет под мышку. Не холодное, а приятное, как всё вокруг.

– Сорок градусов, – шепчет мама, – сорок градусов, ну где же эта «скорая»?

В комнату вваливается куча народа. Включается яркий свет.

– Выключите, выключите!! – кричит Лёлик. – Мне не видно!

Свет гасят. Включают настольную лампу, засунутую под стол. При этом Лёлик всё же может разглядеть в своих закрытых глазах голубую венку на молочно-белом виске тёти Светы. Венка напухает очень редко. Невидимый грубый врач ругает маму, что она давала аспирин.

– Организм должен сам бороться с инфекцией, а вы ему только помешали. Понизили защитные функции, как это называется? Ребёнка забираем в больницу. Кто поедет сопровождающим?

Мама кричит, что она, папа логично доказывает, что он. Поедет папа.

– Лёлик не помыл руки с улицы, я вспомнила, он не помыл руки, – плачет мама. – Пришёл и не помыл!

– Не расстраивайтесь, мамаша, – сердито говорит врач. – В больнице сделают все необходимые процедуры. Надо было сразу «скорую помощь» вызывать, а не кормить ребёнка аспирином.

Больше Лёлик никого не видит и не слышит. Он снова вбегает в комнату: тётя Оля, тётя Даша… кто за ними? Тётя Света! Его подхватывает горячая волна блаженства, успокаивающая, приподымающая над землёй и несущая в неведомые просторы.

А папа в это время дремлет на деревянной лавке в приёмном отделении. А мама бегает по квартире, и сама пьёт разные таблетки. Напрасно, ничего не помогает. Без четверти шесть утра в пустынный холл выходит усталый человек в линялом мятом халате, штанах того же болотного цвета, похожий на пациента-хроника, живущего здесь месяцами. Он оглядывается по сторонам, видит отца ребёнка, но всё равно оглядывается ещё раз: вдруг есть кто другой? Никого больше нет. Они идут навстречу друг другу.

– Инфекции в крови не обнаружено, – глядя поверх плеча родителя, сообщает доктор, – не было никакой инфекции. И, тем не менее… острый воспалительный процесс в коре головного мозга с последующим кровоизлиянием… Мы сделали всё, что могли, но, к сожалению… Окончательную причину назовут сегодня, до двух часов дня, по результатам вскрытия. После двух можно будет забирать. Вы сейчас езжайте домой, подготовьте жену. Машина ждёт у входа… вот сюда, сюда, пожалуйста, пройдите, в эту дверь…

ЛЁГКИЙ ФЛЁР

На совещании Жанна присутствовала вместо начальника отдела, который находился в отпуске перед выходом на пенсию. Менее чем через месяц ей предстояло занять его место. С собой прихватила главного специалиста Андрея Николаевича Феофанова, сорокалетнего, импозантного мужчину с ранней сединой на висках, которого наметила в замы и уже согласовала кандидатуру с начальством. Феофанов сидел рядом, входя в новую роль, серьезный и очень деловитый. Он не позволил себе даже слегка улыбнуться, когда директор департамента говорил лестные слова о деятельности их отдела, понимая, что похвала целиком и полностью относится даже не к нынешнему начальству, дни которого сочтены, а умнице Жанне, у которой, к тому же, наверху, много выше директорской головы имеется своя руководящая рука.

В кармане пиджака Жанны завибрировал телефон. Отклонившись на спинку стула, она мимолетным движением достала мобильник, открыла и тотчас закрыв, столь же незаметно вернула на место. Феофанову ничего не стоило на долю секунды моргнуть глазами вниз, прочесть фамилию автора сообщения «Платонов», и яркий голубоватый текст: «Люблю безумно», возвратить взор к раскрытому блокноту. Рука машинально подчеркнула дату выставки, на которой собирался делать экспозицию их департамент. Выражение лица при этом никак не изменилось, но мысли потекли в ином направлении.

«Ни черта себе, – удивился Андрей Николаевич. – В рабочее время этакие вещи вытворяет! Совсем рехнулся!» Консультант Платонов служил в их департаменте, но другом отделе. Являлся до поры до времени человеком ничем не примечательным, пока не развёлся с женой. Следом за данным третьеразрядным событием по кабинетам прокатился слух, что совершил этот нелогичный поступок наш консультант из-за Жанны. Ответный слух, пронёсшийся девятым валом в ином направлении, сообщал коллегам, что молчальник Платонов в ответ на свою дерзость не получил ни руки ни сердца, оставшись у разбитого корыта – и без жены и без Жанны, проживает на съёмной квартире и по всем статьям проходит ныне дурачиной и простофилей.

«Вот рассердится Жанночка, что от работы её отвлекают, – желчно размышлял Феофанов, – капнет на Платонова бывшему мужу, под которым их департамент процветает, и превратят Платонова в пыль под плинтусом. Ишь, любовник мне тут выискался!» Андрей Николаевич перевёл дыхание, слегка вспотев от неприятной мысли, что, оказывается, не он один такой храбрый из окружения Жанночки. Тишайший консультант Платонов чёрте что даже днем себе позволяет. А ночью, под действием мужских гормонов, подикась, и не то сочиняет! Тем более, оставшись без жены. Нет, большей скотины, чем Платонов, свет не видывал – совершенно точно можно сказать!

Все встали. Феофанов тоже двинулся вон из кабинета директора, восхищаясь совершенной походкой Жанны и упиваясь духами. Какая грация, какое волшебство! Белая Уитни Хьюстон с мечтательными, устремлёнными в прекрасную даль глазами, большим чувственным ртом ветреницы Монмартра, над бледным лицом которой звездной туманностью носится тот самый, призрачный романтический флёр. О подобном неизъяснимом женском изяществе мечтается в ранней юности, на заре жизни, но понемногу волшебный образ смывается мутными потоками времени, ибо всем без исключения известно, что чудес в нашем, забытом богом мире не бывает. С годами портрет запихивается от греха подальше, чтобы не мешал жить нормально. Взамен находится попроще, виденное надысь, буквально вчера-позавчера, лишь чуть-чуть соответствующее, более или менее, и слава богу, и всё устраивается как надо, в полном примирении с окружающим. Живёт человек довольный ближними своими, любит детей и супругу, производительно работает, культурно отдыхает, как вдруг, нате вам – без предупреждения является она, и уже не из мозговой подкорки, а откуда-то из-за угла. И проходит мимо. Только и останется несчастному вздохнуть, глаза вытаращить, признаться восхищенно: есть всё же! Есть! И пожалеть о невозвратном. Феофанов горько вздохнул.

Удивительно то, что Жанна – не певица, не деятельница иного рода искусства, вполне обычная служащая приличного ведомства, женщина-разведёнка, живет одна, воспитывает дочь. Между прочим, большая любительница посидеть в кафе за чашкой капучино без сахара.

Естественно, при этом ни конфет, ни пирожных. Шоколад – боже упаси, про мороженое даже вспоминать не стоит. Фрукты, иногда бокал красного вина под хорошую музыку в приятной компании. Два раза в неделю – аэробика, по субботам – обязательный бассейн. Многие, узнав про то, думают: «Она не замужем, какое счастье!» Феофонов тоже когда-то подумал. И начал верноподданно служить давней, несбывшейся мечте, возымевшей ныне изящную фигуру, с соответствующим золотому, нет – платиновому сечению размерами талии и бёдер, а главное неизъяснимым флёром, витающим в глазах, звучащим музыкой с губ, сверкающим в каштановых волосах.

Молодые и не очень на то попадаются. Холостые, разведённые, женатые, несть им числа.

«Вот сейчас возьму и тоже напишу: Я ВАС ЛЮБЛЮ», – начал зашкаливать Феофанов. Сделать это просто, мобильник под рукой, набрать буковки и отправить, испытывая необыкновенный сердечный восторг. А вдруг Жанне надоест подобная наглость в рабочее время? Возьмёт да расскажет мужу со смехом о происках мужского персонала. Тогда всё, извините, карьера закрылась навсегда. Феофанов хмыкнул. Нет, не этого он боится, не мужа. Чихать ему по большому счету на карьеру, трепещет того несчастного дня, когда Жанна одним словом, взглядом даже, вышвырнет из круга доверенных и приближённых лиц. Вот что действительно страшно для сорокалетнего, женатого, семейного человека.

По мнению очень многих людей она – идеал. Женщинам и то нравится в такой степени, что, презрев условности, вынуждены сообщать своё восхищение, подходя на автобусной остановке, извиняясь, смущаясь, как бы не подумали чего, но чувствуя высшую необходимость в таком шаге. У кого при встрече сердце гулко бьётся, у кого обмирает, у многих вообще падает и разбивается прилюдно на мелкие осколки, после чего начинают они, как Платонов, умные вроде люди, совершать очевидные глупости. Всем знакомым и сослуживцам отлично известно, что прежний муж пребывающий в высоких чинах, полностью курирует оставленную семью материально, особенно дочь хорошо обеспечивается ежемесячно и на каждый праздник дорогими подарками балует. Сама Жанна зарплату имеет приличную, в ближайшем будущем станет начальницей отдела, так что на походы в кафе, посиделки с подружками, концерты скрипичной музыки и премьерные спектакли средств достаточно. Ресторанов не любит, в них пахнет коньячно-водочным разгулом, вульгарной продажностью.

Почитателям, в число которых входит Феофанов и даже несчастный Платонов, дозволительно играть роль эскорта при посещениях кафе, если не получится к вечеру чисто женская компания, которая, конечно же, для неё предпочтительней. В одиночку Жанна не ходит, даже если вдвоем с подружкой собрались, всё равно приглашается сопровождающий мужчина, который в данном случае платит только за себя. Кафе, впрочем, выбираются недорогие, где играет хорошая, негромкая музыка соответствующая её внутреннему настрою. Когда идёт с почитателем вдвоём, тот обязан поддерживать беседу, рассказывая что-нибудь весёлое не очень громко. Сама Жанна просто сидит – пьёт кофе, слушает музыку, мерцает безумно красивыми глазами и наслаждается жизнью. Никаких танцев, шур-мур. Любой, кто пытается взять за ручку или, не дай бог, приобнять, тотчас удаляется из свиты вон и очень надолго, хотя и не навсегда. Она же понимает, как трудно человеку справиться с неистребимым желанием любить именно её. Эскорту про то известно, считается условием экс-мужа генерала, ссориться с которым никто не хочет, поэтому держаться все в высшей мере прилично.

Впрочем, и без мужа держались бы. Есть у Жанночки её личные знакомые, не знающие про мужа, которым она не сочла нужным сообщить по неизвестным причинам, но тоже приходится им быть как никогда порядочными, от того, что поведение самой Жанны к тому обязывает и принуждает. Каких бы размеров и стоимости не имел кавалер машину, уезжает она на обычном маршрутном автобусе, эскорту дозволяется лишь проводить даму до остановки, на том его обязанности заканчиваются: «Пока-пока!». Маленькое исключение для слишком чувствительных, пожилых мужчин: при расставании не запрещено целовать ручку. Все почему-то становятся нежно-преданными Петрарками, мечтая об очередном походе в кино, и спрашивают её о том молчаливо – посредством смс-сообщений: «Когда позволите сопроводить Вас, о, прелестнейшая Жанна?».

Вот некто Сан Саныч, начальник отдела мэрии, поприветствовав с добрым утром, и пожелав хорошего дня, предложил совершить по окончанию оного дружеский совместный визит в картинную галерею, где организовалась новая экспозиция. Молодой человек по имени Герман позвал с двумя ошибками правописания на приехавшего нового дирижёра, а сослуживец Фирсов, сидевший в соседней комнате, потея от страха перед женой, работавшей в их же бухгалтерии, быстро тыкая ногтем по клавиатуре, предлагал после работы посетить кафе, где они недавно праздновали всем коллективом праздник 23 февраля.

Дав общий отбой при помощи смс-ки, что сегодня никак не получится, Жанна отчалила в кафе с подружками, прихватив одного Платонова, который смешил женский коллектив грустными прибаутками. Бедный, его жаль. Зачем развёлся, не спросив её перед тем: желает ли она начать с ним совместную жизнь, если запросто сходила в киношку и на выставку западноевропейского искусства, но когда предложил руку и сердце, отказалась двумя словами: «Извините, не могу». И всё. Между прочим, Платонов не нашёл в себе сил даже обидеться и каждый день выспрашивал, смс-ками естественно, не желает ли милая, добрая, чудесная Жанночка сходить туда-то и туда-то? Жанна сочувствовала человеку, иногда соглашалась. Но не слишком часто, чтобы не создавать видимость прецедента. Платонов и тем счастлив, что раз в месяц-квартал удастся посидеть как бы вдвоём. В кафе здорово повеселились, Платонов при расставании был печален как девушка, провожающая друга на фронт, в самое пекло. Жанне от его вида сделалось невыразимо смешно, тем более, что мобильник уже ёрзал в кармане пиджака, от желаний других мужчин излить ей свою душу на сон грядущий.

Поздним вечером мужчины, мучаемые определенного рода чувствами, начинали слать сообщения с предложениями культурно-массового характера, насчёт похода вдвоём в места не очень отдаленные, вызывая на личный разговор. Она, как всегда ответила кратко: извините, у меня другие планы. Но количество поступающих сообщений растёт независимо от того есть её ответы или нет, всем не ответишь, да им и не нужно, они просто пытаются выразить восхищение. Что можно сказать на это? Ничего. С отключённым звуком мобильник кладётся на прикроватную тумбочку, а Жанна спокойно занимается домашними делами, потом укладывается спать.

Так повелось, что мужчины после двенадцати ночи мечтают о ней много чаще и сильнее, чем днём. В их предложениях потихоньку начинают звучать сексуальные мотивы, темнота вспыхивает голубым светом экрана мобильника, пока голубизна эта не сливается в постоянный свет от многочисленных идущих сообщений любви, радости, что Жанна существует в мире их волнительных желаний. Приходится подключать телефон к сети, дабы не разрядился, превратившись в ночник. Она отлично знала, о чем пишут поздними вечерами, переходящими в ночь женщинам приличные мужчины, посему не читала на сон грядущий ничего, оберегая свой покой. Только укрывшись одеялом, перед тем как заснуть, смотрела на голубоватый луч, поднимавшийся от тумбочки вверх, к потолку, и размышляла с теплотой, что этот свет в её комнате по сути своей есть чувства других к ней… многих-многих людей, которые её любят… это так приятно. Это материализованное чувство любви. Голубая любовь.

Засыпала с улыбкой. И в час ночи свет горел, а в два, кажется, становился просто раскалённым. После трех начинал моргать, в четыре изредка вспыхивал, что продолжалось до шести часов утра. Кто-то просыпался и спешил засвидетельствовать неизменность своего к ней отношения. Утром она первым делом, лёжа в постели прочитывает все подряд сообщения, как увлекательную ночную поэму в её честь, сложенную многочисленными страстными поклонниками-воздыхателями, которые по нынешним временам не толпятся, слава богу, под балконом с гитарами и мандолинами, мешая спать соседям. Но пытаются соединиться с ней мысленно, пребывая в своих квартирах, частенько лежа рядом с собственными женами, но мечтая о ней, единственной, неповторимой.

Ночные мечтания иного рода, нежели дневные. Сначала, впрочем, это почти незаметно, всё начинается с чужих, а то и собственного сочинения хвалебных стихов. От прекрасных глаз даже самые почтительные старые ловеласы переходят на бледные ланиты, цитируя из книжек Пушкина юношеские строки, спускаются к гордой шее и бесподобной тонкой ключице с сексуальной, ярко выраженной ямочкой, когда она поворачивает голову, глубокой и округлой. Навосхищавшись достаточно, начинают раздевать, и лишь у небольшого числа повес процесс этот протекает в изысканно-непринужденных классических выражениях. Тут самые сдержанные начинают осыпать поцелуями, направляя распаленные взоры к ногам. Жанна смущалась, однако продолжала чтение. Ноги у неё действительно красивые, что там говорить, ноги не стыдно показать. Если бы одними восхвалениями дело заканчивалось, она была бы вполне довольна, что её так обожают, но нет.

Большинство, а молодёжь-тридцатилетки, так и все поголовно, посвистав три-четыре смс-ки о необыкновенной красоте своей царицы, под действием распалённого желания, не сдерживаются, или экономя средства, начинают короткими фразами рвать на воображаемой Жанне воображаемое нижнее бельё. Им обожания мало, им обязательно надо ещё и овладеть «прелестной обнажённой Дианой» при этом допускают зачем-то грубости. Некоторые, впрочем, владеют ими мастерски, подробности местами очень интересны, как правило, она не в состоянии оторваться и читает до конца, пока, оказывается, не издает вскрик заключительного счастья. «Ну, это едва ли у вас, мальчики, получится, ишь, как разжарило, не унесусь я никуда на крыльях счастья, можете зря не волноваться».

Посмеявшись над неповоротливой мужской фантазией, купированной размерами смс-ок, совершала общее удаление всем посторонним ночным чувствам, скопившимся в мобильнике и довольная, очень энергичная, шла совершать утренний моцион, пребывая в чудесном настроении. Что ни скажите, женщине необходимо чувствовать себя желанной. А она желанна очень многими, несмотря на сорокадвухлетний возраст.

Хвастунишки! Утром рабочего дня самые отчаянные храбрецы-сослуживцы, три часа тому назад изображавшие из себя великолепных, неустрашимых самцов, теперь трусливо прятались, убегая по коридорам департамента, а внезапно застигнутые на рабочих местах, произносили, испуганно жмурясь, словно боялись, что она начнёт немедленно и прилюдно хлестать их по лицу: «Здравствуйте». Им, утрешним, ужасно стыдно написанного ночью. Они скрывались от неё, ускользая по чёрной лестнице. Некоторые приходили каяться, с белыми лицами просили прощения. Иные отыскивались лишь к обеду, звонили по телефону откуда-то, заикались приглушёнными робостью голосами:

– Извините, Жанна Ивановна, честное слово не знаю, что вчера нашло, крыша поехала, ей богу, простите идиота. Не помня себя писал, простите… Что писал?… да смс-ки эти дурацкие… Правда, ничего не читали? Благодарю, благодарю вас! А всё же, в честь того, что простили, давайте сходим сегодня в кафе? Некогда? Может, завтра сбегаем в «Клаус»? Но ненадолго же?

– А почему бы и нет?

Ночные разнузданные чувства поклонников Жанна старалась как бы вовсе не замечать, оставляла без последствий, и уж совершенно точно никак не относила их к преступлениям. Главное требование к «проводнику» – во время похода тот должен выглядеть и вести себя истинным безупречным джентльменом. Прочие посетители тут же начинают косить в их сторону восторженно: «Бог мой! Какая женщина!». Атмосферу немого обожания Жанна любит более всего в жизни, за исключением дочери, разумеется.